Коллективное бессознательное К.Г. Юнга

Австрийский психолог Карл Густав Юнг разработал теорию "коллективного бессознательного", психической инстанции, которая является общей для всех людей и обладает автономной онтологией.

По Юнгу, сознание людей меняется, а бессознательное остается неизменным и самотождественным. Изменение рациональности, социальных моделей, культурных клише затрагивает поверхностный уровень мысли, глубинные архетипы остаются неизменными.

Коллективное бессознательное, по Юнгу, представляет собой особое психическое пространство, структурированное в соответствии с символическими комплексами, пронизанное мифами, сакральными сюжетами и т.д. Они определяют глубинные пласты психологии человека – ткань сновидений, спонтанных реакций и толкований. Яснее всего "коллективное бессознательное" проявляется при психических расстройствах, когда оно выступает автономно, в обычном же случае оно скрывается под плотной цензурой рассудка.

Согласно Юнгу, видя сон, мы не просто имеем дело с субъективными переживаниями, обрывками индивидуальных мыслей и желаний, но вступаем в особую объективную реальность, мир архетипов. Эта реальность сна, структура "коллективного бессознательного" существенно различается у разных народов, хотя имеет и некоторые общие черты. Коллективное бессознательное представляет собой "общественную душу", имеющую самостоятельное, независимое от отдельного человека (принадлежащего к данной конкретной общности) существование. Объективная реальность архетипов оказывается несравнимо более устойчивой, нежели структуры человеческого сознания. По Юнгу, ключ к сознанию лежит в сфере бессознательного, а не наоборот.

Проекция юнгианских моделей коллективного бессознательного на философию политики приведет нас к перманентистскому ее пониманию (коль скоро существует некоторая постоянная коллективная психическая инстанция, неизменная несмотря на трансформации структур сознания).

По Юнгу, сознание становится "современным", но бессознательное остается "древним", "архаическим", "диким", поскольку вытесненные из сферы бодрствования вечные мотивы остаются в душе, никуда не исчезают, концентрируясь в области тайных желаний, сновидений, запретных помыслов.

"Стрела времени", "прогресс" (или "регресс") затрагивают рассудочные структуры, "коллективное бессознательное" живет своими перманентными циклами.

Благодаря идеям Юнга можно разделить сферу рассудка, где формируются различные теории о цели и векторе исторического процесса, и сферу бессознательного, где преобладает циклизм. Проекция юнгианских теорий на Политическое позволяет более детально проследить влияние исторических парадигм на разные уровни усвоения политических идей и идеологий: определенная часть политических теорий усваивается на уровне сознания, интегрируясь в рациональные модели Политического, другая же часть накладывается на архетипы бессознательного и интерпретируется в соответствии с ними. Это порождает концептуальные смещения, разбор которых позволит более адекватно изучить некоторые противоречивые, на первый взгляд, политические идеологии.

Пример устойчивых архетипов: скифы и вампиризм

Ценность юнгианского подхода можно проиллюстрировать следующим примером. Известно, что древние скифы имели обычай пить кровь поверженных врагов и есть их сердца – чтобы получить их жизненную силу, доблесть, храбрость и т.д. Это был мистико-магический ритуал народа-воина.⁶

С точки зрения Юнга, древние обрядовые мотивы продолжают жить во снах, в коллективном бессознательном -- что особенно ярко проявляется в случае психически больных людей. Вампиризм, каннибализм сохраняются на уровне архетипов, давая о себе знать в случае психической патологии. Периодически эти сюжеты проявляются открыто там, где защитные механизмы рассудка наиболее тонки – например, в культуре. Отсюда популярность мифа о графе Дракула, мода на тему вампиров.

В подобном случае прогрессисты сказали бы: человечество морально повзрослело, осознало "аморальность" поедания сердца поверженного врага, преодолело эту дикую невежественную стадию.

- "Почему воины степей ели сердца?" – задаются вопросом прогрессисты.

-- "Потому что были примитивными и неразвитыми!" – отвечают они.

-- "Почему от этого обычая отказались?"

-- "Потому что человечество стало более нравственным, более развитым, более современным."

Традиционалисты и радикальные консерваторы возразят:
-- "Мы не понимаем сегодня сакральной логики, которая двигала скифами. Возможно, ритуальный каннибализм воинов имел отношение к мистериям посмертного существования душ, что было тогда намного важнее гуманистического пафоса. И вообще, гуманнее пить кровь противников, убитых в честном и равном благородном бою, нежели вести миллионы людей (в том числе мирных граждан) на механическую бойню современных войн, где нет места отваге и храбрости, мужеству и верности, где все решают деньги, нефть и машины..."

Традиционалисты еще и укорят наших современников за то, что те не занимаются каннибализмом, поставят им это в вину...

А "перманентисты", вооруженные концепцией коллективного бессознательного, со своей стороны утверждают:
-- "Тот факт, что мы не едим сердце поверженного врага в реальности, никоим образом не отменило нашего глубинного перманентного бессознательного желания съесть это сердце. Мы проецируем этот порыв в область культуры: с удовольствием смотрим фильмы про вампиров, продолжаем видеть нескончаемые сновидения с этими сюжетами, вводим элементы вампирической моды в молодежный обиход, с нетерпением ждем телетрансляции сиквэла "Молчание ягнят".⁷ Образы и сценарии древних мистерий копятся в нашей душе, и когда рациональное сознание слишком жестко блокирует их появление на поверхности, они прорываются через кровавые мировые войны, революции, потрясающие воображение преступления. Жажда крови обязательно найдет себе выход в той или иной форме."

По мнению "перманентистов", определенные установки коллективного бессознательного и психологические архетипы не меняются в человечестве независимо от изменения моделей рациональности.

"Коллективное бессознательное" в советский период

Еще один пример того, как можно приложить теорию коллективного бессознательного к исследованию Политического. На сей раз речь пойдет о советском этапе российской истории.

Подход к этой теме намечен у двух интересных авторов -- Александра Эткинда⁸ в книге "Хлыст" и Михаила Агурского в книге "Идеология национал-большевизма".⁹

Здесь с разных точек зрения (у Эткинда -- с литературоведческой, у Агурского -- с политологической) разбирается малоизвестная сторона большевизма в России -- своего рода "параллельная идеология".

На первый взгляд, марксистская доктрина большевиков была прогрессистской -- в соответствии с марксистским учением о формациях, рабовладельческий строй сменился более прогрессивным феодальным, затем еще более прогрессивным буржуазным и, наконец, буржуазный строй в России должен быть опрокинут и заменен еще более совершенным коммунистическим.

Социальное мышление (рациональное бодрствующее сознание) в большевизме было, безусловно, прогрессистским, и вся философская концепция истории была выдержана в модели поступательного развития. Но Агурский и Эткинд показывают, что внимательный анализ Октябрьской революции и описывающей ее литературы (в частности, стихов В.Брюсова, Н.Клюева, С.Есенина, А.Блока, романов и повестей Пимена Карпова и Андрея Платонова, книг и пьес Булгакова и т.д.) показывает, что под маской прогрессистского марксистско-ленинского мировоззрения скрывались древнейшие коллективно-бессознательные – мессианские и эсхатологические -- чаяния русского народа, копившиеся в расколе, русских сектах, хилиастических настроениях масс и значительной части "богоискательской" и правдоискательской интеллигенции. На уровне бодрствующего сознания это было рациональное социальное учение, на уровне сна (архетипов, "коллективного бессознательного") – это был эксперимент по построению "волшебного царства".

За внешне прогрессистской (преодолевающей прошлое) ментальностью большевиков скрывались древние архетипы, которые в определенной мере разделялись простонародными сектантами и мистически настроенной интеллигенцией Серебряного века. Это древнее коллективное бессознательное, -- со своими символами, мифами и представлениями о волшебных измерениях райского бытия, где все – общее, принадлежит всем, где нет грани между сном и явью, где можно спокойно из сновидения вернуться в реальность, а из реальности отправиться в сновидение, где преодолены законы дневного тяготения, -- и проявило себя в большевистской революции.¹⁰

Три философии политики

Если принять во внимание специфику описанных трех фундаментальных парадигматических подходов к истории, можно сказать, что не существует единой философии политики.

Выделение трех исторических парадигм позволят нам приступить к описанию трех разновидностей философии политики (традиционалистской, перманентистской и прогрессистской). В зависимости от исторической позиции, на которой стоит тот или иной автор, будет меняться и сама методика исследования явления Политического, и соответственно, изучение политических институтов, партий и движений будет вестись абсолютно различными способами.

Философ политики, стоящий на традиционалистских позициях, будет интересоваться духовным содержанием того или иного политического явления, той или иной политической формации. Наибольшее внимание он сосредоточит на исследовании сакральных, религиозных доктрин рассматриваемого общества, тщательно изучит теологию, теогонию и >космогонию.

Он будет доверять мифу на древних стадиях истории и стремиться понять, что происходит с духовными учениями в эпоху упадка, когда Политическое деградирует. Исследование духовных параметров Политического всегда является приоритетным для философов политики, стоящих на традиционалистской платформе.

Для прогрессистов в исследовании Политического на всевозможных этапах человеческой истории, напротив, важно проследить не духовную, но материальную, техническую, хозяйственную, экономическую составляющую. Прогрессисты полагают, что древние мифы суть вымысел, "сказки" без реального содержания, придуманные для утверждения власти одной правящей группы над другими. Соответственно, прогрессисты с большим скепсисом и недоверием воспринимают то, что древние общества и культуры говорят сами о себе с помощью мифов, символов и сакральных доктрин. Они заведомо убеждены в неадекватности понимания Политического древним обществом, их мало интересуют мнения, например, жрецов Древнего Египта о сакральных обоснованиях власти фараона. Зато их интересует, сколько конкретно глиняных дощечек были обменены на чеснок при строительстве пирамид. Это для них существенно, потому что и в нашем обществе есть строительство, рынок, зарплата, рабочий день, и это сегодня важно и ценно, в то время как мифы о воскрешении душ и бессмертии более никого не волнуют.

"Перманентист", со своей стороны, не будет доверять духовной сфере в той степени, как "традиционалист", но не будет столь скептичен, материалистичен и прагматичен, как представитель "прогрессизма". Он, скорее, сосредоточит внимание на исследовании промежуточных областей, к примеру, на сфере психологии. Через исследование психологической структуры сакрального перманентисты станут расшифровывать и духовные догматы традиционного общества, и его хозяйственную практическую деятельность, сводя все это к единой парадигме.