Юнгианское видение восточных традиций

В текстах Юнга можно найти много парадоксов и алогизмов, и его видение восточных традиций предо­ставляет тому наглядный пример. Иногда он хвалит заслуги восточных традиций, высоко оценивая их под­ход к психике и их интуитивную мудрость, которой не хватает Западу, но в то же время предупреждает запад­ных людей об опасностях при перенимании чужой для их культуры системы.

Со своей стороны, я была поражена глубоким пости­жением (несмотря на некоторые случайные неправиль­ные толкования) Юнгом восточных систем мысли, в том числе тибетской традиции, несмотря на то, что у него не было никакого прямого контакта с этими тра­дициями, и он не имел опыта их медитативных прак­тик. Я испытываю такое же удивление сегодня перед той глубиной зрения и чувствительности, проявляемой некоторыми тибетскими ламами по отношению к Запа­ду и его стилю жизни. Я часто размышляла об этом и, согласно моей гипотезе, в обоих случаях это объясняет­ся интуитивной мудростью разума ясного и без предрас­судков, способного преодолевать исторические и культурные барьеры, чтобы прийти к надлежащим выводам. Юнг констатирует большие различия в точках зрения между Востоком и Западом и поднимает вопрос о возможности и целесообразности взаимного подражания. Отстаивая этот аргумент, он подчеркивает, что коллективное бессознательное «обладает внутри чело­веческой психики общим субстратом, трансцендирующим все различия в сфере культуры и сознания». Эта бессознательная психика, общая для всех человеческих существ, содержит в себе «латентные предрасположен­ности к проявлению идентичных реакций». Юнг естественным образом осознает узкие параллели, су­ществующие между восточной психологией и запад­ной психологией. Однако у него имеется опасение, что западные люди будут заимствовать восточные цен­ности, сохранив свою привычную экстравертную точку зрения, и превратят их в догмы вместо того, чтобы ис­кать их внутри самих себя, в своей психике. Для него ядро восточных учений заключается в этом взгляде разума, направленного внутрь, что само по себе состав­ляет способность к самоосвобождению. Он очень кри­тичен по отношению к западным людям, которые огра­ничиваются подражанием, установка которых остается поверхностной и, следовательно, бесполезной и даже вредной для психики. Он замечает:

В этой сфере невозможно быть слишком осторож­ным, ибо через желание подражания и совершенно нездоровое стремление украсить себя этим экзотиче­ским оперением слишком много людей заблуждаются и хватаются за «магические» идеи, чтобы применять их снаружи, как косметику. Люди способны делать что угодно, даже самые нелепые вещи, чтобы избе­жать встречи лицом к лицу со своей душой.

Для него фундаментальная проблема, как в восточ­ном, так и в западном мире, «заключается не столько в дистанцировании относительно объектов желания, сколько в более раскрепощенном отношении к самому желанию, каким бы ни был его объект». Это показы­вает его совершенное понимание главного постулата Тантры, утверждающего, что не само желание как таковое, а недостаток самообладания, обладательная установка и привязанность к желанию вызывают смяте­ние разума и вследствие этого — страдание. Отсюда — необходимость рассматривать всякое явление как пус­тое и непостоянное.

Юнг не может представить себе возможность прий­ти к полной недвойственности, к состоянию полного примирения. «Нельзя познать что-то, что не отлича­ется от самого себя... Следовательно, я допускаю, что в этом отношении восточная интуиция превзошла самое себя». В этом утверждении Юнг, кажется, забывает, что его собственные концепты часто бывают иррацио­нальными и парадоксальными, и в то же время можно заметить, что недвойственность на трансличностном уровне нисколько не исключает индивидуальности на уровне обычного существования. Кроме того, опыты недвойственности не игнорируются западной традици­ей. Здесь я имею в виду учеников и их созерцательные упражнения монастырской жизни в средние века, за которыми индивид на какой-то момент ощущал себя в единстве с Богом, или скорее, был Богом, точно так же как тантрический медитант становится божеством, которое он визуализирует.

Можно найти многочисленные примеры, показыва­ющие, что Юнг различными способами сближается больше с восточными системами, чем с западными тра­дициями. И это несмотря на то, что он настойчиво утверждает, что западные люди должны были бы со­хранять свои собственные традиции, свои символы и мифологию. По примеру буддистов он отбрасывает догмы, и в его психологии, так же как в буддийском учении, есть лишь внутренний субъективный опыт, ко­торый может обосновать теорию. Юнг сам пережил волнительные внутренние опыты, и именно в недрах своей души он пришел к прямому и незамедлительно­му знанию, записанному затем в его работах. В этом смысле он следовал гностической традиции. Послед­няя вдохновляла его и оказывала на него влияние еще до того, как восточные традиции привлекли его внима­ние. Некоторые эрудиты выдвинули гипотезу, что ин­дуистская традиция и буддийская традиция оказали влияние на гностическое течение, но нельзя утверж­дать это наверняка. Вполне возможно, что чело­веческий разум произвел аналогичные идеи в двух различных частях света. Это просто подтвердило бы юнгианский концепт общей структуры психики, трансцендирующей культурные различия. Но каковы бы ни были его первоистоки, гностицизм явно обнаруживает далеко не поверхностные параллели с буддизмом.

Сопоставляя эти две системы, в них можно устано­вить многочисленные аналогии. Среди наиболее пора­зительных идея освобождения человека посредством внутреннего преобразования; идея о том, что психика несет в себе самой свой собственный потенциал осво­бождения; идея первостепенной важности непосред­ственного опыта; идея о необходимости быть первона­чально направляемым, но также о возможности избав­ления от всякого внешнего авторитета. Обе системы принимают разум ученика за его собственного руково­дителя и считают, что он должен найти в нем истину. Другая аналогия: верование, что не грех, а невежество, недостаток самопознания, находится в первооснове – страдания и делает человека рабом бессознательных импульсов. Тот, кто остается в невежестве, живет в ил­люзии и не может пережить опыт полноты. И, нако­нец, разумеется, в каждой из этих систем открытие бо­жественного внутри самого себя является центральной идеей: тот, кто приходит к гнозису, больше не будет христианином, он становится Христом.

Вот отрывок из гностического Евангелия Филиппа, которое удивительно сближается с фундаментальным тантрическим видением:

«...Вы видели дух, вы стали духом. Вы видели Христа, вы стали Христом. Вы видели [Отца, вы] станете От­цом... Вы видите самого себя, и то, что вы видите, вы этим станете».

А вот другой отрывок, где говорится, что Царство Божие является не чем иным, как символом преобра­зованного состояния сознания:

«Иисус сказал... «Когда вы сделаете два одним, и ког­да вы внутреннее сделаете подобным внешнему, а внешнее подобным внутреннему, и верх подобным низу, и когда вы сделаете мужское и женское одним и тем же... тогда вы войдете в [Царство]».

Кажется очевидным, что буддийские символы и хри­стианские гностические символы выражают одинако­вые внутренние опыты, и что ученик принимает для себя ту или другую систему, при этом принципиальное искание смысла и пространственно-временной трансценденции остается одинаковым. Следовательно, когда Юнг проник в глубины своей психики, придя таким об­разом к прямому знанию, выходящему из его собствен­ного преобразующего опыта, он сам стал звеном цепи древних мистических традиций, буддийской и хрис­тианской. Или, другими словами, в глубинах коллек­тивного бессознательного — или на высотах своего надсознания — Юнг одновременно совершил встречу со средневековым христианским мистиком, учителем Эккартом, и встречу с тантрическим учителем. Слова, выражающие несказуемый опыт, союз с Единым Разу­мом, или с Богом (который во всяком случае выше слов), а также инструменты, применяемые в этом про­цессе, могут отличаться, но сердцевина опыта остается одной и той же; в глубине этого опыта во время само­го краткого из мгновений всякое расстояние, разделяю­щее разные традиции, устраняется. И именно в этом я открываю для себя параллели между юнгианской сис­темой и тантрической системой. В остальном методы и техники, разработанные Юнгом в контексте западной традиции со своими собственными мифологическими образами в социально-культурных условиях современ­ной Европы и Америки, имеют маловажное значение. Они просто еще раз подтверждают необходимость оставаться укорененным в своей собственной культуре, и всякий буддист может лишь присоединиться к следу­ющему совету Юнга: «Мы должны прийти к восточ­ным ценностям изнутри, а не извне, и нам нужно их искать в самих себе...»

Опасности

Юнг и тантрические буддисты в одинаковой степени осознают риски, внутренне присущие практике их ме­тодов. Юнг не перестает предостерегать нас против возможных пагубных последствий и опасностей, ко­торым мы подвергаемся, когда содержание бессозна­тельного оказывается освобожденным без соответст­вующих предосторожностей и адекватной защиты. Со­знание может оказаться переполненным с риском психического обрушения и тяжелыми последствиями, которые могут привести к психозу. Сравнивая потенци­альную взрывоопасную мощь архетипов с мощью рас­щепления атома, он подчеркивает:

Как и мир атомов, архетипы имеют следующую особенность: чем глубже проникает исследователь в мир микрофизики, тем более разрушительными ока­зываются взрывоопасные силы, которые он там встре­чает.

Вот почему жизненно важно обладать крепкой пси­хической структурой, прежде чем вступать в противо­стояние с бессознательным.

Тантрические учители обращаются к нам со вполне аналогичным предостережением: преподаваемые ими методы не только интенсивны, но и чрезвычайно мощ­ны и, следовательно, опасны. Они требуют от ученика адекватной предварительной подготовки и постепен­ного посвящения в практику под руководством квали­фицированного учителя. Они настаивают на важности сохранения в любой момент контакта с реальностью своего собственного опыта, с его земным и конкрет­ным аспектом. Юнг был бы с ними совершенно со­гласен: он знал, насколько для него было важно про­должать ежедневно заниматься своей работой, жить в семье и выполнять свои разнообразные обязанности, даже если он в этот период времени находился в са­мом эпицентре противостояния с бессознательным.

Тибетские буддисты энергично советуют западным людям не оставлять ценностей своей культуры. Иметь правильное понимание своей собственной цивилиза­ции и быть в нее глубоко укорененным является необ­ходимым предварительным условием, чтобы человек мог рискнуть обратиться к инородной традиции и получить полную отдачу от ее практики. Ибо всегда остается опасность ухватить лишь буквальный смысл символов и ритуалов без понимания их глубинного значения, и таким образом подвергнуть себя риску за­блудиться и потеряться в своей реальности.

Визуализированные образы в тантрической медита­ции представляют собой архетипы, и поэтому нужно быть особенно бдительным, когда вовлекаешься в эту практику. В самом деле, всякий архетип обладает двой­ным аспектом — светлым и сумрачным; когда мрачный аспект внезапно вырывается из глубин бессознательно­го, он может вызвать галлюцинации и утрату контакта с реальностью. Например, в архетипе Великой Матери имеется два парадоксальных аспекта: один питатель­ный и созидательный, другой пожирающий и разруша­ющий. Слабая личность, с недостаточно развитым со­знанием, может почувствовать себя дезориентирован­ным в момент неожиданного появления архетипа в его ужасающем аспекте. Я неоднократно была сама сви­детелем такого нежелательного эффекта с западными учениками во время интенсивных сеансов медитации.

Этические вопросы

Индийский мудрец XI века Атиша, способствовав­ший возрождению буддизма в Тибете, пишет: «Когда сосуд и его содержание заполнены ложными вещами, преобразуйте это неблагоприятное обстоятельство в дорогу к полному пробуждению» 76). Это наставление могло бы в равной мере относиться к людям XX века. По мнению тибетцев, мы сегодня живем в эпохе вы­рождения, где загрязнены и окружающая среда — со­суд, и ее жители — содержимое, и им угрожают тяже­лые и опасные проблемы, и было бы целесообразно извлечь выгоду из этой ситуации, стараясь развивать наш разум, менять наши установки, или, как они сказа­ли бы, преобразовывать неблагоприятные обстоятель­ства в дорогу к освобождению.

В эту эпоху смятения Юнг также чувствовал себя очень озабоченным судьбой нашей цивилизации и опасностями саморазрушения, которым подвергает себя человечество. Однако он замечал, что:

В настоящее время мы переживаем то, что греки называли Кайрос — тот самый момент — для «метамор­фозы богов»... Тут задействовано столько вещей, и столько всего зависит от психологической структуры современного человека.

Согласно Юнгу — а именно то же предлагают тибет­ские буддисты, — перемены должны начинаться с само­го человека, внутри его собственной психики, которая является его лучшим инструментом. Это подразумева­ет знание самого себя, темной стороны психики, ее бес­сознательного аспекта, равно как и ее сознательного ас­пекта, и примирение полярностей. Без такого знания бессознательное содержание порождает проекции и иллюзии, искажающие наши отношения с другими, и именно здесь берут свое начало войны. «Благое дей­ствие происходит из благой мысли, и не может быть излечения или преобразования в направлении к луч­шему миру, которые не начались бы с самого челове­ка» - говорит Юнг. Праведное действие и праведная мысль, разве не то проповедовал Будда две с полови­ной тысячи лет назад?

Чем больше мы осознаем наши бессознательные импульсы и действуем сообразно с ними, тем меньше наши отношения с миром загрязняются проекциями. Тогда мы трудимся над тем, чтобы войти в общение, и далее в причастие с миром. Юнг говорит о потребности общества в аффективной связи, принципе каритас, хри­стианской любви к ближнему. И он предостерегает нас: «Где останавливается любовь, начинается власть, насилие, и террор».

Сострадание есть основополагающий элемент буд­дийской философии и психологии. В тибетском буд­дизме оно неотделимо от мудрости, состояния просвет­ления разума. Далай-Лама, принимаемый за воплоще­ние Авалокитешвары, Будды сострадания, проповедует и предлагает западному миру идеал сострадания, сред­ство достижения гармонии в мире и принцип всеоб­щей ответственности.

На Западе буддийский концепт пустоты (суньята) иногда истолковывается неправильно. Здесь ошибочно воображают себе, что он отменяет всякие этические соображения. Юнг подозревал, что некоторые запад­ные представители начали заниматься йогой только для того, чтобы достигнуть такого отрешения, которое в действительности будет способом освобождения от моральной ответственности.

На моральном, как и на психологическом уровне, буддизм является одной из самых развитых систем. Его философия и практика по-прежнему включают в себя без малейшего исключения все этические вопросы и индивидуальную ответственность. И это правило при­меняется во всех буддийских школах, в том числе, ко­нечно, в тантрическом буддизме.

Что касается Юнга: как психолог и врач во всей сво­ей многообразной работе и на протяжении всего свое­го существования он постоянно призывал человека — единственное существо, наделенное сознанием — к ответственности и этической обязанности преобразо­вывать самого себя и — осмелюсь сказать — преобразо­вывать Бога.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Для завершения нашего обзора я хотела бы предста­вить некоторые выводы, к которым я пришла в данной попытке поиска параллелей между тибетским буддиз­мом и юнгианской психологией.

Обе эти системы появились и развивались в очень от­даленных друг от друга условиях, как с географиче­ской, так и с исторической и культурной точек зрения; их разделяют более двух с половиной тысячелетий. Однако несмотря на все различия, они занимаются оди­наковыми человеческими проблемами, и они обе при­шли к выводу, что решение их нужно искать исключи­тельно в психике каждого человека.

Первостепенная цель буддизма заключается в устра­нении страдания. Цель Юнга — излечение психических травм человека. Но если для буддиста возможно пол­ностью освободиться от страдания, для Юнга страдание внутренне присуще жизни, оно даже является ее необ­ходимой составной частью, которую невозможно уда­лить полностью.

Конечная цель каждой из этих систем состоит в том, чтобы позволить нам стать теми, кто мы есть на самом деле. Для буддиста Махаяны это означает достижение состояния Будды; всякое существо без исключения имеет в себе этот потенциал. Для Юнга это означает достижение полноты, осуществление своей собствен­ной Самости, то есть стремление, внутренне присущее психике. Путь, ведущий к состоянию Будды, крайне длителен, даже если тантрические буддисты считают, что при помощи их техники молено достигнуть такого состояния в течение одной жизни. По Юнгу, напротив, самореализация представляет собой бесконечный про­цесс.

Постепенное развитие сознания при помощи интро­спекции (всматривания в себя) составляет исходную цель буддизма, равно как и юнгианской психологии. Буддисты, однако, настаивают на том, что сознание мо­жет быть полностью развито, так, чтобы никакой бес­сознательный элемент больше не возмущал разум и чтобы было достигнуто совершенное самообладание — состояние чистого сознания. Для них сознание ассоци­ируется с блаженством: знание есть счастье, невеже­ство есть страдание. Юнг лее не думает, что молено до­стигнуть чистого сознания, обеззараженного от всякого бессознательного. Кроме того, интеграция бессозна­тельного в сознание, примирение противоположно­стей в его глазах нисколько не подразумевает устране­ния бессознательного или контроля над ним, а только принятия этих двух аспектов психики.

Принцип противопололеностей и его применение имеет фундаментальный характер в юнгианской моде­ли, точно так лее как и в буддизме, особенно в тантри­ческих практиках.

Обе системы требуют, чтобы каждый аспект индиви­да был вовлечен в процесс: ничто не доллено отбрасы­ваться. Интеллектуальные знание и понимание валены, особенно на исходных стадиях вступления на путь, но ощущения и интуиция должны их дополнять, а глубин­ные впечатления, приобретенные в моменты медита­ции или созерцания, должны проявляться в действиях и становиться моральным долгом.

Путь начинается и совершается в психике, в недрах разума. Юнг не позволяет себе утверждений философ­ского или метафизического порядка, подчеркивая, что вся его работа основана на эмпирических очевидностях. Буддизм как религия неизбежно обращается к фи­лософской и метафизической сферам. Однако Будда отказывался отвечать на вопросы о природе Абсолюта, зная, что философские аргументы подводят к разладу и смятению и нисколько не способствуют разрешению первостепенной проблемы, а именно — вопроса о стра­дании. Он предпочитал проповедовать Срединный Путь, разработанный позднее школой Мадхьямика; ее фундаментальная установка ориентируется на свободу без догматизма и диалектический подход, чтобы разре­шать теоретические конфликты, принимая более высо­кую точку зрения.

В определенной степени такой подход также харак­терен для Юнга, у которого его молено найти как в творчестве, так и в практике. И в самом деле, у него нет окончательных теорий или врачевательных мето­дик, систематически применяемых ко всем, ибо каж­дый человек уникален в своей конкретной ситуации. Чтобы помочь кому-то разрешить свои конфликты и сопровождать его на пути индивидуации, Юнг попытал­ся бы сначала подвести его посредством объективного наблюдения к осознанию фактов своей внутренней и внешней жизни; потом, при помощи воображения, усилить эти факты, возвышая коллизию и дилемму на более высокий уровень сознания, приводя таким обра­зом человека от личностного к трансличностному, то есть — к приближению к духовному.

Тантрическая система, как и юнгианская система, в изобилии используют символы в качестве носителей и средств преобразования сознания и обыденной реаль­ности в реальность, наполненную смыслом. В тантри­ческом буддизме символические образы и конкретные практики визуализации определяются традицией, хотя за медитантом оставляется определенная свобода, по­буждая его, в частности, к практике созидательного во­ображения. Юнгианская модель не слишком жалует традицию и предлагает чисто индивидуальный спо­соб — вне всякой структуры —- использования своего воображения с целью развития самопознания. Оба пути ведут к Самости — центру и сердцу мандалы.

И буддийские учения, и юнгианские врачевательные методы приспосабливаются к конкретным потребно­стям, условиям и способностям каждого. Гуру и вра­чеватель являются проводниками на этой дороге. Их никогда не рассматривают в качестве абсолютных ав­торитетов: единственный настоящий авторитет — это психика, или разум индивида — уникальный инстру­мент, при помощи которого мы переживаем опыт ре­альности. В буддизме ученика постоянно призывают проверить на собственном опыте состоятельность уче­ния и принять или отклонить его в соответствии с пе­режитым. Юнг тоже демонстрирует огромное ува­жение к целостности психики и доверяется ее способ­ности функционировать объективно — не подвергаясь вмешательству извне — и таким образом вести индиви­да к своему истинному назначению — Самости.

Обе системы единодушно призывают держаться на­стороже по отношению к опасностям, внутренне при­сущим практикам, и побуждают озаботиться предосто­рожностями и защитными средствами, необходимыми при соприкосновении с мощными внутренними сила­ми, чреватыми пагубными эффектами для психиче­ской структуры личности. Вот почему тибетский буд­дизм — в частности, в своей тантрической форме — традиционно остается за печатью тайны.

В обеих системах страсти, эмоции — позитивные или негативные — нисколько не устраняются, но преобразу­ются при помощи всей заключенной в них энергии.

Противоречия, парадоксы и образный язык изобилу­ют в творчестве Юнга, как и в буддизме вообще, и в тантрическом буддизме — в частности, но ни Юнг, ни буддисты этим не обеспокоены. Все это просто считается способами иллюстрации богатства и полноты существования, и разнообразные способы их восприя­тия — это все, что неспособен, в силу своих ограниче­ний, выразить обычный язык.

Первостепенная забота Тантры состоит в духовном росте, своеобычность же тантрического пути заключа­ется в том, что речь тут нисколько не идет о пути аске­тическом, но скорее о дороге, позволяющей полностью пережить опыт жизни со всеми возможными в ней ра­достью, спонтанностью и созидательностью. Главное здесь — ментальная установка, то есть бескорыстная мотивация, поддерживающая всякую форму буддий­ской практики. В Тантре, как и в юнгианской модели, земное измерение и духовное измерение оказываются тесно связаны друг с другом; в действительности речь идет о двух сторонах одной и той же реальности, и эти стороны должны примириться.

В творчестве Юнга элемент сострадания, принцип Эроса, не акцентируется, как в тибетском буддизме, хотя Юнг чувствует себя глубоко озабоченным судьбой чело­вечества, особенно судьбой внутреннего человека. Как психолог и врач он знает, что мы можем излечиться, лишь отказавшись от своих эгоцентрических желаний и связав себя с более широким жизненным контек­стом. В течение этого процесса в глубинах нашей пси­хики на архетипальном уровне, где нет никакого разде­ления, мы чувствуем себя объединенными с остальным человечеством, и тогда сострадание появляется само собой, спонтанно. Однако юнгианская психология не­обходимо предлагает менее объемлющее видение, чем буддизм, который представляет собой психологиче­скую и этическую систему с религиозными основами.

Что касается меня, мне представляется очевидным, что придя с разных направлений и при помощи специфических слов и символов, тибетские буддисты и К. Г. Юнг — как и алхимики — демонстрируют нам универсальную мудрость. Было сказано, что Запад сам по себе располагает великим богатством символов, и что излишне отправляться на Восток в поисках каких-то других. Конечно, было бы досадно отказаться от бо­гатства западной символики, это была бы явная потеря. Но символы Востока, в силу своей новизны, в большей степени способны вдохновлять и стимулировать вооб­ражение. Кстати, порывы души могут питаться из очень разных источников; так ли уж действительно важно определять их происхождение? Если правда то, что конечная мудрость уникальна по своей сути, что ее можно открыть через нашу собственную буддическую природу, через Самость или через философский ка­мень, то тогда должно быть возможно найти в различ­ных эзотерических традициях, даже далеких друг от друга, ценности, понятные для западного мира. Навер­ное, некоторые западные люди предпочтут юнгианскую модель в той мере, в какой в некоторых своих аспектах она будет более уместной для их потребностей и стиля жизни. Другим, напротив, окажется ближе ти­бетская модель. Найдутся и такие, которые не увидят никакого противоречия между этими двумя моделями и почувствуют себя обогащенными теми сокровищами, что так щедро даруют обе системы.

Появление тибетцев на Западе не может быть един­ственно результатом череды исторических событий, начало которым было положено трагедией. Я тут усматриваю в этом еще одно ощутимое проявление за­кона противоположностей: катастрофический упадок нравственных и духовных ценностей внутри нашей ма­териалистической и милитаристской цивилизации дол­жен был породить свой противовес в лице святых лю­дей, пришедших с Тибета, спустившихся с вершины мира до самых равнин западного полушария. Юнг уже подчеркивал, что нам нужно многому научиться у Вос­тока. Тибетские ламы с их глубокой мудростью, сострадательным сердцем, ясными жизненными установками и полной мягкости речью могут многому нас научить. И особенно в своих молчаливых медитациях они раз­говаривают с нами, с каждой и каждым из нас инди­видуально, прямо и энергично. Но прежде всего они являются живыми символами просветленных существ, самых высоких устремлений и самой высокой реализа­ции, на которую способен человек. Именно это их при­сутствие среди нас, это уникальное свидетельство пред­ставляют собой самый знаменательный вклад тибет­ской традиции в развитие западного мира.

Когда гигантские птицы, стальные птицы с ревом пе­ренесли тибетцев в лоно нашего мира, это не было лишь исполнением пророчества: это был момент син­хронности между миром разума и миром материи. Птицы, символы свободы, в металлическом обличий становились колесницами необычайных существ, по­сланников в разуме и сердце настоящей духовной сво­боды в совершенно живой и реальной форме. Сталь­ные птицы несли птиц небесных...

CODA

Крайне трудно понять тантрический буддизм, но еще труднее о нем писать, ибо основы этого учения зиж­дутся не на умении или умозрительном знании, но на индивидуальном опыте. То же самое можно сказать и о творчестве Юнга. Поэтому я с болью признаю недостатки, упущения и неизбежные искажения, которые должны содержаться в этой книге.

С самого начала я вполне отдавала себе отчет в том, что ставлю перед собой весьма амбициозную задачу, принимая в расчет бескрайние масштабы выбранной темы. Более того, она меня ужасала. Казалось просто невозможным охватить весь предмет целиком, рас­сматривая одновременно духовный аспект вопроса и его динамический, эволюционный и постоянно меняю­щийся аспект; мой опыт знакомства с каждой из этих двух систем касался в основном этого второго аспекта.

Переполняемая подобными мыслями, я долго не могла заставить себя приняться за труд. Глубоко внутри я хорошо представляла себе, какую именно работу должна выполнить, но была неспособна выразить ее словесно. Именно тогда мне приснился сон, в котором мягкий голос прошептал мне: «Самость и Падма». Са­мость и Падма — западный символ и восточный сим­вол духовного развития и полноты разума — это и была вся моя будущая книга. Что еще к этому доба­вить? Все было сказано этими тремя словами. Но это было только начало. И этот сон был для меня знаком, что пора уже садиться за письменный стол. Немного времени спустя я решилась — и пустилась в большое плавание. Это действительно было самое настоящее путешествие — долгое, тяжкое и многотрудное; быва­ли моменты, когда я предавалась отчаянию, бывали моменты бурного восторга. Вскоре я поняла, что акт написания и построения этой книги подобен процессу медитации. Еще он был похож: на алхимический опус, начинаясь с масса конфуза (бесформенной массы) и вы­водя через разнообразные этапы к окончательной ясно­сти в самой своей сущности. И во время этого пути, по мере того, как произведение приобретало более четкие очертания, мне постепенно открывался его внутренний смысл.

Итак, после продолжительного странствования по этой долгой и изнурительной дороге, порой теряя ее и обретая снова, охватываемая то досадой, то востор­гом — в зависимости от ее поворотов и изгибов, я вер­нулась к исходной точке; и на сей раз послание было глубоко начертано в моем разуме и моей душе: САМОСТЬ И ПАДМА.

Текст взят с психологического сайта http://www.myword.ru