К методологии гуманитарных наук

Точные науки — это монологическая форма знания: интеллект созерцает вещь и высказывается о ней. Здесь только один субъект — познающий (созерцающий) и го­ворящий (высказывающийся). Ему противостоит только безгласная вещь. Любой объект знания (в том числе человек) может быть воспринят и познан как вещь. Но субъект как таковой не может восприниматься и изу­чаться как вещь, ибо как субъект он не может, оста­ваясь субъектом, стать безгласным, следовательно, по­знание его может быть только диалогическим. Дильтей и проблема понимания. Разные виды активности позна­вательной деятельности. Активность познающего без­гласную вещь и активность познающего другого субъекта, то есть диалогическая активность познающего. Диалогическая активность познаваемого субъекта и ее степе­ни. Вещь и личность (субъект) как пределы познания. Степени вещности и личностности. Событийность диало­гического познания. Встреча. Оценка как необходимый момент диалогического познания.

Гуманитарные науки - науки о духе — филологиче­ские науки (как часть и в то же время общее для всех них — слово).

Историчность. Имманентность. Замыкание анализа (познания и понимания) в один данный текст. Проблема границ текста и контекста. Каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы. Всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами. Ком­ментирование. Диалогичность этого соотнесения.

Место философии. Она начинается там, где кончается точная научность и начинается инонаучность. Ее можно определить как метаязык всех наук (и всех видов по­знания и сознания).

Понимание как соотнесение с другими текстами и пе­реосмысление в новом контексте (в моем, в современном, в будущем). Предвосхищаемый контекст будущего: ощу­щение, что я делаю новый шаг (сдвинулся с места). Этапы диалогического движения понимания: исходная точка — данный текст, движение назад — прошлые кон­тексты, движение вперед — предвосхищение (и начало) будущего контекста.

Диалектика родилась из диалога, чтобы снова вер­нуться к диалогу на высшем уровне (диалогу личнос­тей).

Монологизм гегелевской «Феноменологии духа».

Не преодоленный до конца монологизм Дильтея.

Мысль о мире и мысль в мире. Мысль, стремящаяся объять мир, и мысль, ощущающая себя в мире (как часть его). Событие в мире и причастность к нему. Мир как событие (а не как бытие в его готовости).

Текст живет, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом). Только в точке этого контакта текстов вспы­хивает свет, освещающий и назад и вперед, приобщаю­щий данный текст к диалогу. Подчеркиваем, что этот контакт есть диалогический контакт между текстами (вы­сказываниями), а не механический контакт «оппозиций», возможный только в пределах одного текста (но не текста и контекстов) между абстрактными элементами (знаками внутри текста) и необходимый только на пер­вом этапе понимания (понимания значения, а не смысла). За этим контактом контакт личностей, а не вещей (в пределе). Если мы превратим диалог в один сплош­ной текст, то есть сотрем разделы голосов (смены гово­рящих субъектов), что в пределе возможно (монологи­ческая диалектика Гегеля), то глубинный (бесконечный) смысл исчезнет (мы стукнемся о дно, поставим мертвую точку).

Полное, предельное овеществление неизбежно приве­ло бы к исчезновению бесконечности и бездонности смы­сла (всякого смысла).

Мысль, которая, как рыбка в аквариуме, наталки­вается на дно и на стенки и не может плыть больше и глубже. Догматические мысли.

Мысль знает только условные точки; мысль смывает все поставленные раньше точки.

Освещение текста не другими текстами (контекста­ми), а внетекстовой вещной (овеществленной) действи­тельностью. Это обычно имеет место при биографическом, вульгарно-социологическом и причинных объяснениях (в духе естественных наук), а также и при деперсонифицированной историчности («истории без имен»). Подлинное понимание в литературе и литературоведении всегда исторично и персонифицированно. Место и гра­ницы так называемых реалий. Вещи, чреватые словом.

Единство монолога и особое единство диалога.

Чистый эпос и чистая лирика не знают оговорок. Оговорочная речь появляется только в романе.

Влияние внетекстовой действительности на формиро­вание художественного видения и художественной мысли писателя (и других творцов культуры).

Особенно важное значение имеют внетекстовые вли­яния на ранних этапах развития человека. Эти влияния облечены в слово (или в другие знаки), и эти слова – слова других людей, и прежде всего материнские слова. Затем эти «чужие слова» перерабатываются диалогиче­ски в «свои-чужие слова» с помощью других «чужих слов» (ранее услышанных), а затем и [в] свои слова (так сказать, с утратой кавычек), носящие уже творческий характер. Роль встреч, видений, «прозрений», «от­кровений» и т. п. Отражение этого процесса в романах воспитания или становления, в автобиографиях, в днев­никах, в исповедях и т. п. См., между прочим: Алексей Ремизов «Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти». Здесь роль рисунков как знаков для са­мовыражения. Интересен с этой точки зрения «Клим Самгин» (человек как система фраз). «Несказанное», его особый характер и роль. Ранние стадии словесного осо­знания. «Подсознательное» может стать творческим фак­тором лишь на пороге сознания и слова (полусловесное-полузнаковое сознание). Как входят впечатления при­роды в контекст моего сознания. Они чреваты словом, потенциальным словом. «Несказанное» как передвигаю­щийся предел, как «регулятивная идея» (в кантовском смысле) творческого сознания.

Процесс постепенного забвения авторов — носителей чужих слов. Чужие слова становятся анонимными, при­сваиваются (в переработанном виде, конечно); сознание монологизуется. Забываются и первоначальные диалоги­ческие отношения к чужим словам: они как бы впиты­ваются, вбираются в освоенные чужие слова (проходя через стадию «своих-чужих слов»). Творческое сознание, монологизуясь, пополняется анонимами. Этот процесс монологизации очень важен. Затем монологизованное со­знание как одно и единое целое вступает в новый диа­лог (уже с новыми внешними чужими голосами). Мо­нологизованное творческое сознание часто объединяет и персонифицирует чужие слова, ставшие анонимными чу­жие голоса в особые символы: «голос самой жизни», «го­лос природы», «голос народа», «голос бога» и т. п. Роль в этом процессе авторитетного слова, которое обычно не утрачивает своего носителя, не становится анонимным.

Стремление овеществить внесловесные анонимные контексты (окружить себя несловесною жизнью). Один я выступаю как творческая говорящая личность, все ос­тальное вне меня только вещные условия, как причины, вызывающие и определяющие мое слово. Я не беседую с ними — я реагирую на них механически, как вещь реа­гирует на внешние раздражения.

Такие речевые явления, как приказания, требования, заповеди, запрещения, обещания (обетования), угрозы, хвалы, порицания, брань, проклятия, благословения и т. п., составляют очень важную часть внеконтекстной действительности. Все они связаны с резко выраженной интонацией, способной переходить (переноситься) на лю­бые слова и выражения, не имеющие прямого значения приказания, угрозы и т. п.

Важен тон, отрешенный от звуковых и семантических элементов слова (и других знаков). Они определяют сложную тональность нашего сознания, служащую эмо­ционально-ценностным контекстом при понимании (пол­ном, смысловом понимании) нами читаемого (или слы­шимого) текста, а также в более осложненной форме и при творческом создании (порождении) текста.

Задача заключается в том, чтобы вещную среду, воз­действующую механически на личность, заставить заго­ворить, то естьраскрыть в ней потенциальное слово и тон, превратить ее в смысловой контекст мыслящей, говорящей и поступающей (в том числе и творящей) личности. В сущности, всякий серьезный и глубокий са­моотчет-исповедь, автобиография, чистая лирика и т. п. это делает. Из писателей наибольшей глубины в таком превращении вещи в смысл достиг Достоевский, рас­крывая поступки и мысли своих главных героев. Вещь, оставаясь вещью, может воздействовать только на вещи же; чтобы воздействовать на личности, она должна рас­крыть свой смысловой потенциал, стать словом, то есть приобщиться к возможному словесно-смысловому контексту.

При анализе трагедии Шекспира мы также наблюда­ем последовательное превращение всей воздействующей на героев действительности в смысловой контекст их поступков, мыслей ипереживаний: или это прямо слова (слова ведьм, призрака отца и проч.), или события и обстоятельства, переведенные на язык осмысливающего потенциального слова.

Нужно подчеркнуть, что здесь нет прямого и частого приведения всего к одному знаменателю: вещь остается вещью, а слово — словом, они сохраняют свою сущность и только восполняются смыслом.

Нельзя забывать, что вещь и личность — пределы, а не абсолютные субстанции. Смысл не может (и не хочет) менять физические, материальные а другие явле­ния, он не может действовать как материальная сила. Да он и не нуждается в этом: он сам сильнее всякой силы, он меняет тотальный смысл события и действительности, не меняя ни йоты в их действительном (бы­тийном) составе, все остается как было, но приобре­тает совершенно иной смысл (смысловое преображение бытия). Каждое слово текста преображается в новом контексте.

Включение слушателя (читателя, созерцателя) в сис­тему (структуру) произведения. Автор (носитель слова) и понимающий. Автор, создавая свое произведение, не предназначает его для литературоведа и не предполагает специфического литературоведческого понимания, не стремится создать коллектива литературоведов. Он не приглашает к своему пиршественному столу литературо­ведов.

Современные литературоведы (в большинстве своем структуралисты) обычно определяют имманентного про­изведению слушателя как всепонимающего, идеального слушателя; именно такой постулируется в произведении. Это, конечно, не эмпирический слушатель и не психо­логическое представление, образ слушателя в душе авто­ра. Это абстрактное идеальное образование. Ему противостоит такой же абстрактный идеальный автор. При таком понимании, в сущности, идеальный слушатель яв­ляется зеркальным отражением автора, дублирующим его. Он не может внести ничего своего, ничего нового в идеально понятое произведение и в идеально полный замысел автора. Он в том же времени и пространстве, что и сам автор, точнее, он, как и автор, вне времени и пространства (как и всякое абстрактное идеальное об­разование), поэтому он и не может быть другим (или чужим) для автора, не может иметь никакого избытка, определяемого другостью. Между автором и таким слу­шателем не может быть никакого взаимодействия, ника­ких активных драматических отношений, ведь это не го­лоса, а равные себе и друг другу абстрактные понятия. Здесь возможны только механистические или математи­зированные, пустые тавтологические абстракции. Здесь нет ни грана персонификации.

Содержание как новое, форма как шаблонизирован­ное, застывшее старое (знакомое) содержание. Форма служит необходимым мостом к новому, еще неведомому содержанию. Форма была знакомым и общепонятным застывшим старым мировоззрением. В докапиталистические эпохи между формой и содержанием был менее резкий, более плавный переход: форма была еще не затвердевшим, не полностью фиксированным, нетривиаль­ным содержанием, была связана с результатами общего коллективного творчества, например с мифологическими системами. Форма была как быимплицитным содержа­нием; содержание произведения развертывало уже зало­женное в форме содержание, а не создавало его как нечто новое, в порядке индивидуально-творческой инициативы. Содержание, следовательно, в известной мере предшествовало произведению. Автор не выдумывал со­держание своего произведения, а только развивал то, что уже было заложено в предании.

Наиболее стабильные и одновременно наиболее эмо­циональные элементы — это символы; они относятся к форме, а не к содержанию.

Собственно семантическая сторона произведения, то есть значение его элементов (первый этап понимания), принципиально доступна любому индивидуальному со­знанию. Но его ценностно-смысловой момент (в том чис­ле и символы) значим лишь для индивидов, связанных какими-то общими условиями жизни (см. значение слова «символ») – в конечном счете узами братства на высоком уровне. Здесь имеет место приобщение, на выс­ших этапах — приобщение к высшей ценности (в пре­деле абсолютной).

Значение эмоционально-ценностных восклицаний в ре­чевой жизни народов. Но выражение эмоционально-цен­ностных отношений может носить не эксплицитно-словес­ный характер, а, так сказать, имплицитный характер в интонации. Наиболее существенные и устойчивые инто­нации образуют интонационный фонд определенной со­циальной группы(нации, класса, профессионального кол­лектива, кружка и т. п.). В известной мере можно гово­рить одними интонациями, сделав словесно выраженную часть речи относительной и заменимой, почти безразлич­ной. Как часто мы употребляем не нужные нам по свое­му значению слова или повторяем одно и то же слово или фразу только для того, чтобы иметь материального но­сителя для нужной нам интонации.

Внетекстовый интонационно-ценностный контекст мо­жет быть лишь частично реализован при чтении (испол­нении) данного текста, но в большей своей части, особен­но в своих наиболее существенных и глубинных пластах, остается вне данного текста как диалогизующий фон его восприятия. К этому в известной степени сводится про­блема социальной (внесловесной) обусловленности про­изведения.

Текст — печатный, написанный или устный = записан­ный — не равняется всему произведению в его целом (или «эстетическому объекту»). В произведение входит и не­обходимый внетекстовый контекст его. Произведение как бы окутано музыкой интонационно-ценностного контек­ста, в котором оно понимается и оценивается (конечно, контекст этот меняется по эпохам восприятия, что создает новое звучание произведения).

Взаимопонимание столетий и тысячелетий, народов, наций и культур обеспечивает сложное единство всего человечества, всех человеческих культур (сложное един­ство человеческой культуры), сложное единство челове­ческой литературы. Все это раскрывается только на уров­не большого времени. Каждый образ нужно понять и оценить на уровне большого времени. Анализ обычно копошится на узком пространстве малого времени, то есть современности и ближайшего прошлого и представимого — желаемого или пугающего — будущего. Эмоцио­нально-ценностные формы предвосхищения будущего в языке-речи (приказание, пожелание, предупреждение, заклинание и т. п.), мелко человеческое отношение к бу­дущему (пожелание, надежда, страх); нет понимания ценностных непредрешенности, неожиданности, так ска­зать, «сюрпризности», абсолютной новизны, чуда и т. п. Особый характер пророческого отношения к будущему. Отвлечение от себя в представлениях о будущем (буду­щее без меня).

Время театрального зрелища и его законы. Восприятие зрелища в эпохи наличия и господства религиозно-куль­товых и государственно-церемониальных форм. Бытовой этикет в театре.

Противопоставление природы и человека. Софисты, Со­крат («Меня интересуют не деревья в лесу, а люди в го­родах»).

Два предела мысли и практики (поступка) или два типа отношения (вещь и личность). Чем глубже личность, то есть ближе к личностному пределу, тем неприложимее генерализующие методы, генерализация и форма­лизация стирают границы между гением и бездарностью.

Эксперимент и математическая обработка. Ставит во­прос и получает ответ — это уже личностная интерпрета­ция процесса естественнонаучного познания и его субъ­екта (экспериментатора). История познания в ее резуль­татах и история познающих людей. См. Марк Блок.

Процесс овеществления и процесс персонализации. Но персонализация ни в коем случае не есть субъективизация. Предел здесь не я, а я во взаимоотношении с другими личностями, то есть я и другой, я и ты.

Есть ли соответствие «контексту» в естественных на­уках? Контекст всегда персоналистичен (бесконечный диалог, где нет ни первого, ни последнего слова) — в есте­ственных науках объектная система (бессубъектная).

Наша мысль и наша практика, не техническая, а мо­ральная (то есть наши ответственные поступки), совер­шаются между двумя пределами: отношениями к вещи и отношениями к личности. Овеществление и персонифика­ция. Одни наши акты (познавательные и моральные) стремятся к пределу овеществления, никогда его не до­стигая, другие акты — к пределу персонификации, до кон­ца его не достигая.

Вопрос и ответ не являются логическими отношениями (категориями); их нельзя вместить в одно (единое и замк­нутое в себе) сознание; всякий ответ порождает новый вопрос. Вопрос и ответ предполагает взаимную внена-ходимость. Если ответ не порождает из себя нового во­проса, он выпадает из диалога и входит в системное по­знание, по существу безличное.

Разные хронотопы спрашивающего и отвечающего и разные смысловые миры (я и другой). Вопрос и ответ с точки зрения третьего сознания и его «нейтрального» ми­ра, где все заменимо, неизбежно деперсонифицируются.

Различие между глупостью (амбивалентной) и тупо­стью (однозначной).

Чужие освоенные («свои-чужие»), и вечно живущие, творчески обновляющиеся в новых контекстах, и чужие инертные, мертвые слова, «слова-мумии».

Основной вопрос Гумбольдта: множественность языков (предпосылка и фон проблематики — единство чело­веческого рода). Это в сфере языков и их формальных структур (фонетических и грамматических). В сфере же речевой (в пределах одного и любого языка) встает про­блема своего и чужого слова.

1. Овеществление и персонификация. Отличие овеще­ствления от «отчуждения». Два предела мышления; при­менение принципа дополнительности.

2. Свое и чужое слово. Понимание как превращение чужого в «свое-чужое». Принцип вненаходимости. Слож­ные взаимоотношения понимаемого и понимающего субъ­ектов, созданного и понимающего и творчески обновляю­щего хронотопов. Важность добраться, углубиться до творческого ядра личности (в творческом ядре личность продолжает жить, то есть бессмертна).

3. Точность и глубина в гуманитарных науках. Пре­делом точности в естественных науках является иденти­фикация (а = а). В гуманитарных науках точность – преодоление чуждости чужого без превращения его в чи­сто свое (подмены всякого рода, модернизация, неузнание чужого и т. п.).

Древняя стадия персонификации (наивная мифологи­ческая персонификация). Эпоха овеществления природы и человека. Современная стадия персонификации приро­ды (и человека), но без потери овеществления. См. при­рода у Пришвина по статье В. В. Кожинова. На этой стадии персонификация не носит характера мифов, хотя и не враждебна им и пользуется часто их языком (пре­вращенным в язык символов).

4. Контексты понимания. Проблема далеких контек­стов. Нескончаемое обновление смыслов во всех новых контекстах. Малое время (современность, ближайшее прошлое и предвидимое (желаемое) будущее) и большое время — бесконечный инезавершимый диалог, в котором ни один смысл не умирает. Живое в природе (органиче­ское). Все неорганическое в процессе обмена вовлекает­ся в жизнь (только в абстракции их можно противопо­ставлять, беря их отдельно от жизни).

Мое отношение к формализму: разное понимание спецификаторства; игнорирование содержания приводит к «материальной эстетике» (критика ее в статье 1924 года); не «делание», а творчество (из материала получает­ся только «изделие»); непонимание историчности и смены (механистическое восприятие смены). Положительное значение формализма (новые проблемы и новые сторо­ны искусства); новое всегда на ранних, наиболее творче­ских этапах своего развития принимает односторонние и крайние формы.

Мое отношение к структурализму. Против замыкания в текст. Механические категории: «оппозиция», «смена кодов» (многостильность «Евгения Онегина» в истолкова­нии Лотмана и в моем истолковании). Последователь­ная формализация и деперсонализация: все отношения носят логический (в широком смысле слова) характер. Я же во всем слышу голоса и диалогические отношения между ними. Принцип дополнительности я также воспри­нимаю диалогически. Высокие оценки структурализма. Проблема «точности» и «глубины». Глубина проникнове­ния в объект (вещный) и глубина проникновения в субъ­ект (персонализм).

В структурализме только один субъект — субъект са­мого исследователя. Вещи превращаются в понятия (разной степени абстракции); субъект никогда не может стать понятием (он сам говорит и отвечает). Смысл персоналистичен: в нем всегда есть вопрос, обращение и предвосхищение ответа, в нем всегда двое (как диалоги­ческий минимум). Это персонализм не психологический, но смысловой.

Нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и в безграничное будущее). Даже прошлые, то есть рожденные в диалоге прошедших веков, смыслы ни­когда не могут быть стабильными (раз и навсегда завер­шенными, конченными) — они всегда будут меняться (об­новляясь) в процессе последующего, будущего развития диалога. В любой момент развития диалога существуют огромные, неограниченные массы забытых смыслов, но в определенные моменты дальнейшего развития диалога, по ходу его они снова вспомнятся и оживут в обновлен­ном (в новом контексте) виде. Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения. Проблема большого времени.

Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук // Бахтин М.М.. Эстетика словесного творчества. - М.: Наука, 1979. С. 383-392.

Х.-Г. Гадамер

О КРУГЕ ПОНИМАНИЯ

Целое надлежит понимать на основании отдельного, а отдельное — на основании целого. Это герменевтическое правило берет начало в античной риторике; герменевтика Нового времени перенесла его из области ораторского искусства на искусство понимания. В обоих случаях перед нами круг. Части определяются целым и в свою очередь определяют целое: благодаря этому эксплицитно понятным становится то предвосхищение смысла, которым разумелось целое.

Все это нам известно, коль скоро мы учили иностранные языки. Сначала нам приходилось «конструировать» предложение, а уж потом пытаться понять его отдельные части, их значение. Однако и процессом конструирования уже руководит ожидание смысла, вытекающее из всего предшествующего контекста. Правда, и в это ожидание приходится вносить поправки, когда того требует текст. В таком случае ожидание перестраивается и текст образует единство подразумеваемого смысла под знаком иного смыслового ожидания. Так движение понимания постоянно переходит от целого к части и от части к целому. И задача всегда состоит в том, чтобы, строя концентрические круги, расширять единство смысла, который мы понимаем. Взаимосогласие отдельного и целого — всякий раз критерий правильности понимания. Если такого взаимосогласия не возникает, значит, понимание не состоялось.

Анализируя герменевтический круг части и целого, Шлейермахер различал в нем объективную и субъективную стороны. Как отдельное слово входит во взаимосвязное целое предложение, так и отдельный текст входит в свой контекст — в творчество писателя, а творчество писателя — в целое, обнимающее произведения соответствующего ли­тературного жанра иди вообще литературы. А с другой стороны, этот же текст, будучи реализацией известного творческого мгновения, принадлежит душевной жизни ав­тора как целому. Лишь в пределах такого объективного и субъективного целого и может совершаться понимание. Следуя этой теории, Дильтей говорит о «структуре», о «схож­дении к центру» — на основании этого и совершается понимание целого. Тем самым Дильтей переносит на исторический мир тот принцип, который испокон века был принципом любой интерпретации: необходимо пониматьтекст на основании его самого.

Однако встает вопрос: адекватно ли мы понимаем в таком случае круговращение понимания. «Субъективную интерпретацию» Шлейермахера мы можем спокойно от­ложить в сторону. Ведь когда мы пытаемся понять текст, мы не переносимся в душу автора, в ее устройство или конституцию, и уж если говорить о том, чтобы «перено­ситься», то мы переносимся в то, что он подразумевает как смысл. А это означает не что иное, как то, что мы стремимся допустить, признать правоту (по самой сути дела) того, что говорит другой человек. Ведь если мы хотим понять, мы попытаемся еще более усилить аргу­менты собеседника. Так бывает даже в разговоре, и насколько же уместнее это в случае, когда перед нами письменный текст, когда мы обретаемся в сфере смысла, который доступен пониманию внутри себя и как таковой отнюдь не оправдывает обращения к субъективности дру­гого человека. Задача герменевтики — прояснить это чудо понимания, а чудо заключается не в том, что души таинственно сообщаются между собой, а в том, что они причастны к общему для них смыслу.

Однако и объективная сторона круга, как описывает ее Шлейсрмахер, отнюдь не раскрывает сути дела. Цель любого понимания — достичь согласия по существу; ради этого мы общаемся друг с другом и договариваемся между собой. И задача герменевтики с незапамятных времен — добиваться согласия, восстанавливать его. История герменевтики это подтверждает. Можно вспомнить об Августине — ему не­обходимо было соединить Ветхий завет и Евангелие. Можно вспомнить о раннем протестантизме — перед ним вновь встала та же самая проблема. Или об эпохе Просвещения — к методологии гуманитарных наук - student2.ru тут, правда, почти готовы отказаться от взаимосогласия, потому что выясняется, что «совершенного толка» можно достичь лишь путем исторической интерпретации текста. Романтизм, Шлейермахер кладут начало историческому со­знанию в универсальных масштабах и уже не признают обязательной для себя традицию, как она сложилась, тра­дицию, к которой принадлежали они сами, уже не считают ее прочной основой герменевтических разысканий — воз­никает качественно новая ситуация. Еще один из непосредственных предшественников Шлейермахера, филолог Фридрих Аст, продолжал понимать задачу герменевтики исключительно содержательно. Он требовал от герменевтики восстановления согласия между античностью и христианст­вом — между «подлинной» античностью, какой видели ее в ту эпоху, и христианской традицией. По отношению к Просвещению это нечто новое; речь уже идет не о том, чтобы опосредовать авторитет предания, с одной стороны, и естественный разум — с другой, а об опосредовании двух элементов традиции: осознав себя благодаря Просвещению, эти элементы ставят теперь перед собой задачу примириться друг с другом.

Однако мне кажется, что такое учение о единстве античности и христианства фиксирует один присущий феномену герменевтики момент истины — его напрасно отбросил Шлейермахер со своими последователями. Энер­гия Астова умозрения предохранила его от того, чтобы искать вистории лишь прошедшее, а не — прямо противоположное — истину настоящего. Та же герменев­тика, которая берет начало с Шлейермахера, рисуется на таком фоне иначе: она становится все более плоской, уходя от содержания к методам.

Это еще более верно, если видеть ее в свете пробле­матики, развитой Хайдеггером. Экзистенциальный анализ возвращает пониманию с его структурой круга содержа­тельное значение. Хайдеггер пишет: «Мы не должны низ­водить круг до circulum vitiosum— пусть бы его даже стали после этого «терпеть». Круг заключает в себе позитивную возможность наиболее изначального познания. Впрочем, подлинным образом мы используем такую воз­можность лишь тогда, когда в своем истолковании начинаем понимать, что его первая, постоянная и последняя задача состоит не в том, чтобы предзадавать себе пред-имение, пред-усмотрение и пред-восхищение случайными наитиями или обыденными понятиями, но в том, чтобы разрабатывать их изнутри самого существа дела, обеспечивая тем научность темы» [Heidegger M. Sien und Zeit, S. 153].

То, что говорит здесь Хайдеггер, — это в первую очередь не практическое требование, а описание той самой фор­мы, в какой осуществляется понимающее истолкование. Тон­кость его герменевтической мысли не в доказательстве на­личия круга, но в доказательстве онтологически позитивного смысла, присущего кругу. Само же описание ясно всякому толкователю, если он работает с сознанием дела. Любое истолкование должно оберегать себя от произвольных вну­шений, от ограниченных мыслительных привычек, которые могут быть почти не заметны, оно должно быть направлено на «самую суть дела» (осмысленные для филолога тексты всвою очередь трактуют о сути).

Нужно, чтобы толкователь направлялся сутью дела, и это для него вопрос «мужественной» решимости, раз и навсегда принятого решения. Нет, это на деле его «первая, постоянная и последняя задача». Потому что, каковы бы ни были заблуждения, непрестанно преследующие толко­вателя, коренящиеся в нем самом, необходимо выдержать взгляд, твердо направленный на самую суть дела.Кто хочет понять текст, занят набрасыванием: как только в тексте появляется первый проблеск смысла, толкователь про-брасывает себе, про-ицирует смысл целого. А проблеск смысла в свою очередь появляется лишь благодаря тому, что текст читают с известными ожиданиями, в направлении того или иного смысла. И понимание того, что «стоит» на бумаге, заключается, собственно говоря, в том, чтобы разрабатывать такую предварительную проекцию смысла, которая, впрочем, постоянно пересматривается в зависимости от того, что получается при дальнейшем вникании в смысл.

Конечно, такое описание сокращенно и упрощенно. Лю­бой пересмотр про-брасывания коренится в возможности про-брасывать вперед себя новую проекцию смысла; могут существовать рядом друг с другом соперничающие проекции, пока не установится сколько-нибудь однозначное единство смысла; толкование начинается с предварительных понятий, которые со временем заменяются более адекватными поня­тиями, — вот это непрестанное про-ицирование, про-брасывание смысла, составляющее смысловое движение понимания и истолкования, и есть процесс, который описывает Хайдеггер. Всякий, кто стремится понимать, может заблуждаться; источник заблуждения - те предмнения, неоправ­данные самой сутью дела. Так что понимание должно по­стоянно заботиться том, чтобы разрабатывать верные, адекватные самой сути дела проекции смысла, а это значит, что оно обязано идти на риск таких предварений, которые еще предстоит подтвердить самой «сутью дела». И никакой :иной «объективности», помимо объективности разработкипредмнения, которое должно подтвердиться, здесь нет. Вполне оправдано то, что толкователь не устремляется прямиком к «тексту», - напротив, питаясь сложившимся в нем предмнением, он поверяет живущее в нем предмнение на пред­мет ею правомерности, то есть его источника и применимости.

Нужно представлять себе дело так, что такое принци­пиальное требование радикально устрожает метод, к кото­рому мы и без того постоянно прибегаем. Этот принцип отнюдь не означает, что, если мы кого-то слушаем или приступаем к чтению книги, мы должны отбросить любые предварительные мнения о содержании того, что услышим и прочитаем, должны забыть все свои мнения. Напротив, требуется открытость мнению другого, содержанию книги, а это уже значит, что эти чужие мнения полагаются в известное отношение к совокупности собственных мнений, или наоборот. Иначе говоря, мнения всегда представляют собой подвижное многообразие возможностей, однако из всего многообразия того, что может подразумеваться, то есть того, что, скажем, может находить осмысленным и соответственно ожидать читатель, на деле возможно все-таки не все, и тот, кто пропускает мимо ушей то, что в действительности говорит другой, в конце концов не сможет подчиниться и своему собственному многообразию смысло­вого ожидания. И здесь, как видим, тоже есть критерий. Задача герменевтики сама собою переходит в предметную постановку вопроса; она уже заведомо предопределена ею. Благодаря этому герменевтические начинания обретают твердую почву под ногами. Тот, кто хочет понять, не станет полагаться на случайность своего предмнения и не будет упорно игнорировать подразумеваемый текстом смысл, хотя бы до тех пор, пока совершенно невозможно станет не расслышать его и пока кажущееся мнимое понимание не будет опровергнуто окончательно. Кто хочет понять текст, всегда готов к тому, чтобы что-то услышать. Поэтому если сознание прошло школу герменевтики, оно будет с самого начала восприимчиво к инаковости текста. Но только восприимчивость отнюдь не предполагает предметной «нейт­ральности» или тем более полного самоотвержения, она, напротив, предполагает, что собственные предмнения и предсуждения будутусвоены как нечто вполне различимое. Необходимо осознать свою собственную предвзятость, только тогда текст явится во всей своей инаковости, обретя возможность защищать свою предметную истину от наших собственных предмнений.

Раскрыв в мнимом «чтении» того, что «стоит» перед нашими глазами, предварительную структуру понимания, Хайдеггер дал совершенно верное феноменологическоеописание. Он же дал пример того, что отсюда вытекает известная задача. В «Бытии и времени» он конкретизи­ровал свое общее высказывание о герменевтической про­блеме вопросом о бытии […] Дабы эксплицировать герменевтическую ситуацию вопроса о бытии в соответствии с пред-имением, пред-усмотрением и пред-восхищением, Хайдеггер свой обращенный к метафизике вопрос подверг критической поверке на примере существенных, поворотных моментов истории метафизики. Тем самым он выполнил безусловное требование историко-герменевтического сознания. Итак,методически руководимому пониманию придется не просто реализовать предвосхищаемое им, но и осознавать свои предвосхищения, чтобы контролировать их и благодаря этому обрести верное понимание, исходя из самой сути дела. Это и имеет в виду Хайдеггер, требуя в разработке пред-имения, пред-усмотрения и пред-восхищения обеспечивать научность темы, исходя из самого существа дела.

В анализе Хайдеггера герменевтический круг получаетсовершенно новое значение. Прежде кругообразная струк­тура понимания оставалась в теории исключительно в рамках формальной соотнесенности отдельного и целого или в рамках субъективного рефлекса таковой — предварения-предощущения целого и его последующей экспликации.Согласно этой теории круговое движение совершается относительно текста, исчерпываясь доведенным до завершения пониманием такового. Кульминация всей теории понимания — акт дивинации, когда толкователь целиком переносится в автора текста, тем самым разрешая все непонятное и озадачивающее, что содержит в себе текст. Хайдеггер, напротив, осознает, что понимание текста всегда предопределено забегающим вперед движением предпонимания. Тем самым Хайдеггер описывает как раз задачу конкретизации исторического сознания. Эта задача требует от нас удостоверяться в собственных предмнениях и предсуждениях и наполнять акт понимания исторической осознанностью, так чтобы, постигая исторически иное и применяя исторические методы, мы не просто выводили то, что сами же вложили.

Содержательный же смысл круга целого и части, лежащего в основе любого понимания, необходимо, как мне представляется, дополнить еще одной характеристикой. Мне хотелось бы назвать его предвосхищением совершенства. Тем самым сформулирована предпосылка, направляющая любое понимание. Она гласит: доступно пониманию лишь действительно совершенное единство смысла. Мы всегда подходим к

Наши рекомендации