Раздел 3. философия нового времени и

НЕМЕЦКАЯ КЛАССИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

В XVI–ХVIII веках начался период развития философии, который принято называть философией Нового времени. Новое Время характеризуется тем, что в этот период в европейской истории наступает эпоха великих географических открытий, развития торговли, транспортной системы, мореплавания. Новые социальные связи формируют новые привычки и потребности, социальный уклад Европы, новую жизненную позицию, связанную с интересом к изменениям, усовершенствованиям, путешествиям, науке, изобретательству и вообще к активной жизни. Познание становится центральной проблемой философии, а сам этот период в развитии философии приобрел гносеоцентристский характер (от греческого «gnosis» – знание, познание). Основными направлениями философии Нового времени были: 1. Рационализм (от латинского «ratio» – разум), где главным источником знания считается разум, то есть умозаключения, идеи, мысли и понятия (Декарт, Спиноза, Лейбниц). 2. Эмпиризм (от греческого «empiria» – опыт), который утверждает, что все знания возникают из опыта и наблюдений. (Бэкон, Гоббс, Локк).

Немецкая классическая философия – период развития европейской философии, охватывающий период с 80–х гг. XVIII в. по 1831 г. (смерть Гегеля). Несмотря на сравнительно небольшую длительность, этот этап можно считать определенной вершиной развития классических форм мышления, представленной четырьмя крупнейшими философами – И. Кантом ( 1724 – 1804), И.Г. Фихте (1762 – 1814), Ф.В.Й. Шеллингом (1775 – 1854) и Г.В.Ф. Гегелем (1770 – 1831).

Иммануил Кант разработал последовательную философскую систему, в которой попытался дать ответы на кардинальные вопросы человеческого бытия: «Что я могу знать?», «Что я должен делать?», «На что я могу надеяться?». По его мнению, всякое знание начинается с опыта, но им не ограничивается. Некоторые же знания порождаются самой познавательной способностью человека и являются доопытными, априорными. Такое понимание философии И. Кант связывал с преодолением ряда трудностей, обусловленных ограниченностью теоретического познания. Эта ограниченность есть следствие того, что мир поделен на доступные знанию «явления» (феномены) и непознаваемые «вещи в себе» (ноумены). Противоречивость познания в самой сущности мышления, в его невозможности охватить мир в целом без опоры на чувственное созерцание. Тем не менее, наличие трудностей не есть свидетельство невозможности познания в философии вообще – оно возможно, но с точки зрения И. Канта, как критика достоверности познания, установления его границ.

Для Г. Гегеля духовная культура человечества предстает в ее закономерном развитии как постепенное выявление творческих сил «мирового разума». Духовное развитие индивида воспроизводит стадии самопознания «мирового духа», начиная с момента наименования чувственно–данных «вещей» и заканчивая «абсолютным знанием» – знанием форм и законов, которые управляют изнутри всем процессом духовного развития. У Гегеля процесс познания превращен в самопознание абсолютного разума (идеи), который постигает свое собственное содержание. Именно поэтому развитие действительности у него предстает как диалектически–противоречивый процесс, в котором диалектика понятий определяет диалектику вещей.

Иммануил Кант (1724–1804) немецкий философ, основатель «критицизма» и «немецкой классической философии»; профессор университета в Кенигсберге, иностранный почетный член Петербургской АН (1794).

МИШЕЛЬ МОНТЕНЬ

(1533–1592 гг.)

«Опыты»[16]

<...> Душа, ставшая вместилищем философии, непременно наполнит здоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне; точно так же она изменит по своему образу и подобию нашу внешность, придав ей испол­ненную достоинства гордость, веселость и живость, выражение удовлетворенности и добродушия. Отличительный признак муд­рости – это неизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда не утрачи­ваемая ясность. Это baroco и baralipton[17] марают и прокапчива­ют своих почитателей, а вовсе не она; впрочем, она известна им лишь понаслышке. В самом деле, это она успокаивает ду­шевные бури, научает сносить с улыбкой болезни и голод не при помощи каких–то воображаемых эпициклов, но опираясь на вполне осязательные, естественные доводы разума. Ее ко­нечная цель – добродетель, которая пребывает вовсе не где–то, как утверждают схоластики, на вершине крутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось приблизиться к добро­детели, утверждают, напротив, что она обитает на прелестном, плодородном и цветущем плоскогорье, откуда отчетливо видит все находящееся под нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно место ее обитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших травой и цветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как своды не­бесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, не удалось познакомиться с этой высшею доброде­телью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной, кроткой, но, вместе с тем, и мужественной, питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим путеводителем природу, а спутниками – счастье и наслаж­дение, то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ: унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и водрузили ее на уеди­ненной скале, среди терниев, превратив ее в пугало, устрашаю­щее род человеческий. <...>

<...> Мы забиваем себе голову отвлеченностями и рассужде­ниями о всеобщих причинах и следствиях, отлично обходящих­ся и без нас, и оставляем в стороне наши дела и самого Мише­ля, который нам как–никак ближе, чем всякий другой. Теперь я чаще всего сижу безвыездно у себя дома, и я был бы доволен, если бы тут мне нравилось больше, чем где бы то ни было.

Sit meae sedes utinam senectae, Sit modus lasso maris, et viarum Militiaeque[18].

He знаю, выпадет ли это на мою долю. Я был бы доволен, если бы покойный отец взамен какой–нибудь части наследства оставил мне после себя такую же страстную любовь к своему хозяйству, какую на старости лет питал к нему сам. Он был по–настоящему счастлив, ибо соразмерял свои желания с дарован­ными ему судьбою возможностями и умел радоваться тому, что имел. Сколько бы философия, занимающаяся общественными вопросами, ни обвиняла мое занятие в низости и бесплодно­сти, может статься, и мне оно когда–нибудь так же полюбится, как ему. Я держусь того мнения, что наиболее достойная деятельность – это служить обществу и приносить пользу многим. Fructus enim ingenii et virtutis omnisque praestantiae turn maximus accipitur, cum in proximum quemque confertur[19]. Что до меня, то я отступаю от этого, частью сознательно (ибо, хорошо понимая, сколь великое бремя возлагает деятельность подобного рода, я так же хорошо понимаю, сколь ничтожные силы я мог бы к ней приложить; ведь даже Платон, величайший мастер во всем, ка­сающемся политического устройства, – и он не преминул от нее уклониться), частью по трусости. Я довольствуюсь тем, что наслаждаюсь окружающим миром, не утруждая себя заботой о нем; я живу жизнью, которая всего–навсего лишь извинительна и лишь не в тягость ни мне, ни другим.

Никто с большей охотой не подчинился бы воле какого–ни­будь постороннего человека и не вручил бы себя его попече­нию, чем это сделал бы я, когда бы располагал таким челове­ком. И одно из моих теперешних чаяний состоит в том, чтобы отыскать себе зятя, который смог бы покоить мои старые годы и убаюкивать их и которому я передал бы полную власть над моим имуществом, чтобы он им управлял, и им пользовался, и делал то, что я делаю, и извлекал из него, без моего участия, доходы, какие я извлекаю, при условии, что он приложит ко всему этому душу поистине признательную и дружественную. Но о чем толковать? Мы живем в мире, где честность даже в собственных детях – вещь неслыханная. <...>

На протяжении восемнадцати лет я управляю моим имуще­ством и за все это время не смог заставить себя ознакомиться ни с документами на владение им, ни с важнейшими из моих дел, знать которые и позаботиться о которых мне крайне необ­ходимо. И причина этого не в философском презрении к бла­гам земным и преходящим; я вовсе не отличаюсь настолько возвышенным вкусом и ценю их, самое малое, по их действи­тельной стоимости; нет, причина тут в лени и нерадивости, непростительных и ребяческих. Чего бы я только ни сделал, лишь бы уклониться от чтения какого–нибудь контракта, лишь бы не рыться в пыльных бумагах, я, раб своего ремесла, или, еще того хуже, в чужих бумагах, чем занимается столько людей, получая за это вознаграждение. Единственное, что я нахожу поистине дорого стоящим, – это заботы и труд, и я жажду лишь одного: окончательно облениться и проникнуться ко всему рав­нодушием. <...>

Я говорю лишь о моих вкусах; вместе с тем я очень хорошо знаю, сколько развлечений и удовольствий доставляет иным на­турам мирное, преуспевающее, отлично налаженное хозяйство; я вовсе не хочу объяснять мои промахи и неприятности в дея­тельности этого рода существом самого дела, как не хочу и спо­рить с Платоном, полагающим, что самое счастливое занятие человека – это праведно делать свои дела. <...>

К чему эти высоко взнесенные вершины философии, если ни одному человеческому существу все равно до них не до­браться, и к чему эти правила, которым не подчиняются наши обычаи и которые людям не по плечу? Я часто вижу, как нам предлагают такие образцы жизни, следовать которым не имеют ни малейшей надежды – и, что еще хуже, охоты – ни тот, кто их предлагает, ни его слушатели. От того же листа бумаги, на котором он только что начертал обвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобы написать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к кому вы придете, чтобы насладиться с нею запретной любовью, вскоре затем, в вашем же присутствии, обрушится на точно такие же прегрешения какой–нибудь из своих товарок, да еще с таким возмущением, что куда до нее самой Порции[20]. И такой–то осуж­дает на смерть за преступления, которые считает в душе не более чем проступками. В моей юности мне довелось видеть, как не­кий дворянин в одно и то же мгновение протянул народу одной рукой стихи, выдающиеся как своей прелестью, так и распу­щенностью, а другою – самое горячее обличение в безбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру.

Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мы же живем своею; и не только вследствие развращенности нравов, но зачастую и потому, что придержи­ваемся других взглядов и смотрим на вещи иными глазами. По­слушайте какое–нибудь философское рассуждение – богатство мысли, красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но в нем вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуло вашу совесть, – ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил, что и баня и урок – бесполезны, если они не смывают грязи и после них человек не становится чище. Отчего же! Можно грызть и самую кость, но сначала из нее следует высосать мозг: ведь и мы, лишь влив в себя доброе вино из превосходного кубка, при­нимаемся рассматривать вычеканенный на нем рисунок и су­дить о работе мастера. <...>

Было бы желательно установить более разумное соотноше­ние между требуемым и выполнимым; ведь цель, достигнуть которой невозможно, и поставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который, сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу, что на протяжении своей жизни он добрый десяток раз заслуживал виселицы, и это относится даже к тем, карать и казнить кото­рых было бы и очень жалко, принимая во внимание приноси­мую ими пользу, и крайне несправедливо.

Olle, quid ad te De cute quid facial Ше, vel ilia sua?[21]

А иной, может статься, и не нарушает законов, и все же недостоин похвалы за свои добродетели, и философия посту­пила бы вполне справедливо, если бы его как следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные и запутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы считать себя порядочными людьми, если станем исходить из законов, установленных для нас Господом Богом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческое благоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты, которую оно себе предписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее, к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот до чего наша сущность враждебна всякой устойчивости. Человек сам себя за­ставляет впадать в прегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя обязанности не по своей мерке, а по мерке кого–то другого. Кому же предписывает он то, что по его же собствен­ному разумению никому не под силу? И неужели он творит нечто неправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?

Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веле­ния, и они же судят нас за невыполнение этих велений.

Если безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон – действовать no–одному, рассуждать по–другому – и простительна, на худой конец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, кто говорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перу подобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизнь должна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его века чрезмерно суровыми, и, берясь на­ставлять других, как человек, предназначенный для служения обществу, он мог бы сказать себе, что его справедливость если и не окончательно несправедлива, то по меньшей мере слиш­ком суетна и несвоевременна. И мои нравы, которые отлича­ются от общепринятых всего на какой–нибудь волосок, нередко восстанавливают меня против моего века и препятствуют мое­му сближению с ним. Не знаю, обоснована ли моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато я очень хоро­шо знаю, насколько с моей стороны было бы необоснованно жаловаться на то, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.

Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, есть добродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно было прикладывать и пригонять к человеческим слабо­стям, добродетель не беспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, не устойчивая, не незапятнанная. Од­ного из наших королей упрекают за то, что он слишком бесхит­ростно следовал добрым и праведным увещаниям своего испо­ведника. Государственные дела требуют более смелой морали:

exeat aula Qui vilt esse pius.

Как–то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебных обязанностей воззрениями и набором жизнен­ных правил – строгих, необычных, жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моим вос­питанием, которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторых затруднений, то все же уверенно; короче говоря, я попытался руководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же! Я обнаружил, что мои правила совершенно неприемлемы и, больше того, даже опасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижать к своему телу локти, податься назад или, напротив, впе­ред, даже уклониться от прямого пути в зависимости от того, с чем он столкнется; »ему приходится жить не столько по свое­му вкусу, сколько по вкусу других, не столько в соответствии со своими намерениями, сколько в соответствии с намерениями других, в зависимости от времени, от воли людей, в зависимо­сти от положения дел.

Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замарав себя самым отвратительным образом, тот, мож­но сказать, чудом спасается. И он же говорит, что, веля своему философу стать во главе государства, он имеет в виду не какое–нибудь развращенное государство вроде Афин – и тем более вроде нашего, в котором сама мудрость, и та потеряла бы голо­ву. Ведь и растение, пересаженное в совершенно непривычную и непригодную для него почву, скорее само приспособляется к ней, чем приспособляет ее к себе.

Я чувствую, что если бы мне пришлось полностью отдаться подобным занятиям, я был бы вынужден во многом изменить себя и ко многому примениться. Даже если бы я смог это сде­лать (а почему бы и нет, будь только у меня достаточно времени и старания), я бы ни за что этого не захотел; небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы я проникся к ним отвращением. Правда, я ощущаю, как в душе у меня копошатся смутные искушения, порождаемые во мне чес­толюбием, но я одергиваю себя и не даю им над собой воли.

Меня не призывают к подобной деятельности, и я нисколь­ко этим не огорчаюсь. Свободолюбие и приверженность к празд­ности – мои основные свойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.

Мы не умеем распознавать человеческие способности; их от­тенки и их границы с трудом поддаются определению и едва уловимы. На основании пригодности кого–либо к частной жиз­ни заключать о его пригодности к исполнению служебных обя­занностей – значит делать ошибочное заключение; такой–то прекрасно себя ведет, но он не умеет вести за собой других, такой–то творит «Опыты», но не очень–то горазд на дела; та­кой–то отлично руководит осадой, но не мог бы руководить сражением в поле; такой–то превосходно рассуждает в частной беседе, но он плохо говорил бы перед народом или перед лицом государя. И если кто–нибудь отлично справляется с тем–то и тем–то, то это говорит скорее всего о том, что с чем–либо другим ему, пожалуй, не справиться. Я нахожу, что души возвышенные не меньше способны на низменные дела, чем низкие – на воз­вышенные. <...>

<...> Узы, которые должны связывать наш разум и нашу волю и которые должны укреплять нашу душу и соединять ее с нашим Творцом, такие узы должны покоиться не на человеческих суждениях, доводах и страстях, а на божест­венном и сверхъестественном основании; они должны поко­иться на авторитете Бога и Его благодати: это их единствен­ная форма, единственный облик, единственный свет. Так как вера управляет и руководит нашим сердцем и нашей душой, то естественно, что она заставляет служить себе и все другие наши способности, в зависимости от их важности. Поэтому нет ничего невероятного в том, что на всей вселенной лежит некий отпечаток руки этого великого Ваятеля и что в земных вещах есть некий образ, до известной степени схожий с со­здавшим и сформировавшим их Творцом. Он наложил на эти возвышенные творения печать своей божественности, и только по неразумению нашему мы не в состоянии ее обна­ружить. Он сам заявляет нам об этом, говоря, что «эти неви­димые дела Его раскрываются нам через дела видимые». Раймунд Сабундский потратил немало усилий на изучение этого важного вопроса, и он показывает нам, что нет такого существа на свете, которое отрицало бы своего Творца. Было бы оскорблением Божественной благости, если бы вселен­ная не была заодно с нашей верой. Небо, земля, стихии, на­ши душа и тело – все принимают в этом участие, надо лишь уметь найти способ использовать их. Они сами наставляют нас, когда мы оказываемся в состоянии их понять. В самом деле, наш мир – не что иное, как священный храм, откры­тый для человека, чтобы он мог созерцать в нем предметы, не созданные смертной рукой, а такие, как солнце, звезды, вода и земля, которые Божественное провидение сотворило доступными чувствам для того, чтобы дать нам представле­ние о вещах, доступных лишь высшему разуму. «Ибо неви­димое Его, – как говорит апостол Павел, – вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творе­ний видимы, так что они безответны».

Atque adeo faciem coeli non invidet orbi Ipse deus, vultusque suos corpusque recludit Semper volvendo; seque ipsum inculcat et offeit Ut bene cognosci possit, doceatque vivendo Qualis eat, doceatque suas attendere leges[22].

Наши человеческие доводы и рассуждения подобны косной и бесплодной материи; только благодать Божия их образует: она придает им форму и ценность. Подобно тому как добродетель­ные поступки Сократа или Катона остаются незачтенными и бесполезными, поскольку они не были направлены к опреде­ленной цели, поскольку они не знали истинного Бога и не бы­ли проникнуты любовью к Творцу всех вещей и повиновением Ему, – точно так же обстоит дело и с нашими взглядами и суждениями: они имеют некое содержание, но остаются неоп­ределенной и бесформенной массой, не просветленной до тех пор, пока очи не соединятся с верой и Божией благодатью. Так как доводы Раймунда Сабундского пронизаны и озарены ве­рой, то она делает их несокрушимыми и убедительными; они могут служить первым вожатым ученика на этом пути. Его рас­суждения до известной степени подготовляют ученика к вос­приятию Божией благодати, с помощью которой достигается и в дальнейшем совершенствуется наша вера. Я знаю одного поч­тенного и весьма образованного человека, который признался мне, что он выбрался из заблуждений неверия с помощью до­водов Раймунда Сабундского. Если даже лишить эти доводы той веры, которая является их украшением и подтверждением, и принять их просто в качестве чисто человеческих суждений для опровержения тех, кто склонился к чудовищному мраку не­верия, то и в этом случае они остаются непоколебленными и настолько убедительными, что им нельзя противопоставить ни­каких других равноценных доводов. Таким образом, мы можем сказать нашим противникам:

Si melius quid habes, accerse, vel Imperium fer[23],

либо признайте силу наших доказательств, либо покажите нам какие–нибудь другие более обоснованные и более несокруши­мые доводы. <...>

ФРЕНСИС БЭКОН

(1561–1626)

Новый органон[24]

Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они снова преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препятствовать, если только люди, предостереженные, не вооружатся против них, насколько возможно.

Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей. Для того чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй – идолами пещеры, третий – идолами площади и четвертый – идолами театра.

Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно, подлинное средство для того, чтобы подавить и изгнать идолы. Но и указание идолов весьма полезно. Учение об идолах представляет собой то же для истолкования природы, что и учение об опровержении софизмов – для общепринятой диалектики.

Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать. что чувства человека есть мера вещей. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде.

Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека. Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные, или по другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная. Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом или общем мире.

Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям.

Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры. Мы говорим это не только о философских системах, которые существуют сейчас или существовали некогда, так как сказки такого рода могли бы быть сложены и составлены во множестве; ведь вообще у весьма различных ошибок бывают почти одни и те же причины. При этом мы разумеем здесь не только общие философские учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу вследствие предания, веры и беззаботности. Однако о каждом из этих родов идолов следует более подробно и определенно сказать в отдельности, дабы предостеречь разум человека.

Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает параллели, соответствия и отношения, которых нет.

<…>

Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял, – потому ли, что это предмет общей веры, или потому, что это ему нравится. Каковы бы ни были сила и число фактов, свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или пренебрегает ими, или отводит и отвергает их посредством различений с большим и пагубным предубеждением, чтобы достоверность тех прежних заключений осталась ненарушенной. И потому правильно ответил тот, который, когда ему показали выставленные в храме изображения спасшихся от кораблекрушения принесением обета и при этом добивались ответа, признает ли теперь он могущество богов, спросил в свою очередь: «А где изображения тех, кто погиб, после того как принес обет?». Таково основание почти всех суеверий – в астрологии, в сновидениях, в поверьях, в предсказаниях и тому подобном. Люди, услаждающие себя подобного рода суетой, отмечают то событие, которое исполнилось, и без внимания проходят мимо того, которое обмануло, хотя последнее бывает гораздо чаще. Еще глубже проникает это зло в философию и в науки. В них то, что раз признано, заражает и подчиняет себе остальное, хотя бы последнее было значительно лучше и тверже. Помимо того, если бы даже и не имели места эти указанные нами пристрастность и суетность, все же уму человеческому постоянно свойственно заблуждение, что он более поддается положительным доводам, чем отрицательным, тогда как по справедливости он должен был бы одинаково относиться к тем и другим; даже более того, в построении всех истинных аксиом большая сила у отрицательного довода.

На разум человеческий больше всего действует то, что сразу и внезапно может его поразить; именно это обыкновенно возбуждает и заполняет воображение. Остальное же он незаметным образом преобразует, представляя его себе таким же, как и то немногое, что владеет его умом. Обращаться же к далеким и разнородным доводам, посредством которых аксиомы испытываются, как бы на огне, ум вообще не склонен и не способен, пока этого не предпишут ему суровые законы и сильная власть.

Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет что–либо существующим еще далее. Невозможно также мыслить, как вечность дошла до сегодняшнего дня. Ибо обычное мнение, различающее бесконечность в прошлом и бесконечность в будущем, никоим образом несостоятельно, так как отсюда следовало бы, что одна бесконечность больше другой и что бесконечность сокращается и склоняется к конечному. Из того же бессилия мысли проистекает ухищрение о постоянно делимых линиях. Это бессилие ума ведет к гораздо более вредным результатам в раскрытии причин, ибо, хотя наиболее общие начала в природе должны существовать так, как они были найдены, и в действительности не имеют причин, все же ум человеческий, не зная покоя, и здесь ищет более известного, И вот, стремясь к тому, что дальше, он возвращается к тому, что ближе к нему, а именно к конечным причинам, которые имеют своим источником скорее природу человека, нежели природу Вселенной, и, исходя из этого источника, удивительным образом исказили философию. Но легковесно и невежественно философствует тот, кто ищет причины для всеобщего, равно как и тот, кто не ищет причин низших и подчиненных.

ДЕКАРТ РЕНЕ

(1596 – 1650 гг.)