Глава 1. природа восприимчивости к мифу

Как вообще могут совмещаться природные паттерны и глубинные движения и устремления души, если не во вневременной динамике мифа? Что связывает с духовностью нас, жителей Запада, купающихся в материальном изобилии, и что соединяет нас с трансцендентным?

Симптомы отделения от корней, полного разрыва с родовыми имаго, которые связывали наших предков с космосом, божеством, родом и самостью, в последние четыре века становились все более и более очевидными. Научный метод, который отделяет субъекта от объекта и опирается на контроль, повторяемость и предсказуемость, а также претензии монархов и парламентов на определение судеб всего мира заставляют современного человека плыть по течению, не имея никакого сакрального предания, которое могло бы провести его сквозь дебри обманчивых мирских суррогатов.

Такие главные изменения в человеческой восприимчивости, с одной стороны, принесли человеку пользу, а с другой – стали его проклятием. Развитие наук способствовало уменьшению смертности и увеличению продолжительности жизни и дало нам огромные преимущества в налаживании средств связи и транспорта, производительности труда и расширило возможности общения.

Разрушение «божественного права» привело к развитию демократии и переложило бремя ответственности с монарха на гражданина, и тогда человек ощутил свое достоинство и свою значимость. Вместе с тем, как в 1936 году заметил Юнг, «в конечном счете большинство наших трудностей вытекает из утраты нами контакта с нашими инстинктами, с той незабываемой древней мудростью, которая сохранилась в нас»[14].

Фактически, инстинктивная мудрость может быть потеряна для сознательного мышления, но в неимоверных глубинах бессознательного воплощаемая природой мудрость никогда не забывалась, и, если не давать ей возможности внешнего выражения, она будет проявляться в патологии.

Эта история из истории хорошо известна, поэтому ее не стоит здесь повторять. Но проблема доступа к невидимому миру всегда оставалась главной. Чтобы в наше время найти новый взгляд, научиться видеть под другим углом, как говорит Барфилд, требуется психологическая установка, желание заглянуть вглубь, чтобы заметить на этой глубине действующие силы и то, как они интериоризируются каждым из нас.

Во многом современная психология вряд ли заслуживает своего названия, ибо она не является способом отражения «души» (слово, производное от греческого psyche), что вытекает из этимологии. Большинство течений современной психологии подразделяют личность человека на поведенческую, когнитивную сферу и неврологию, которые соответственно корректируются и лечатся путем научения, упражнения и применения средств фармакологии. Хотя в некоторых случаях такое разделение личности приносит пользу, от решения более общего вопроса поиска смысла психологи часто отказываются, не имея достаточно профессионализма или отвечая массовому спросу. Так что же происходит, если не прислушиваться к душе? Почему нам нужно чего-то быстрее достичь или что-то лучше узнать, если мы не имеем никакого представления о том, кто мы такие и каким ценностям отвечают эти блоки информации?

Если мы не спрашиваем, что хотят боги, – то есть в чем заключаются скрытые намерения этих древних автономных сущностей души, – значит, мы живем не только поверхностной жизнью, но и обманываем сами себя. Это умозаключение вряд ли покажется новым, однако оно потребует от нас укрепления силы духа, иначе «окультуривание» современности неминуемо приведет нас к душевному разладу. Как отмечается в древнекитайском тексте «Искусство разума»,

Человек хочет знать именно то… Но его средства познания представляют собой это… Как он может познать то? Только совершенствуя это. [15]

То – это внешний мир, который мы хотим познать, но мы его можем познать только посредством этого, нашего внутреннего, очень индивидуального способа познания. Если мы не знаем это, то находимся во власти того, что предназначает нам мир. Истинная эволюция нашего мира заключается не столько в учении Дарвина, несмотря на его великую полезную метафору, сколько в учении Юнга, сделавшего для современных людей доступной вневременную область психики. Эволюция мира определяется эволюцией сознания, эволюцией познания отношений между человеком и автономным миром, между человеческой восприимчивостью и божественной автономией.

Тем не менее сегодня мы ежедневно сталкиваемся с присущими модернизму признаками душевного недомогания – мы об этом читаем в газетах, находим в своих зависимостях и фобиях, а также видим в тревожных снах. Это не наивная ностальгия по прошедшим как будто более легким временам, которую мы интуитивно ощущаем в превратностях современной жизни. Скорее речь идет о том, что пишет Юнг:

Человек ощущает себя изолированным в космосе, поскольку утеряна его связь с природой… с явлениями природы… постепенно утратившими свою символическую сопричастность. Гром – уже не голос гневающегося бога, а молния – не орудие его возмездия. В реках нет водяных, в деревьях не присутствует жизненное начало… змеи не являются воплощением мудрости, а горные пещеры не служат прибежищем великого демона. Камни, растения и животные более не говорят с человеком, да и он сам не говорит с ними, как раньше, в надежде, что его услышат. Нет больше связи с природой, нет и той глубоко эмоциональной энергии, порождавшейся этим символическим единением. [16]

Восприимчивость к мифу восстановить невозможно – мы слишком давно ее утратили. Мы слишком развили свое сознание, иначе говоря, мы слишком отделили себя от инстинктивной жизни. Последнее предложение Юнга в этом отрывке является ключевым. Космос – это энергетическая система, частью которой мы являемся. Если мы уже не являемся частью живой мировой системы, то нас больше не наполняют и нами не движут эти соединяющие энергии.

Опять же, это не означает, что надо вернуться к первоначальным связям с внешним миром, но мы должны уметь согласовывать свою сознательную жизнь с глубинными намерениями психики, если только сможем воссоединиться со своими глубоко погребенными мифологическими откликами. Поскольку психика – это место встречи души с внешним миром и также с человечеством, то такое восстановление согласия хотя и не убережет нас ни от страданий, ни от смерти, но поможет создать более глубокое ощущение гармонии с богами.

В конечном счете, именно в этом заключается основное содержание работы со сновидениями. Мы не знаем, откуда берутся сны[17], зато мы знаем, что если мы будем следовать их мифологическим образам, то нам откроется возможность согласовать сознательный выбор с намерениями души. Когда мы придем к этому согласию, оно даст нам ощущение гармонии и смысла. Альтернатива – это подчинение отщепленным комплексам или внешним нормам, которое в результате приводит к неврозу. Таким образом, выявление человеком своей индивидуальной мифологии посредством отслеживания своих снов – это работа, связанная с мифо-поэтической настройкой. В таком случае, по крайней мере на какое-то время, восстанавливаются древние связи, о которых говорил Юнг, и человек живет жизнью, в которой выражается воля божества.

В автобиографии Юнга есть очень интересное место, в котором он описывает свою глубинную связь с природными энергиями во время поездки в Кению и которое заставляет снова и снова проникнуться величием и торжественностью картины:

С невысокого холма нам открывался величественный вид на саванну, протянувшуюся до самого горизонта; все покрывали бесчисленные стада животных – зебр, антилоп, газелей и т.д. Жуя траву и медленно покачивая головами, они беззвучно текли вперед, как спокойные реки; это мерное течение лишь иногда прерывалось однотонным криком какой-нибудь хищной птицы. Здесь царил покой извечного начала, это был такой мир, каким он был всегда, до бытия, до человека, до кого-нибудь, кто мог сказать, что этот мир -«этот мир». Потеряв из виду своих попутчиков, я оказался в полном одиночестве и чувствовал себя первым человеком, который узнал этот мир и знанием своим сотворил его для себя. [18]

Медленная размеренная поступь пасущихся копытных, печальные крики стервятников, поджидающих падаль, состояние извечного покоя – это состояние пребывания вне времени; именно так живут наши души, независимо от присутствия Эго.

Поскольку Юнг был совсем не глуп, его замечание о том, что он ощущает себя у истоков сотворения мира, как бы участвует в его создании, по существу является признанием глубины соучастия, к которому призвано все человечество. Привнося осознание данного момента и отказываясь от обычных навязчивых притязаний Эго, Юнг свидетельствует о своей мистической сопричастности, participation mystique, с божествами. Эта глубина реальности открывается нам все время, однако она редко открывается сознанию. Никто из нас не может избежать повседневного нашествия напастей и бед, оказавшись в такой саванне души, переживания которой испытал в Кении Юнг, но тем не менее мы несем в себе эту вневременную размерность души. История распорядилась так, что религия и родовая мифология порождали нуминозные образы, которые могли нас соединять с такими мгновениями вечности.

Замечание Юнга вовсе не является примером антропоморфического высокомерия; скорее этим он выражает смиряющую ответственность, сакральный зов. Юнг далее пишет:

Человек есть тот, кто завершает творение… он тот же создатель… только он один вносит объективный смысл в существование этого мира; без него все это, неуслышанное и неувиденное, молча поглощающее пищу, рождающее детенышей и умирающее, бессмысленной тенью сотни миллионов лет пребывало в глубокой тьме небытия, двигаясь к своему неведомому концу. Только человеческое сознание придает всему этому смысл и значение, и в этом великом акте творения человек обрел свое неотъемлемое место. [19]

Наша жизнь – это приглашение к сознательной рефлексии, это вызов выдержать, оказавшись свидетелем масштабной символической драмы, которая разыгрывается и в истории, и в каждом отдельном человеке. Хотя более глубинные намерения таких указаний могут приводить Эго в недоумение и даже испугать, подчинение таким великим энергиям, которые мы называем богами, призывает нас более почтительно относиться к ним по сравнению с тем, как мы привыкли это делать раньше.

Исторически сложилось так, что во всех мировых религиях в разной степени сохранялась восприимчивость к мифу, а также соучастие людей для более масштабного бытия. Для одних людей такое соучастие становится возможным через религиозные традиции и участие в жизни общины; для других центр тяжести перемещается с санкционированных «его преподобий» и «их высокопреосвященств» на уникальность индивидуального странствия.

Создание поддержки индивидуального странствия в более масштабной жизни – это главная задача глубинной терапии. Как нам известно, в основном рамки современной терапевтической практики ограничиваются ослаблением симптомов, обновлением поведения и когнитивных установок и фармакологическими интервенциями. При всей пользе, которую иногда приносят эти методы, сами по себе они являются поверхностными, если считать, что самая глубокая потребность каждого из нас состоит в поиске смысла, в открытии для себя новых духовных точек отсчета и в повышении собственной роли в сотворении своей жизни. Аналитическую психологию критиковали за ее сомнительную «глубоко религиозную» направленность. На это я бы ответил, что именно углубление духовности, в широком смысле этого слова, является самой насущной потребностью большинства из тех, кто оказывается на пороге кабинетов юнгианских аналитиков.

За всеми нашими патологиями, всей нашей симптоматикой, которая может выражаться в депрессии, зависимостях, проблемах в межличностных отношениях, печали, тревоге или потере ориентации в жизни, – совершенно по-разному проявляется скрытая религиозная проблема. Более того, Юнга оговаривали, обвиняя его – подумать только! – в мистицизме и гностицизме. Каждое из этих понятий относится к человеку, испытавшему индивидуальное нуминозное переживание, и вряд ли – к преступнику. Мы знаем, что человек по-разному отправляет традиционные культы, лишь бы избежать религиозного переживания, он даже может использовать терапию как бессознательную стратегию, оберегающую его от зла и сдерживающую устремления души. Нам известно, что научная практика во многом представляет собой обсуждение жизни в такой форме, которая позволяет избегать ее проживания. Но, конечно же, такое избегание, то есть пребывание в подвешенном состоянии до тех пор, пока не умрем, опрощает душу. Несомненно, жизнь заключается в том, чтобы подойти к нуминоз-ному переживанию.

Последний новогодний доклад, посвященный космологическим перспективам, предсказывает, что если Вселенная будет продолжать ускоряться прежними темпами, под действием неких «темных сил», как их называют астрофизики, то

…вместо того чтобы спокойно уплывать в ночь, дальние галактики будут по существу разлетаться с такой скоростью, что между ними не будет возможна никакая связь. По существу, получится так, словно мы будем жить в центре черной дыры, которая становится все более пустой и более холодной. [20]

В XVII веке Блез Паскаль заметил, что его пугает молчание этих бесконечных пространств. Что ж остается думать нам, прочитавшим статью астрофизика Лоренса М. Кросса с его выводами о бесконечном расширении космических пространств: «Все наше знание, цивилизация и культура обречены на забвение. И это ждет нас в не столь отдаленном будущем»[21]. Такова реальность, и огромный метафизический лабиринт, по которому сознательно или интуитивно блуждают наши соплеменники, скрывается под каждым их визитом к терапевту, неотступно присутствует в каждом культовом учреждении и выражается в жестикуляции и в любой повседневной и хорошо известной нам патологии.

Это не значит, что глубинная психология всего-навсего религиозный суррогат, – совсем наоборот. Полагать так было бы большим высокомерием. Аналитик – это не пастор и не муфтий; однако он служит богу Гермесу, богу «всех "между"», богу, чья задача состоит в выявлении божественного намерения. Глубинная психология поддерживает вовлеченность человека в таинство его странствия, стремится поддержать этого человека в его встрече с невидимым миром, обязательно проявляющимся в ходе этого странствия, которое совершается мужественно, интегрированно и последовательно.

Фокусироваться на запросе человека как на «проблеме», точнее, как на симптоме проблемы – значит пренебречь архетипичес-ким зовом исцеляющей профессии. Ограничить план лечения человека лишь коррекцией его поведения и когнитивных процессов, в основном прибегая к химическим препаратам, – значит не иметь мужества и остаться закрытым для масштабных вопросов, воплощенных в повседневной жизни. Лечить только симптом – значит работать не только поверхностно и контрпродуктивно в отношении долговременной перспективы, но и ненамеренно нарушать духовную целостность человека.

Восприимчивость к мифу проявляется, когда мы вступаем в отношения с глубинами, с автономным Другим – будь то другой человек, природа или даже наша собственная автономная часть, требующая осознанного внимания. Некоторые исследователи мифа считают, что такое представление в отношении восприимчивости к мифу заводит слишком далеко. В таком случае почти все имело бы мифическую природу. На самом деле так и есть: все имеет мифическую природу, если оно вовлекает Эго и вызывает процесс переосмысления.

Таким образом, не будет преувеличением сказать, что сны человека являются мифологическими, – не только в общеупотребительном смысле, что им часто присущи более масштабные, чем в жизни, персонажи, нуминозные фрагменты и смутные финалы, но и по той причине, что они, сознательно или бессознательно, реструктуризуют чувствительность Эго. Я согласен с мнением, что сновидение становится действенным, даже когда о нем забывают, им пренебрегают или его отвергают. Оно оказывается вне сферы сознательной структуры и обладает нуминозностью, которая оказывает свое воздействие независимо от того знаем мы об этом или нет.

Будучи компенсацией установкам сознания, сновидение представляет собой чрезвычайно сильно заряженную энергией ценностную систему. Если Юнг прав, оно оказывает интрапсихическое воздействие не только на изменение Эго, но и на изменение его позиции во внешней драме сознательной жизни. Любая встреча – с природой, с другими людьми, с самим космосом – обладает возможностью реструктурировать нашу сущность. Все мы – продукты системы ценностей: либо выбранной осознанно, либо нет, – и подвержены ее воздействию в любой момент. Мы -мифические создания. Подобно поэту-пастору Джерарду Мэнли Хопкинсу[22], который однажды написал, что «мир заряжен величием Бога»[23], мы можем сказать, что мы живем в энергетически заряженной атмосфере. Как говорит Иисус в одном из гностических евангелий, Царствие Небесное распространяется на всю землю, но мы не замечаем этого.

Радикальное реструктурирование точки зрения Эго, отрицание его фантазии о независимости и увеличение его масштаба посредством встреч с тем, которого нет[24], – все это не что иное, как духовные устремления.

Людям, которые воспитывались, имея узкое представление о вере, ограниченные тесными рамками конфессиональных или догматических авторитетов, может показаться странным и необычным, что в моменты таких потрясений можно найти божество. Но люди, живущие в культуре с персонализированными божествами, так сказать, небесными родителями, которые следят за ними и наказывают, успокаивают их и требуют поклонения, – такие люди слишком часто живут изначально в условиях слишком узких духовных ограничений. Они страдают от стеснения души, а не от ее расширения.

Архетипической моделью такой дилеммы является Иов. Он был конвенционально благочестивым праведником, несколько подверженным инфляции из-за излишнего внимания к набожности других, и его истинная встреча с божеством произошла только благодаря тому, что он оказался полностью растоптанным. Разве большинство из нас не ощутили на себе точно такую же независимость автономных внешних сил, формирующих нашу жизнь? Те люди, которые понижают экзистенциальный страх нашего времени, находя прибежище в ортодоксии или, больше того, в фундаментализме, как правило, приобретают ощущение безопасности ценой утраты аутентичности и всегда остаются в более тесных рамках духовной размерности. Пожалуй, повышение восприимчивости к мифу часто становится результатом нарушения прежней восприимчивости, но именно таким образом и происходит духовный рост.

Избегание страданий, осознания, личной ответственности при встрече с огромной величиной преодолеваемых нами пространств вполне понятно; всем нам это хорошо известно. Но когда мы сталкиваемся с требованиями, которые предъявляет нам жизнь и наша собственная природа, и выполняем их, это значит, что тем самым мы воистину подчиняемся богам. Такое подчинение может дать небольшое ощущение спокойствия или безопасности, но оно даст человеку ощущение более масштабной жизни.

Фундаментализм и зависимости ровно для того и предназначены, чтобы избежать более масштабной жизни. Тем не менее, как отмечал Юнг в своем письме в 1960 году: «Тот, кто падает с вершины христианского храма, падает в глубину себя»[25]. Чрезвычайно тягостно нести на себе бремя духовной или психической трансформации.

Не находя себе прибежища в основах упрощенных систем верований, основной целью которых является оберегание от зла – то есть защита от духовной сферы, – робкое Эго становится жертвой разных видов психопатологии. Этимологически слово «психопатология» означает «выражение страданий души». Никто из нас не может судить о метаниях и муках души другого человека. Скорее наша задача заключается в обращении к тому, чего в противном случае позволяет нам избежать наша психопатология. Через свои соматические симптомы, свои избегания, свои зависимости мы находим способы избежать масштабности и неразберихи, ограничиваясь малым. Совсем неслучайно более века тому назад Фрейд написал книгу «Психопатология обыденной жизни». Чтобы увидеть израненную и травмированную душу, не нужно идти в тюрьму или психиатрическую клинику, -ее можно найти повсюду.

Повседневное «считывание» внешнего мира – задача, которой нам больше чем достаточно: отслеживать целый град посланий, или вещей в себе, или ухода в сторону от реальных проблем[26], или голосов богов. По выражению Уильяма Мэттьюса[27],

Все разве не означает что-то?

…[и как] нам выдержать бремя

зацикленности на себе и незнания себя? [28]

Природа восприимчивости к мифу в основном проявляется в любопытстве, в способности спрашивать «почему?», «что это значит?» и «как мне на это реагировать?». Хорошей иллюстрацией этому может послужить автобиография Юнга, что, в общем, неудивительно, а точнее, ее фрагмент, в котором описываются трудности, связанные с кризисом среднего возраста. С 1913 по 1917 год он был поражен воздействием внутренних сил, в то время как мир был поражен ужасом происходящего в маленьких городках под названием Верден, Пашендейль и Ипр[29]. Юнг боялся быть подавленным силами собственного бессознательного; воздействие этих энергий было настолько сильным, что он боялся наступления психоза. Один публицист утверждал, что в этот период времени Юнг был подвержен психозу, что, на мой взгляд, не соответствует действительности[30]. Он не обратил внимания на собственные замечания Юнга, а также на то, что фантазии, о которых говорил Юнг, содержались в психологическом контейнере, – и что все это делалось ради того, что он называл Auseinandersetzung[31], диалектической беседой, в которой Эго является восприимчивым, но не отказывается от своей точки зрения. Юнг был уверен в том, что он подчиняется неким божественным силам, чтобы испытать переживалис, которое стало бы для него масштабным. Он писал: «Я испытал ощущение, что некая высшая воля направляла и поддерживала меня… и она же в итоге дала мне силы выстоять»[32]. Короче говоря, он должен был знать, что хотят от него боги, что хочет от него его душа.

Вместо того чтобы справляться со своими эмоциями, с которыми он столкнулся, Юнг стремился их понять, пытаясь выявить воплощаемые ими образы. Следующий фрагмент является ключевым, ибо в нем проявляется восприимчивость к мифу и способность видеть движения духа в материальной жизни:

Когда мне удавалось перевести чувства в образы, то есть найти в них какие-то скрытые картины, я достигал покоя и равновесия. Если бы я не сумел объяснить себе собственные чувства, они захлестнули бы меня и в конечном счете разрушили бы мою нервную систему. Возможно, на какое-то время мне и удалось бы отвлечься, но это лишь усугубило бы мой неизбежный невроз. По своему опыту я знал, как полезно, с терапевтической точки зрения, объяснять эмоции, находить скрытые за ними образы и картины. [33]

Этот фрагмент очень информативен с точки зрения целей, которые мы преследуем. Прежде всего Юнг отмечает, что мы можем лишь сознательно относиться к тем невидимым энергиям, которые затем становятся видимыми, то есть когда они выражаются в образе. Такие образы могут быть аффективными состояниями, как, например, депрессии, некие соматические расстройства, как, например, «боли в желудке», или же это могут быть образы сновидений, или образ поведения, выраженный в определенных паттернах. Все, что наполняет образ духом, может стать доступным сознанию.

Во-вторых, Юнг отмечает, что если бы он игнорировал образы, обрушивавшиеся на него из бессознательного, это значило бы, что они обладают автономной энергией в его жизни. И, в-третьих, расщепить их, то есть подавить их или спроецировать их на кого-то или на что-то еще, означало бы создать это интрапсихическое расщепление в собственной деятельности, то есть страдать тем, что мы исторически называем неврозом.

То, о чем говорит в данном случае Юнг, – это больше чем индивидуальный кризис и даже больше, чем психотерапевтическая стратегия исцеления, при всей важности и того и другого. Он нам показывает восприимчивость к мифу, способность «считывать» движения духа в осязаемом мире. Он уверен в том, что для его эффективной психотерапевтической деятельности важна не только его индивидуальная работа, но и ответственная открытость к некой энергии, трансцендентной Эго, которая хочет выразить себя через него[34]. Обратившись к особому, своему внутреннему источнику мудрости и познания, он пришел к выводу относительно автономии этих образов.

Эта сознательная, произвольная точка зрения, заслуживающая всяческого уважения, отличается от психотического состояния, иллюстрацию которого можно увидеть в биографии Джона Нэша, написанной Сильвией Нэзар[35], под названием «Прекрасный ум» (A Beautiful Mind). Это Нэша было значительно ослаблено, скорее всего, из-за расстройства, вызванного биохимическими нарушениями деятельности головного мозга, которые проявлялись настолько сильно, что он не мог отличать людей, находящихся с ним в одной комнате, от собственных интрапсихических образов этих людей.

Юнг признает неотвратимую силу образа и силу сознания, необходимую, чтобы вступить в диалог с этим образом и увеличить масштаб сознания. Он постоянно говорит о своем Auseinandersetzung: «…есть во мне нечто, объясняющее вещи, для меня неожиданные, которые я не готов принять»[36]. Он осознал, что столкнулся с содержанием образов, которые он обнаружил, общаясь со своими пациентами-психотиками в Цюрихской клинике Бургхольцли. Он пишет:

Это был мир бессознательных картин и образов, приводивший душевнобольных к роковому безумию. Но в нем же содержались некие мифологические формы, которые нашим рациональным веком уже утрачены. [37]

Чтобы несколько прояснить мысль Юнга, я хочу сказать, что мифопоэтическое воображение никогда бесследно не исчезает; оно не отступает от нас дальше увиденного ночью сна, завтрашних проекций символического содержания на другого человека или аффективной энергии, скрытой в заголовках новостей просмотренных наспех утренних газет.

Из опыта диалогов Юнг вынес именно ощущение присутствия у себя трансцендентного управляющего источника мудрости. Этот источник он назвал Самостью. Результатом такого диалога неизбежно становится личностный рост. Кроме того, он пришел к выводу, что собственно Самость является получателем или носителем энергий, трансцендентных индивидуальному сознанию. Хотя Юнг не путал Самость с Богом, тем не менее он заключил, что Самость – это канал, по которому мы получаем те энергии, которые запускают звезды и вместе с тем движут человеческие души. Такая восприимчивость к мифу позволяет не избегать страданий, смерти и даже невроза, а порождает поразительное многообразие переживаний. В результате Юнг пишет:

Тогда же я целиком посвятил себя служению психике. Я ее любил, и вместе с тем я ее ненавидел, но она была моим единственным достоянием. В каком-то смысле, посвятив свою жизнь ей, я понимал, что лишь таким образом смогу пережить свое бытие как нечто всеобщее.

Сегодня уже можно сказать, что я никогда не забывал о своих первых фантазиях. Все мной продуманное и сделанное имело истоки в тех первых снах и видениях. Это началось в 1912 году, почти 50 лет назад. Все, что произошло в моей жизни после, там уже присутствовало – только поначалу в форме эмоций и образов. [38]

Индивидуальное странствие Юнга помогает другим людям открыть доступ к тому масштабному, что находится внутри, и тому трансцендентному, что вне их. Люди, ориентированные родовыми мифологическими системами, благодаря погружению в созданные этими системами мифологические образы, связывающие их с божеством, с природой, с соплеменниками и с самостью, испытали и то и другое – и укрепление индивидуального локуса, и связь с трансцендентным. Однако сегодня многие страдают от нарушения этих естественных связей и погружаются в бессознательное, куда их увлекают мощные образы, присутствующие в нем.

Глубинный психоанализ, будь то анализ отдельного человека или целой культуры, становится необходим именно вследствие утраты этой родовой мифологии. Вследствие такой утраты мифологического локуса современные люди пребывают в отчаянии, погружаются в зависимости и вовлекаются в разные массовые движения – политические, религиозные или материалистические, -то есть испытывают на себе все тяготы нелегкого пребывания в свободном мире.

Глава 2. Начала

У каждого человека есть своя, может быть, слегка приукрашенная и где-то даже шитая белыми нитками история о том, что было с начала: о доисторических временах, о первых людях, о древних мудрецах и еще раньше – когда из Ничего, из предвечного мрака и хаоса, из «первичного бульона», из уроборического беспорядка возник космос, что значит «порядок».

У одних взгляды достаточно серьезные, у других – наивные и смешные, у третьих они неоспоримы, у четвертых скорее вызывают вопрос. Тем не менее каждый человек размышляет и будет размышлять о том, откуда все произошло. Сегодня, рассуждая о космосе, мы используем такие метафоры, как кварки в описании микромира и черные дыры в описании Вселенной; мы узнаем о том, что наша галактика, в которой расположена Солнечная система, и соседняя галактика Андромеды мчатся навстречу друг другу с сумасшедшей скоростью и совсем скоро, через несколько триллионов лет или около того, наверное, столкнутся и будет такое светопреставление, что, быть может, скопление критической массы даст начало еще одной черной дыре, ненасытное жерло которой поглотит все, все, все, что есть в этом мире. (Но в ближайшее время, конечно, неплохо было бы забрать детей из школы, сделать ремонт в квартире, отдать долги, а также заплатить налоги.)

Мы также кое-что знаем о причинах, вызывающих связывание необходимых исходных элементов в некие активные действующие структуры материи, а также о теории вихревой гравитации, на основе которой построена модель сотворения Вселенной, в которой мы живем. Сейчас уже возможно создать связную теорию, которая давала бы исчерпывающее объяснение возникновения мира и его возможного конца, все от альфы до омеги, как сделали многие астрофизики. Подобная теория не вмещает в себя богов, здесь нет Первопричины или предопределения, в ней нет цели, нет разума и откровения и нет места эсхатологии. Чтобы создать правдоподобную картину данного нам мира, не нужно брать за основу присутствие всеведущего божества или быть сторонником абсурда и случайности. Тем не менее… существует глубинная психологическая потребность объяснить, поместить в контекст, который позволяет получить некие типичные ответы на такие вопросы и который метафорически обращается к тому, что мы метафорически называем сердцем, а не самоотносимыми категориями разума.

Сентиментальные люди будут испытывать тоску по религии, по тем спокойным временам, которые были раньше, и не будут раздумывать над такими вещами, а может быть, в отчаянии опустят руки. Рационалисты будут героически стремиться жить, опираясь только на приемлемые для Эго артефакты разума. Кто-то из них лишает себя веры, а кто-то из них свободен от притворства? Обе позиции вполне доступны для понимания, они являются защитными и в лучшем случае дают пищу для размышлений. Каждая из них по существу остается антропоморфной, ограниченной рамками нашего мыслительного аппарата и, как и большинство теологических и психологических учений, говорит нам больше о нас самих, чем о том объекте, который они описывают. Однако «считывание» посланий психики требует строгости совершенно иного типа и ведет нас в область, находящуюся между двумя крайностями: между нежно взлелеянным нашим невротичным Эго «или-или» (either/or) и нежно любимым юнгианцами «и-и» (both/and).

Разумеется, «считывание» мира посредством органов чувств грозит нам опасностью неправильного истолкования, связанного с исполнением собственных желаний, ошибочной интерпретацией реальности, а также с тем, что мы ограничены пределами пространственных-временных-социальных рамок. Так что вполне объяснимо появление течения, которое называется деконструктивизмом. Как легко относиться свысока к взглядам на реальность из другой эпохи. Мы задаемся вопросом: почему они не видели того, что нам кажется столь самоочевидным, забывая о том, что мы опираемся как на их ошибки, так и на их открытия, и вне всякого сомнения, нас будут с трудом понимать дети наших детей. И вместе с тем они тоже могут оказаться в плену ограничений собственного деконструктивизма.

Хотя, следуя Канту, мы можем согласиться с тем, что все, что мы говорим и делаем, есть плод деятельности нашего рассудка – с оттенками местной культуры и характерными признаками наших собственных психологических ограничений, – но вместе с тем так проявляются автономные энергии, имеющие свою собственную цель, хотя эти энергии бывает очень трудно выявить. Аргумент в пользу существования Бога не означает, что Бог существует; он означает лишь то, что мой разум может быть в плену у циклической логики. Аргумент в пользу модели Вселенной без упоминания трансцендентных энергий может быть тоже весьма привлекательным и не иметь никакой опоры в реальности. Французский математик Лаплас на вопрос Наполеона о существовании Бога ответил, что он не нуждался в этой гипотезе для построения своей системы. В современном понимании его система была замкнутой, и ее автор не осознавал возможности открыться таинству, которая в следующем столетии стала доступной его коллегам.

Проблема всегда приводит нас к следующему факту: мы не знаем того, что не знаем. Мы не осознаем того, что являемся бессознательными. Мы не познаем того, что оказывается за пределами возможностей наших средств познания. Мудрецы, начиная с Сократа и до нынешнего времени, знали и знают, что они ничего не знают, поэтому вся жизнь остается для них таинством, и, как однажды выразился британский астроном Дж.Б.С. Холдейн[39], становится все интересней и интересней.

Так как мы должны выбрать один пример из сотен, нет, тысяч доступных нам примеров, давайте обратимся к эпизоду, который больше всего повлиял на западный мир, – к библейской истории Бытия. Каждый знает этот сюжет о начале творения и развития мира; но развязки драмы, т.е. конца света, все еще не видно[40]. Иудейско-христианская мифопоэтическая версия стремится ответить на вопрос «как?» и при этом никогда не обращается к другому вопросу – «почему?», который я считаю более масштабным. Книга Бытия рассказывает о постепенном приведении хаоса в порядок, закрывающий зияющую бесформенную пустоту, и, проводя аналогию, использует метафору «языка», чтобы показать, как Божество создавало Вселенную. Язык как метафора – это признание основополагающего, намеренного деяния. Будучи представителями кочевого народа, который иногда называли народом Слова, иудеи ценили язык не только за то, что он передает ценности, но и за то, что его легко иметь при себе и носить с собой. Когда у человека нет дома, он начинает ценить то, что у него есть в запасе, что можно скрыть от грабителя и чем можно свободно пользоваться, как только миновала опасность.

Таким образом, Бог говорит, и все происходит: постепенно, целенаправленно и с возрастающей степенью сложности. Нам не объясняют, почему все так происходит, как и не объясняют и многие другие истории о сотворении. (Например, неизвестно, Бог так развлекался или, по шумерской версии, некие труженики работали на богов, желая провести больше времени в заоблачных высях, волей-неволей участвуя в божественной игре в гольф, чтобы получить доступ к вечности[41].) Более того, эта основополагающая власть языка была отдана предполагаемой вершине творения -человечеству. (Можно ли усмотреть в этом некую гордыню?) Хотя мы можем вновь посмотреть на эту историю и увидеть следы человеческого разума и воображения и, если не впадать в буквализм, признать в ней мифопоэтический вымысел, но мы в<