Северогерманский и южногерманский либерализм 251

погибнуть семени, таившемуся в германских конституциях, и извлек из июльской революции ту пользу, которую можно было из нее извлечь для Германии. Он шел от практики к теории и этим путем не пробился к цели; так начнем же с дру­гого конца и попытаемся, отправляясь от теории, проникнуть в практику, — и, как хотите, я готов побиться об заклад, что мы таким образом, в конце концов, двинемся вперед.

Написано Ф. Энгельсом в марте 1842 г. Печатается по тексту газеты

Напечатано без подписи Перевод с немецкого

в «Rheinische Zeitung» M 102, 12 апреля 1842 г.

252 ]

ДНЕВНИК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ I

В таком городе, как Берлин, чужестранец совершил бы истинное преступление по отношению к самому себе и хорошему вкусу, если бы не познакомился со всеми достопримечательно­стями города. И тем не менее слишком часто случается, что самое значительное в Берлине, именно то, чем прусская столица так сильно отличается от всех других, остается незамеченным чуже­странцами; я имею в виду университет. Не внушительный фасад на площади Оперы, не анатомический и минералогический музей имею я в виду, а эти многочисленные аудитории с остроумными и педантичными профессорами, с молодыми и старыми, весе­лыми и серьезными студентами, новичками и старожилами — аудитории, где раздавались и сейчас еще ежедневно раздаются слова, находящие отзвук далеко за пределами Пруссии и даже за пределами стран немецкого языка. Слава Берлинского уни­верситета в том и заключается, что ни один из университетов не стал, в такой степени как он, участником современного идей­ного движения и не превратил себя в такой мере в арену духов­ной борьбы. Сколько других университетов — Бонн, Йена, Гиссен, Грейфсвальд, даже Лейпциг, Бреславль и Гейдель-берг — уклонились от этой борьбы и погрузились в ту ученую апатию, которая издавна была злым роком германской науки! Напротив, Берлин насчитывает среди своих университетских преподавателей представителей всех направлений и этим со­здает живую полемику, которая доставляет учащемуся возмож­ность легкого, ясного сопоставления тенденций современности. При таких условиях у меня явилось желание использовать став­шее ныне общедоступным право посещать лекции в качестве

ДНЕВНИК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ



вольнослушателя, и, таким образом, однажды утром, как раз в начале летнего семестра, я вошел в университет. Несколько профессоров начали уже читать, большинство приступало как раз сегодня. Самым интересным, что мне представилось, было открытие курса лекций Мархейнеке о введении гегелевской философии в теологию. Вообще говоря, первые лекции здешних гегельянцев в этом семестре представляли совершенно особый интерес, так как некоторые уже заранее давали основание рас­считывать на прямую полемику против шеллинговской филосо­фии откровения, а от других ожидалось, что они не преминут встать на защиту чести потревоженной тени Гегеля. Курс лек­ций Мархейнеке был слишком явно направлен против Шеллин­га, чтобы не привлечь к себе особенного внимания. Аудитория была полна еще задолго до его прибытия: молодые люди и ста­рики, студенты, офицеры и бог весть кто еще сидели и стояли в битком набитой аудитории. Наконец, он входит; говор и жуж­жание моментально затихают, шляпы как по команде слетают с голов. Плотная, крепкая фигура, серьезный решительный облик мыслителя, высокое чело, обрамленное волосами, по­седевшими в тяжелой работе мысли; в манере изложения — благородная сдержанность, ничего от ученого, уткнувшего нос в тетрадку, по которой он читает, ничего от искусственно-теат­ральной жестикуляции; юношески прямая осанка, взор, внима­тельно устремленный на аудиторию; само изложение спокойное, полное достоинства, медленное, но неизменно плавное, безыскус­ственное, но неисчерпаемое по богатству глубоких мыслей, которые спешат одна за другой и каждая последующая еще более метко попадает в цель, чем предыдущая. Мархейнеке на ка­федре импонирует своей уверенностью, непоколебимой твер­достью и достоинством, но в то же время и свободомыслием, которым дышит все его существо. Но сегодня он вступил на кафедру в совершенно особенном настроении, импонировал своим слушателям гораздо сильнее, чем обычно. Если он в те­чение целого семестра терпеливо выносил недостойные отзывы Шеллинга о мертвом Гегеле и о его философии, если он до конца спокойно выслушал лекции Шеллинга, — а это, право, не пустяк для такого человека, как Мархейнеке, — то теперь, наконец, наступил момент, когда он мог отразить нападение, когда он мог выступить против гордых слов с гордыми мыслями. Он начал с общих замечаний, в которых мастерски охарактери­зовал современное отношение философии к теологии, упомянул с признательностью о Шлейермахере, об учениках его он сказал, что они были приведены к философии пробуждающим мысль мышлением Шлейермахера, а те, кто пошел другим путем, пусть







Ф. ЭНГЕЛЬС

сами на себя пеняют. Постепенно он перешел к философии Гегеля, и вскоре стало ясно, что слова его имеют отношение к Шеллингу.

«Гегель, — сказал он, — прежде всего хотел, чтобы в философии люди поднялись над собственным тщеславием и не воображали, что мыслят что-либо особенное, на чем мысль могла бы окончательно остановиться; п прежде всего он не принадлежал к числу людей, которые выступают с большими обещаниями и громкими фразами, он спокойно предоставлял философскому делу говорить за себя. Никогда не был он в философии miles gloriosus *, который много о самом себе шумит... Ныне, правда, никто не считает себя настолько незнающим и ограниченным, чтобы не быть в состоянии оспаривать Гегеля и его философию, и кто имел бы в кар­мане основательное ее опровержение, составил бы наверняка свое счастье; ибо насколько можно было бы завоевать доверие таким опровержением, видно на примере тех, кто лишь обещает опровергнуть ее, но затем не вы­полняет своих обещаний».

При этих последних словах одобрение аудитории, и до сих пор уже время от времени прорывавшееся наружу, вылилось в бурную овацию, — явление новое на теологической лекции, очень поразившее преподавателя. И в своей свежей непосред­ственности оно наводило на любопытные сопоставления с жид­кими одобрительными возгласами, организованными с большим трудом, по заказу, в конце лекций, послуживших для Мар-хейнеке предметом полемики. Движением руки он успокоил приветственные крики и продолжал:

 

«Однако этого желанного опровержения еще нет, и оно не придет до тех пор, пока вместо спокойного научного исследования против Ге­геля будет пускаться в ход раздражение, недоброжелательство, зависть, вообще страсть, — до тех пор, пока будут полагать, что для низложения философской мысли с ее трона достаточно гностики и фантастики. Первое условие такого опровержения заключается, конечно, в том, чтобы пра­вильно понимать противника, и тут-т«, пожалуй, некоторые враги Гегеля подобились карлику, который пошел в бой против великана, или еще олее известному рыцарю, сражавшемуся с ветряными мельницами».

Вот главное содержание первой лекции Мархейнеке, по­скольку оно могло, бы интересовать широкую публику. Мархей­неке опять показал, что он всегда мужественно и неутомимо стоит на боевом посту, когда дело идет о том, чтобы защитить свободу науки. Благодаря его характеру и проницательности ему гораздо более пристал титул преемника Гегеля, чем Габле-ру, которого обычно им наделяют. Тот широкий, свободный ввгляд, которым Гегель обозревал всю область мышления и пости­гал явления жизни, достался в удел и Мархейнеке. Кто осудит его за то, что он не хочет долголетние свои убеждения, свои с тру-

♦ — хвастливым воякой. Рев,

ДЙЕбНЙК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ



дом завоеванные приобретения отдать в жертву прогрессу, ко­торый вошел в жизнь всего каких-нибудь пять лет? Мархейнеке достаточно долго шел в ногу со временем, чтобы иметь право на подведение научных итогов. Большим его достоинством яв­ляется то, что он стоит на уровне самых крайних выводов фило­софии и отстаивает их как свое кровное дело. Так поступал он с момента появления «Гегелингов» Лео 48 и вплоть до отставки Бруно Бауэра 17г.

Между прочим по окончании чтения этих лекций Мархей­неке отдаст их в печать 173.

II

В просторной аудитории сидело в разных местах несколько студентов в ожидании преподавателя. Объявление на двери гласило, что профессор фон Хеннинг будет читать публичный доклад о прусской финансовой системе. Предмет, поставленный в порядок дня Бюловым-Куммеровым 174, равно как и имя преподавателя, одного из старших учеников Гегеля, привлекли мое внимание, и меня удивило, что это, по-видимому, не встре­тило большого интереса. Вошел Хеннинг, стройный мужчина, «во цвете лет», с редкими светлыми волосами, и начал излагать свой предмет в быстро льющейся, быть может, несколько слиш­ком обстоятельной речи.

«Пруссия, — сказал он, — выделяется из ряда всех государств тем, что ее финансовая система построена целиком на основе новейшей поли­тико-экономической науки, что до сих пор только она одна имела смелость провести на практике теоретические выводы Адама Смита и его последова­телей. Англия, например, — а ведь в ней-то и возникли эти новейшие тео­рии — по уши погрязает еще в старой монопольной и запретительной системе, Франция, пожалуй, еще больше, и ни Хаскиссон в Англии, ни Дюшатель во Франции не могли своими более разумными взглядами пре­одолеть частных интересов, не говоря уже совсем об Австрии и России, между тем как Пруссия решительно признала принцип свободной торговли и свободы промышленности и отменила все монополии и запретительные пошлины. Таким образом, эта сторона нашей системы ставит нас высоко над государствами, которые в другом отношении, в развитии политиче­ской свободы, далеко нас опередили. И если наше правительство добилось в финансовой области таких исключительных результатов, то, с другой. стороны, следует также признать, что оно нашло для такого рода реформы исключительно благоприятные условия. Удар, нанесенный в 1806 г., расчистил место для возведения нового здания; правительству не связы­вал рук представительный строй, при котором могли бы приобрести влия­ние отдельные интересы. К сожалению, все еще не перевелись упрямые старики, которые по своей ограниченности и угрюмости придираются к новому и ставят ему в упрек, что оно якобы неисторично, насильственно сконструировано из абстрактной теории, непрактично; будто с 1806 г. история остановилась и будто недостатком практики является ее согласие



Ф. ЭНГЕЛЬС

с теорией, с наукой; будто сущностью истории является застой, вращение в круге, а не прогресс, будто вообще существует практика, свободная от всякой теории!»

Да будет мне позволено ближе рассмотреть эти последние пункты, к которым, без сомнения, присоединится общественное мнение в Германии и особенно в Пруссии. Давно уже пора ре­шительно выступить против вечных разглагольствований из­вестной партии об «историческом, органическом, естественном развитии», «естественном государстве» и т. д. и разоблачить перед народом эти блестящие формулы. Если существуют го­сударства, которым действительно приходится считаться со своим прошлым и довольствоваться более медленным прогрес­сом, то к Пруссии это неприложимо- Как бы быстро, стреми­тельно ни развивалась Пруссия, этого все равно недостаточно. Наше прошлое погребено под развалинами до-йенской Прус­сии 135, смыто потоком наполеоновского вторжения. Что ско­вывает нас? Нам не приходится больше влачить на ногах те средневековые колодки, какие мешают двигаться стольким го­сударствам; грязь прошлых столетий не липнет больше к нашим ногам- Как же можно в таком случае говорить здесь об истори­ческом развитии, не имея в виду возвращения к ancien régime* — к реакции, наипозорнейшей из всех когда-либо существовавших, которая самым трусливым образом отрицала бы славнейшие годы прусской истории, которая сознательно или бессознательно была бы изменой отечеству, ибо вызвала бы необходимость новой катастрофы, подобной катастрофе 1806 года. Нет, ясно, как день, что благо Пруссии — только в теории, науке, духовном развитии. Или,подходя к вопросу с другой стороны, Пруссия — не «естественное» государство, а созданное политикой, целе­устремленной деятельностью, духом. В последнее время во Франции пытались изобразить эту особенность как величайшую слабость нашего государства; между тем, если только правильно использовать эту особенность, она представляет главную нашу силу. Как самосознающий себя дух возвышается над бессозна­тельной природой, так и Пруссия при желании может поставить себя высоко над «естественными» государствами. Именно по­тому, что в Пруссии так велики различия между провинциями, ее строй, чтобы не причинить никому ущерба, обязан исходить только из мысли; тогда постепенное слияние различных про­винций произойдет само собой, причем своеобразные особен­ности растворятся в единстве высшего свободного государ­ственного сознания; между тем как в противоположном случае

* — старому порядку. PtO,

дйевнвК воЛьнослупшгеяй 257

было бы мало двух столетий, чтобы создать внутреннее законо­дательное и национальное единство Пруссии, и первый же со­крушительный удар повлек бы за собой такие последствия для внутренней спайки нашего государства, за которые ни один человек не мог бы взять на себя ответственности. Другим госу­дарствам путь, по которому они должны шествовать, предука­зан уже их определенным национальным характером; мы сво­бодны от такого принуждения; мы можем сделать с собой, что хотим; Пруссия может, оставив в стороне всякие другие сооб­ражения, следовать только внушениям разума, может, как ни­какое другое государство, учиться на опыте своих соседей, может, а в этом никто ей не подражает, стать образцовым госу­дарством для Европы, быть на высоте своего времени, воплощать в своих установлениях законченное государственное сознание своего века.

Это — наше призвание, для этого Пруссия создана. Неужели мы растратим эту будущность из-за пары пустых фраз отжив­шего направления? Неужели мы не должны прислушиваться к самой истории, указывающей нам призвание воплотить в жизнь цвет всей теории? Опора Пруссии, повторяю еще раз, заключается не в развалинах прошлых столетий, а в вечно юном духе, который в науке обретает сознание и в государстве сам создает свою свободу. И если б мы отступились от духа и его свободы, то отказались бы от самих себя, предали бы самое свя­тое свое благо, умертвили бы нашу собственную жизненную силу и были бы не достойны впредь стоять в ряду европейских государств. Тогда история обратилась бы против нас со страш­ным смертным приговором: «Ты взвешен на весах и найден очень легким» *.

Печатается по тексту газеты Переводс немецкого

Написано Ф. Энгельсом между 2 и 24 мая 1842 г.

Напечатано в * Rheinische Zeltung» MM 130 и 144; 10 и 24 мая 1842 е.

Подпись: Ф. О.

• Библия. Ветхийвавет Книга пророка Даниила, глава 5, стих 27. Ред.

258 ]

РЕЙНСКИЕ ПРАЗДНЕСТВА «»

Берлин, 6 мая

Бывают времена в году, когда уроженца Рейна, который слоняется на чужбине, охватывает тоска, совсем особенная, по его прекрасной родине. Эта тоска особенно обостряется вес­ною, во время троицы, время рейнского музыкального празд­нества; это совершенно фатальное чувство. Теперь, — это известно, увы, слишком хорошо, — на Рейне все начинает зеле­неть; прозрачные речные волны кружатся под весенним ве­терком, природа надевает праздничные одежды, и теперь до­машние снаряжаются в поездку на хоровой праздник, завтра они выступают в путь-дорогу, а тебя-то там нет.

О, рейнский музыкальный праздник — чудесный праздник! Переполняя украшенные зеленью пароходы, с развевающимися флагами, с звуком рогов и песнями, в длинных железнодорож­ных поездах и почтовых каретах, размахивая шляпами и плат­ками, притекают со всех сторон гости, веселые мужчины, млад и стар, прекрасные звонкоголосые женщины, все празднично настроенные люди с смеющимися воскресными лицами. Какая радость! Все заботы, все дела забыты; не видать ни одного хмурого лица в густой толпе прибывающих. Возобновляются старые знакомства, завязываются новые, в воздухе стоит не­умолчный смех и гомон молодежи, и даже старики, которых милые дочки насильно заставили принять участие в празднике, несмотря на ревматизм, подагру, простуду и ипохондрию, зара­жаются общим весельем и должны быть веселы, раз присоеди­нились к торжеству. Все готовятся к празднованию троицы, и торжество в честь всеобщей эманации святого духа нельзя праздновать достойнее, чем отдаваясь божественному духу ра-

РЕЙНСКИЕ ПРАЗДНЕСТВА



дости и наслаждения жизнью, сокровеннейшее ядро которого составляет именно наслаждение искусством- И из всех искусств именно музыка больше всего подходит к тому, чтобы образовать центральный пункт такого дружеского провинциального соб­рания, где вся интеллигенция округа сходится для взаимного освежения житейской бодрости и юношеского веселья. Если у древних народную массу притягивали комическое представле­ние, турнир поэтов-трагиков на панафинеях 176 и вакхических празднествах, то у нас, при наших климатических условиях и со­циальных отношениях, все это может заменить лишь музыка. Ибо подобно тому, как музыка, оставаясь на бумаге и не доходя до слуха, не может нам доставить наслаждения, так и трагедия была для древних мертвою и чуждой, пока не говорила с фимелы и орхестры живыми устами актеров. Ныне каждый город имеет свой театр, где играют каждый вечер, между тем как для элли­нов сцена оживала только по большим праздникам; ныне печать распространяет каждую новую драму по всей Германии, между тем как у древних написанная трагедия лишь немногим достава­лась для прочтения. Поэтому драма не может больше составить центральный пункт для больших собраний; такую службу должно сыграть другое искусство, и это может только музыка, ибо лишь она одна допускает сотрудничество большой массы людей и этим даже значительно выигрывает в силе выражения; в ней одной наслаждение совпадает с живым исполнением, и круг действия по размеру соответствует античной драме. И воистину немец может праздновать и лелеять музыку, в которой он яв­ляется царем всех народов, ибо если лишь ему удалось извлечь из сокровенной глубины на свет и выразить в звуках высшее и священнейшее, интимнейшую тайну человеческого настроения, то и ему одному дано ощущать во всей полноте силу музыки, разуметь до конца язык инструментов и пения.

Но музыка тут не главное. А что же? Именно музыкаль­ное торжество. Как мало центр без окружности составляет круг, так же мало представляет здесь музыка без радостной, дружной жизни, образующей окружность вокруг этого музыкального центра. Уроженец Рейна по своей натуре настоящий сангвиник; его кровь так легко переливается по жилам, как свежее бро­дящее вино, и глаза его всегда быстро и весело смотрят на ок­ружающий мир. Он среди немцев счастливчик, которому мир всегда представляется прекраснее и жизнь радостнее, чем остальным; смеясь и болтая, он сидит среди виноградной листвы, давно забыв за кубком все свои заботы, тогда как другие часами еще обсуждают, пойти ли им и заняться тем же, и те­ряют из-за этого лучшее время. Несомненно, ни один рейнский



Ф. ЭНГЕЛЬС

житель не пропускал когда-либо представлявшегося ему случая к житейскому наслаждению, иначе его приняли бы за величай­шего дуралея. Этот веселый нрав сохраняет ему еще надолго молодость, в то время как северный германец уже давно перешел в филистерскую полосу степенности и прозы. Житель Рейна всю свою жизнь забавляется веселыми, резвыми шалостями, юно­шескими шутками или, как говорят мудрые, солидные люди, сумасбродными глупостями и безрассудствами; самыми весе­лыми и привольными университетами были испокон века Бонн и Гейдельберг. И даже старый филистер, в труде и заботах за­кисший в сухой повседневности, если он утром и высек своих юнцов за их шалости, все же вечером за кружкой пива занятно рассказывает им старые забавные истории, в которых сам уча­ствовал в дни своей юности.

При таком всегда веселом характере рейнцев, при такой открытой, простодушной безмятежности нет ничего удивитель­ного, что на музыкальном празднестве почти все хотят больше, чем слушать или дать себя послушать. Здесь сплошное веселье, пестрая непринужденная жизнь, свежесть наслаждения, каких в другом месте пришлось бы долго искать! Всюду радостные, благо­желательные лица, дружелюбие и сердечность ко всем участникам всеобщей радости- Как несколько часов, протекают эти три дня торжества под пенье, шутки и вино. И на утро четвертого дня, когда вся радость исчерпана и настает время прощаться, опять уже радуются в надежде на следующий год, условливаются на этот счет, и каждый, все еще радостно настроенный и вновь оживший, идет своим путем и к своей повседневной работе.

Написано Ф. Энгельсом в мая 1842 «. Печатается по тексту газеты

Напечатано без подписи , Перевод с немецкого

в »Rheinische Zeitung» M 134, И мая 184$ г.

[ 261

КОММЕНТАРИИ И ЗАМЕТКИ К СОВРЕМЕННЫМ ТЕКСТАМ

ЧЕТЫРЕ ПУБЛИЧНЫЕ ЛЕКЦИИ,

ПРОЧИТАННЫЕ В КЕНИГСБЕРГЕ

ЛЮДВИГОМ ВАЛЕСРОДЕ.

КЕНИГСБЕРГ, Г. Л. ФОЙГТ, Ш2 "'

За последние несколько лет Кенигсберг п Пруссии занял, на радость всей Германии, весьма выдающееся положение. Ото­рванный формально Союзным актом от Германии, немецкий эле­мент собрался там с силами и предъявляет требование, чтобы его признали немецким и считались с ним, как с представителем Германии, выступающим против варварства славянского Восто­ка. И действительно, восточные пруссаки не могли противопо­ставить славянству германскую образованность и национальность лучше, чем это они сделали. Духовная жизнь, политиче­ская мысль достигли там такой энергии в своих проявлениях, такой высоты и свободы взглядов, как ни в каком другом городе. Розенкранц успешно представляет там германскую философию со свойственной ему разносторонностью и живостью ума, и если он не обладает мужеством, чтобы непреклонно делать все выте­кающие из нее выводы, то все же его тонкий такт и непредубеж­денность во йзглядах ставят его очень высоко, не говоря уже о знаниях и таланте. Я.хман и другие обсуждают вопросы дня в духе свободомыслия, и теперь в указанной выше книжке перед нами лежит новое доказательство того, какой высокой степенью образованности обладает местная публика.

В этих четырех юмористических лекциях, прочитанных перед большой аудиторией, талантливый автор объединил материал, взятый непосредственно из живой современной действитель­ности. В самом деле, здесь проявлена такая способность к жан­ровым картинкам, такая легкость, изящество и яркость изоб­ражения, такое искрящееся остроумие, что автору нельзя отказать в большом даровании юмориста. Он обладает верным

m

Ф. э н г Е л ь Ô

взглядом, сразу улавливающим в событиях дня подходящую уязвимую сторону, и умеет так тонко преподнести свои бесчисленные ассоциации и намеки, что вызывает улыбку даже у своей жертвы; к тому же один сюжет сменяется другим, и, в конце концов, никто, собственно, не может уже сердиться на насмешника, так как всем понемногу досталось. Первая лекция, «Маски жизни», повествует нам о Мюнхене, Берлине, немецком Михеле, пустоте родовой аристократии, духовном разброде и галерее германских знаменитостей. Из нее я приведу следующее место:

«Недалеко от нас за столом сидит молодой человек и погашает вино из тяжеловесного серебряного бокала. Однажды он разрушил одпой-един-ствснной песней двадцать французских батарей, направленных против свободных наяд зеленого вольного Рейна, а своими четырехстопными ямба­ми обратил в неудержимое бегство вплоть до Тионвиля несколько кавале­рийских полков французского авангарда, дошедших было до Андернаха. За этот отважный подвиг он был награжден серебряным бокалом и грам­матической конструкцией, которая была еще смелее, чем его песня, и так чудовищно громоздка, что у всех германских учителей гимназии поблед­нели лица, а третьеклассники повскакали со своих парт и в восторге закричали: «Наконец-то наступили для нас каникулы!»» "8

Вслед за тем говорится:

«Перед нами предстала маска цензора. Если бы она обнаружила на наших пальцах чернильное пятно, не прошедшее цензуру, мы бы погибли. Цензор выглядит как любой другой человек, но его профессия выше чело­веческой. Он направляет ум и мысли, держит в руках весы, которыми должна управлять только вечная справедливость. В области литературы он призван приводить в исполнение фараонов закон, согласно которому все новорожденные литературные младенцы мужского пола должны быть умерщвлены или, по крайней мере, абеляризированы *. Цензура Древнего Римапредставляла собой весьма строгое судилище нравственности над гражданами республики; ее действие прекратилось, когда она, как говорит Цицерон, была не в состоянии сделать больше, чем вызвать краску стыда у человека. Наша цензура перестанет действовать лишь тогда, когда вся нация, как один человек, сможет покраснеть за нее!»

Вторая лекция, «Наш золотой век», повествует в той же легкой форме о денежной аристократии, третья, «Литературный турнир Дон-Кихотов», ополчается с копьем наперевес на все­возможные нелепости нашего времени и прежде всего на немец­кий политический стиль.

«Немецкий язык, — говорится в этой лекции, — родился как язык свободный и республиканский; он возносится до высочайших отрогов Альп и глетчеров стихотворного искусства и мышления, чтобы подобно

* — т. е. оскоплены. Намек на биографию средневекового философа Абе­ляра, Ред.

КОММЕНТАРИИ И ЗАМЕТКИ К СОВРЕМЕННЫМ ТЕКСТАМ 263

орлу воспарить к солнцу. Но он так же, как швейцарцы, отдает себя на службу деспотизма в качестве его лейб-гвардии. То, что ганноверский ко­роль * сказал своему народу на самом плохом немецком языке, он не мог бы выразить на самом изысканном английском языке. Короче говоря, наш язык, как моррисоновы пилюли, для всего хорош и употребителен и ему не хватает лишь немногого, но крайне необходимого, — политического стиля! Правда, в минуты наибольшей опасности, когда Кёльнский собор глядится в воды Рейна, а ои имеет обыкновение это делать лишь в критиче­ские моменты, немецкий язык с высочайшего разрешения правительства приобретает некий политический размах, и тогда каждое картофельное поле именуется «районом», все честные провинциалы становятся «мужами», а каждая белошвейка внезапно превращается в немецкую «деву». Но это лишь политический стиль оборонительного характера, который обыкно­венно выступает на сцену одновременно с ландштурмом. Наш язык еще не стал языком наступления. Когда немец желает предъявить требование на своп самые элементарные политические права, которые так же доку­ментально и по всем правилам закона закреплены за ним на гербовой бу­маге, как и его жена по брачному контракту, тогда он сопровождает его таким количеством оговорок, излагает его таким витиеватым канцелярским слогом, снабжает его бесконечными выражениями глубочайшего почте­ния, почитания, неувядающей любви и преданности, что это требование скорее можно принять за церемонное любовное письмо портного-под­мастерья, чем за справедливое требование. У немца не хватает мужества претендовать на права, и поэтому он тысячу раз извиняется за то, что ос­мелился подумать, предположить, высказать свое мнение или возыметь надежду до конца отстоять у властей еще одно политическое требование. Не напоминает ли вам, например, большая часть таких прошений о сво­боде печати полностью облаченного в театральные одежды маркиза Позу, припадающего к стопам короля Филиппа со словами: «Государь, даруйте свободу мысли!»** И следует ли после этого еще удивляться, если подоб­ные прошения были отвергнуты королем Филиппом со словами: «Мечтатель странный!» *** и положены под сукно. Те немногие из немцев, которые как адвокаты своего отечества осмелились изложить сжатым и вырази­тельным языком, как это и подобает мужам, его политические права, пали жертвами государственной инквизиции единственно благодаря трусости нашего политического стиля. Ибо там, где трусость является нормой, там мужество равносильно преступлению! Политическому писателю на­шего времени грозило бы колесование лишь за простую погрешность в стиле, лишь за то, что он высказывает голую правду, не облекая свои слова и мысли в предписанную церемониймейстером форму, и все это — во имя права. В то время когда нужно воспользоваться политическими правами, немецкий стиль становится трусливым, как евнух, а также не­уклюже льстивым в отношении сильных мира сего. Стоит какому-либо князю заявить: «Я буду отстаивать право и справедливость!» — в газетах сейчас же появляется целый рой фраз, которые, подобно диким пчелам, устремляющимся на капельки меда, в упоенье жужжат о том, что на пу­стынном политическом поле обнаружен драгоценный клад. Что может быть оскорбительнее для князя, если лишь о высказанном им желании выполнить первейший долг правителя, без чего он уподобился бы Нерону или Бузирису, уже все газеты трубят, как об особой, неслыханной кня­жеской добродетели? И это происходит в правительственных газетах на

* — Эрнст-Август. Ред. ** Шиллер. «Дон Карлос, инфант испанский». Действие третье, явление 10. Ред. ♦*• Там же. Ред.



Ф. ЭНГЕЛЬС

глазах у цензоров, под покровительством Союзного сейма! А не следует ли к какому-либо подобному неловкому восхвалителю применить во всей его строгости параграф 92 Уголовного права?» 180

Четвертая лекция преподносит «Вариации на любимые со­временные и национальные мотивы». Среди них находится «Орденский капитул», который начинается следующим обра­зом:

«Князья — пастыри народов, как уже сказал Гомер, а отсюда сле­дует, что народы — это княжеские овцы. Пастыри очень любят своих овец и водят их на пестрой шелковой привязи, чтобы они не затерялись, а овцы любуются этой изящной, отливающей всеми цветами радуги при­вязью и не замечают, что это украшение в то же время является для них цепью, и именно потому, что они овцы» и т. д. ш

Этими четырьмя лекциями Валесроде доказал свою способ­ность быть юмористом. Но этого мало. Такие вещи, исполняя лишь роль отдельных лекций, имеют право быть оторванными, разъединенными, лишенными единства; однако истый юморист подчеркнул бы еще больше, чем это сделал Валесроде, общий фон позитивного широкого миросозерцания, в котором в конце концов растворяются к общему удовольствию всякого рода насмешки и отрицание. В этом отношении Валесроде изданием вышеуказанной книжки вменил себе в обязанность как можно скорее оправдать вызванные им надежды и доказать, что он может сосредоточиваться и перерабатывать свои воззрения в одно целое, а не только разбрасывать их, как здесь. И это тем более необходимо, что он обнаруживает близкое родство с авто­рами блаженной памяти «Молодой Германии» б своим происхож­дением от Берне, своими воззрениями и стилем; почти все принадлежавшие к этой категории авторы, однако, не оправда­ли возложенных на них надежд и погрязли в расслабленности, явившейся следствием бесплодных стремлений к внутреннему единству. Неспособность создать что-либо цельное была подвод­ной скалой, о которую они разбились, так как сами не были цельными людьми. Но у Валесроде можно местами разглядеть более высокую, более совершенную точку зрения, что дает право предъявить к нему требование — привести свои отдельные суждения в равновесие как между собой, так и с уровнем фило­софии данной эпохи.

Впрочем, мы желаем ему успеха у публики, которая сумела оценить такие лекции, и у цензора, который не помешал их опубликованию. Мы надеемся, что такое поведение цензуры, как в данном случае, преодолеет в ней, по крайней мере для Пруссии, все другие неустойчивые принципы и приобретет

КОММЕНТАРИИ И ЗАМЕТКИ К СОВРЕМЕННЫМ ТЕКСТАМ 285

широкое распространение; что цензура будет повсюду прово­диться такими людьми, как в Кенигсберге, где цензоры, как говорит наш автор,

«с мученическим самопожертвованием приняли на себя самую не­навистную из всех должностей, чтобы не предоставить ее тем, кто с радо­стью взял бы ее на себя» 18а.

Написано Ф. Энгельсом Печатается по тексту газеты

в конце апреля — начале мая 1842 г. _

Перевод с немецкого Напечатано в «Rlieinische Zettung» M 145; 2S мая 1842 г.

Подпись: Ф. О.

266 J

[ПОЛЕМИКА ПРОТИВ ЛЕО]

Из Газенгейде, май. То, чего не могла, согласно просвещен­ному мнению «Literarische Zeitung», осилить гегелевская фило­софия, а именно построить на основе своих принципов систему естественных наук, берется теперь разрешить со своей точки зрения и с великолепным успехом «Evangelische Kirchen-Zeitung». Помещенная в последнем номере этой газеты за подписью Г. Л. (Лео) статья по поводу одного сочинения проф. Лёйпольдта из Эрлангена ш развивает программу полнейшей революции в медицине, все последствия которой в настоящее время невозможно даже предвидеть. Как всегда, Лео и здесь начинает с гегелингов *8, хотя прямо и не называет их; он го­ворит о пантеистическом, языческом направлении, которое овладело новейшим естествознанием, о «философском ощупы­вании природы и увлечении утонченными системами», бичует анатомическую точку зрения, которая позволяет лечить лишь отдельного больного, а не сразу целые поколения и народы, и наконец, приходит к выводу,

«что болезнь есть наказание за грехи, что поколения, связанные род­ством, совокупно страдают за свои грехи не только в физическом отно­шении, но даже и в духовном, если только ниспосланная милостью божьей вера не разорвет цепей этой кары. Раскаяние не освобождает отдельную личность от физической кары за совершенные ею грехи; так, например, оно не возвращает человеку носа, если он поплатился таковым за свое греховное распутство; точно так же в силу чисто естественных причин еще и теперь у внуков бывает оскомина на зубах оттого, что дедыих лакомились незрелым виноградом, а духовная кара не прекращает своего действия до тех пор, DOKa на помощь не приходит твердая вера. Как часто бывает, что человек, проведший всю свою жизнь в роскоши и грехах и при этом как будто счастливо окончивший жизнь, оставляет сыну и внуку зародыши

ПОЛЕМИКА ПРОТИВ ЛЕО



разрушающих нервы болезней, которые бурно развиваются у них до тех пор, пока правнук, в душе которого ни единое слово благодати не нашло плодотворной почвы, в состоянии крайнего угнетения, в результате по­следствий половых болезней, хватается в отчаянии за бритву и, перерезая себе горло, выносит себе самому тот приговор, который заслужил виновник его страданий — прадед».

Вне такого рассмотрения мировая история представлялась бы, дескать, вопиющей несправедливостью. — Далее Лео про­должает развивать свою мысль:

«Обратившийся к вере безносый грешник должен видеть в своем уродстве лишь знак божественной справедливости и то, что для неверую­щего было карой, для верующего становится новым источником веры».

С народами дело обстоит точно так же.

«Духовные, как и телесные, расстройства и болезни того или иного времени с известной точки зрения еще и сегодня, как и во времена про­рока, являются наказанием божьим».

Таковы философские... я хотел сказать, религиозные прин­ципы, на основе которых Лео, достойный занять место рядом с Рингсейсом, создает свою новую медицинскую практику. Какая польза от всех мелочных хлопот об излечении отдельного человека или какой-нибудь отдельной части его тела? Лечить надо сразу целые семьи, целые народы! Если у деда лихорадка, то вся семья, сыновья, дочери, внуки с женами и детьми должны глотать хинин! Если король болен воспалением легких, то ка­ждая прови<

Наши рекомендации