Продолжение рассказа о фаршированном перце
Дальше писать расхотелось. Я подошел к окну. «Почему я не умею летать? Или умею, но не знаю об этом?». Я представил, как падаю из окна и ощу-щаю нечто неощутимое, я разбиваюсь, как телеви-зор давеча. Тяжело думать о смерти, когда суббо-та и светит солнце, и у тебя есть деньги. Я закрыл шторы, закурил, положил в пепельницу деньги и сжег их. Жаль, с субботой я ничего не мог поде-лать. Я стал думать о смерти. Думал, думал и при-думал:
Внутренний рассказ № 2
«Итак, смерть — это то, что каждый испытывает, ес-ли, конечно, он не вампир. Вампиры тоже умирают, но редко. Смерть приходит, когда ее не ждут, и ухо-дит, положив тебя в ящик, повесив на тебя бирку
с номером. Смерть не приходит, когда ты ее ждешь,
в это время она занята с другим. Вообще смерть — это не физиологический процесс. Это некое ОНО, и оно (туфта, в смысле туфта-логия) живет в тебе
с рождения, как болезнь. Как опухоль. Я знаю не-
104 алексей радов
сколько людей, которые никогда не умирали, но они никогда не подтвердят это официально. А ес-ли я не хочу умирать (а я не хочу), то что же мне делать? Может, если не хочу, то и не умру? Возмож-но, то, что называется «смертью», есть земное выра-жение страшного суда. Или НЕстрашного суда (та-кой тоже бывает, смотря какой судья ведет твое де-ло: вечный или не вечный. Если не вечный, считай, тебе повезло)».
Продолжение рассказа о фаршированном перце
Тут я бросился на кухню, фаршировать картошку. Она опять у меня имелась. Так я провел два часа без мыслей о себе, о смерти и обо всех тех уродах, что меня окружают. Когда картошка была готова, я плюнул на нее (для добавления соляной кисло-ты) и пошел танцевать под дождем нагишом. Ко мне присоединилась соседка, ее новый васек, а чуть позже и наши ангелы-хранители. Они так смешно танцуют, эти хранители. Все время пытаются взле-теть. «Хорошим днем оказалась суббота», — вот
с какой мыслью я заснул.
А воскресение попыталось было не наступить (видать, на горло собственной песне), но ему не позволили. Я УЖЕ ЗНАЛ, ЧТО СОБИРАЮСЬ
В ЭТОТ ДЕНЬ фаршировать. Перцы. Я пошел за ними. Я шел и думал: «Я, наверное, средний класс.
| рассказ о фаршированном перце |
В смысле, что я посередине. Я не имею золотых хо-ром, но и не сплю на вокзале. И мне нужны пер-цы для среднего класса. Не дорогие, упакованные по три штучки в пакетик. И не бросовые: кривые и гнилые». В магазине не было перцев. В другом тоже. Я пошел к Макарычу.
— Привет, старик, перцы нужны. — Ты чего, не сезон.
— Мне очень нужны. Как воздух, как девочки, как мрачные мысли.
Макарыч, одетый сегодня в костюм тореадора, лишь пожал плечами.
— Увы. Прости. Не задерживай очередь.
Я поехал на городской рынок, но и там не было перцев. Никто не понимал, что нужно именно сегод-ня нафаршировать их овощами, даже есть не обяза-тельно. Меж тем в голову лезли мысли. Я пытался за-щищаться от них купленным и выпитым пивом, пор-ножурналом, отбивался всем своим естеством. День (он же воскресенье) решил кончаться. Я забегал в ма-газины, на рынки, подбегал к овощным лоткам... Па-ру раз мне попадались плохие, очень плохие перцы. Третий молдавский сорт. Но их я не мог фарширо-вать. Это означало предать, изгадить всю идею фар-шировки. 19 часов, 20 часов, 21 час... Скоро будет но-вый день, и я могу не попасть в него. Жизнь пойдет дальше, оставив меня гнить у своей обочины. Я снова прибежал к Макарычу (он уже переоделся в унифор-му цвета хаки и отдал мне честь при моем приближе-нии). Я упал на колени, в грязь, я плакал, молил:
106 алексей радов
— Степан Макарыч, родненький, спаси, помоги, ради всех святых, может, завалялся какой перчик, так я ничего не пожалею, уж ты знаешь....
— Твое время прошло, — сказал Степан Мака-рыч и закрыл свой лоток, закончил на сегодня (на-всегда) торговлю. Ушел.
Мне уже были нужны любые перцы, какие угод-но, дорогие, дешевые, для элиты, для среднего клас-са, для пидараса... 22 часа... 23 часа... 23 часа и поло-вина. Я уже дома. Я звоню во все службы, во все ма-газины, я выхожу на лестничную клетку в поисках перцев (а вдруг?). И курю, курю, курю. Думается:
Внутренний рассказ № 3
«Ваше последнее желание? Сигарету. Сигарету? Конеч-но. Почему бы и нет. Вы что, курите? А. Я тоже, уго-щайтесь. Вот-вот, сейчас вас и повесят. Мысли-то ка-кие, а? Повесят и повесят. Я уже привык. Не впервой. Да? А сколько раз тебя? Вздергивали? Да бывало, быва-ло. Докурил? Ну, все. Поехали. Пока. Ага, до свидания».
24 ЧАСА. РОВНО».
Эпилог
«Неинтересно. Ни о чем. Галиматья. Не пойдет, — сказала редактор, поглаживая свою старую пизден-ку. — Прощайте». Не пойдет? Ну и пошла на хуй.
Остановка
Призраки наполнили лес, нарочито пугая сво-ей бестелесностью. Шорохи, их слабо осоз-нанный иррациональный зов украшал ве-чер. Кукушка — пернатый побочный продукт вре-
мени — изъясняла свои нехитрые мысли. Зверь, то ли бобр, то ли выдра, выйдя на берег, испугал-ся меня. Я сел на поваленное дерево. Взгляд вверх, взгляд вниз, оглядывание сторон, сторон света и се-бя в центре. Чувствую себя окровавленным омфа-лом. Сознаю властителем дум, любых, но не своих. Вижу в небе, вижу в земле, вижу в желудке земляно-го червя, состоящего из маленьких колечек и явля-ющегося этими колечками по сути. Тишина преры-вается и снова наступает. Сейчас бы зеркало. Уви-деть зеркало. Подловить зеркало на отсутствии своего в нем отражения. Идешь на север, идешь на запад, идешь на северо-запад. Путь туда не близкий. Путь трудный, путь конечный. Набивая трубку, я не понимаю смысла жизни, выбивая трубку, я ничего не знаю о смысле жизни. Куря трубку, я впитываю никотин. Идя вперед, просто иду вперед. Вещи ча-сто именно такие, какими они кажутся, это правиль-ные вещи, эти вещи мне близки, их я беру с пол-ки. Говорят, кто-то умер. Кто-то постоянно умира-
108 алексей радов
ет. Это свойство Кого-то. Кругом отчетливо пахнет богом, но у меня насморк. Девушка стыдливо при-знается в своей любви ко мне. Где-то рядом необ-ходим тростник. Из него делают сахар, сахар сладок. Сладость влечет. Призраки обретают форму, беря мужское и соединяя с женским. Призраки подхо-дят ко мне и садятся у моих ног. Я не учитель, я не бог. Просто поваленное дерево — место моего сиде-ния — оно не велико, там нет места призракам. Об-ретая форму, они становятся со мной.
Сидя у реки (река должна быть непременно), со-знавая себя не сознающим, я курю трубку, предпо-лагая вечером закат. Закат холодный, закат крас-ный, закат — как закат солнца. И больше ничего. Трубка тихонько хрипит, указывая на мои слишком поспешные затяжки. Я глажу трубку, успокаивая ее. Сидящие у ног обращаются ко мне, я отвечаю. Кро-кодил, сотворенный из облака, плывет вверху по своим делам, задевая лапами солнце. Крокодилом быть хорошо — много зубов.
Потерянный, я послал вверх зов, но не получил ответа. Отсутствие ответа — это удар по эсхатоло-гии, смена вектора развития. Сидящие у ног обра-щаются, я отвечаю, почему вверху никто не даст ответа? Если бы у бога были уши, он бы их давно застудил. Если бы у бога ушей не было, он бы засту-дил нечто другое. Там холодно — наверху, там тихо. Идти на северо-запад, только туда. А северо-запад, и в этом я точно уверен, в любой стороне.
| остановка |
Путь имеет свойства, я их изучаю. Все мы изу-чаем свойства, никто не видит пути. Сидящие у ног спрашивают о моллюсках. Моллюски хорошо, их можно жарить, таково их свойство. Мы ищем след-ствие, мы смотрим свойства, мы очень далеко. Я устал писать, и это признак моего незнания. Са-мореализация — это объяснение себя другим, это бессмысленно, но приятно. Хорошо просто сидеть, и курить, курить таким образом, чтобы курение было единственной вещью в мире. И так во всем: мир действия полнее, чем мир слов. Можно спро-сить: «и что?». Спрашивайте. Главное, чтобы во-прос содержал ответ. Бестелесность возобладала в призраках. Как одежду, сняв форму, они, кланя-ясь, отступали в лес, оставляя меня курящего, дер-жа путь ко мне Пришествующему.
Ноябрь наблюдателя
Ноябрь — странный месяц. Он слабо отража-ется во времени. Его нет ни на одной карте. Его придумали арабы, когда в 14 веке плы-
ли на юг. Им просто нужен был месяц для числа 11. Ноябрь не имеет лица, в отличие от всех дру-гих месяцев, которых узнаешь по погодным и про-чим признакам, с которыми можно поздороваться за руку. О ноябре нельзя вспомнить, когда его нет, нельзя представить. Январскую стужу в июне — по-жалуйста, мартовскую ломкость в декабре — нет проблем. Но каждый ноябрь — особенный. Ноя-бри — не повторяются, они даются нам как выс-шая милость, как разгадка всех философских во-просов. Ноябрьской ночью, со стаканом портвей-на в руке, с ветром, полюбившим твои уши, ты можешь постичь смысл жизни. И забыть его нау-тро, смотря в небо без солнца и облаков, даже не серое, а просто грязное, его еще не помыли, не про-терли для того, чтобы в январе ты мог пользовать-ся им, как зеркалом. Я не знаю, люблю или нена-вижу ноябрь. Наверное, когда как. Он вызывает во мне смешанные чувства; снизу, из подвалов со-знания, появляется меланхолия и пепел давно ску-ренных сигарет. Так вот. В один из ноябрей, кото-
| ноябрь наблюдателя |
рый был строен и устал, я и вышел из окна. Прои-зошло это следующим образом. Я распахнул окно, ветер ударил меня, хлестнул, я встал на подокон-ник. Посмотрел вниз, потом вверх и сказал: «Еже-ли суждено мне умереть, то пусть упаду я на зем-лю и сломаю все кости, и не скажу ничего более. Но если вдруг я должен жить, если есть какое-то у ме-ня предназначение, то пусть я взмахну руками, как крыльями, и полечу. Пусть я взлечу высоко-высоко
и смогу плюнуть на этот мир». И я взмахнул рука-ми и ступил в пустоту. И упал с 10 этажа. С десятого этажа дома, где прожил все свои годы. И разбился
о землю. И умер. Умер в осьмнадцать лет, в середи-не 90-х годов 20-го века где-то в Москве. Осьмнад-цать почему? Так это как раз между семнадцатью
и восемнадцатью. И звучит красиво. Но прыгнул я не весь. Тот, кто остался стоять на подоконнике, вздохнул, пошел в магазин, купил бутылку водки
и пакет апельсинового сока, вернулся домой, сме-шал и долго пил, глядя на свое безжизненное тело внизу. И, думая, вспомнил одно из пяти своих вос-поминаний, что называются «замещенными», а по сути, являются нелюбимыми, блудными детьми со-знания. Это было давно. У соседей Ленки и Петра Май (это их фамилия — одна на двоих) был сын. Он родился не то дауном, не то аутистом, не то еще каким имбецилом. В возрасте 11 лет его впервые выпустили поиграть во двор одного. И дворовые ребята, увидев такой удачный объект для прикола, встали вокруг сумасшедшего и начали на него по
112 алексей радов
очереди ссать. А он лишь беззвучно смеялся. Сме-ялся ртом, а в глазах его, черных, больших и кру-глых жил страх. Но он там жил давно. Ребята очень веселились не зря прошедшему дню. А двенадца-тилетняя девочка Вера, в которую я был влюблен
и у которой уже выросла приличная грудь, сказала, что так ему, идиоту, и надо, и что папа сказал, что немцы у себя уже уничтожили всех уродов, и пра-вильно. Потом прибежал кто-то из взрослых и всех прогнал, а потом прибежала Ленка Май и увела сы-на. Больше его во дворе не видели. Веру я не раз-любил, тем более что ее грудь все росла и росла.
Вот такая история. Я посмотрел в окно на по-следствия своего суицида и не обнаружил тела. Я допил остатки водки с соком, посмотрел мутны-ми то ли от водки, то ли просто так, глазами вниз
и перевалился через карниз, сказав: «Мы не лета-ем сами, потому что не пробовали. Нам специаль-но внушили, что летать человек не может, так как он не птица. При чем здесь птица? Некоторые мо-гут летать. Если я особенный, то пусть взмою в не-беса и приму душ из облака, а если я совсем обыч-ный, то и помирать не жалко». Земля ударила меня изо всех сил и стало очень больно. И все.
Но тут, вдруг, я понял, что не прыгнул, а, как всегда, сыграл с душой в прятки. Некоторая часть все еще стояла на подоконнике и трусливо жалась
к оконной раме. Я отправился в магазин и вспом-нил еще одну забытую историю. Я иду в школу
и пью пиво из бутылки. Рядом идет Андрей Иванов.
| ноябрь наблюдателя |
Андрей называет меня «васильком». Это кличка, этимологию происхождения которой я не помню, но она мне неприятна. Я что-то мямлю в ответ. По-том Андрей берет и бьет меня кулаком по носу. По-том — ногой по яйцам. Потом — в живот и снова по яйцам. Ты что, Андрей, говорю я ему, прекра-ти, ну хватит, ну забыли. Потом Андрей, который, кстати, старше меня на год, берет и толкает меня в лужу. Вся моя одежда, вчера постиранная мам-кой — в грязи. Я беру кирпич и бью Андрея по те-мени, когда он отворачивается. Хотя нет, я этого не делаю. Я отряхиваюсь, как могу. В школу мы при-ходим лучшими друзьями, как кажется мне. Дру-зья — до завтра. Почему я не ударил его камнем? Наверное, будь он один такой... А так... Если с само-го начала не поставишь себя как следует, то ника-кое каратэ-хуетэ в будущем не поможет. И психо-логия вечного неудачника разовьется внутри, как плющ, заполнив мозг, и не уйдет никуда. Я смог это побороть. А вот мой один бывший друг — нет. Бы-вает. Издержки общественной жизни и образова-тельной системы.
Я снова у окна. Пью. Пришел закат и подмигнул. Завтра (если оно будет) будет холодно — закат яр-ко-красный. Недружелюбный. Чужой. Ноябрьский. И вот третья сила двигается во мне и говорит, что пора. А, хуй со всем, переебитесь вы со своим ми-роустройством, стойте хоть все в очереди на подсос! Знайте, что будет завтра, послезавтра, в ваши 85. Планируйте. Следите за материальным благополу-
114 алексей радов
чием своих любовников. Покупайте девочек, кото-рые от бесконечных абортов никогда не станут ма-терями. Покупайте мальчиков, которые бреют но-ги. Смотрите фильмы про героев-одиночек. И как легко они всех побеждают, переубеждают, как им никто не нужен, как они ебут всех под театральные вздохи. Не хотите эмансипации — не надо. Не хо-тите сегрегации — хорошо. Хотите не давать бить китов, но разрешать уничтожение толстолобиков? Пусть не будет противопехотных мин, но побольше ядерных боеголовок? Капитализм хотите. Да пожа-луйста. Я больше не возражаю. Пошли вы все!
А вдруг выживешь? Станешь инвалидом. Без но-жек? И тебе больше не даст никто так прыгнуть. А вот вены вскрывать — другое дело. И в гробу бу-дешь лежать красивенький, чистенький. Хотя какая разница тебе-то самому? Лучше крематорий. Или завещать органы медикам. Пусть их продадут и ку-пят себе много спирта. Или кьянти (что это, кстати, интересно). Вот-вот. Кьянти даже не пил, а собрал-ся с жизнью кончать. Идиотизм. Но все же я вышел из окна. И ощущал прелесть свободного падения, но недолго. Умер не сразу, успел увидеть, что я еще стою наверху и тупо смотрю на себя умирающего. Дааа. Все дело в том, что ментальный мир каждого из нас состоит из пяти частей. Когда ты умираешь, то они умирают по очереди, как любящие друг дру-га сестры-свинюшки под ножом мясника. Когда ты не сам выбрал смерть, то они убегают от тебя бы-стро, стремясь отчитаться. Но когда ты выбираешь
| ноябрь наблюдателя |
смерть, то они вроде как виноватые считаются, по-этому никуда не спешат.
Вот третья история. Девушка. Познакомилась со мной. В первый день мы целовались. Во второй — по-ехали за город: я, она и мой друг. Друг очень стра-дал, что он без девушки, я его утешал, говорил, что она, моя, мол, «давалка» и ей не понять всей глуби-ны наших философских исканий. Друг напился и по-нес пургу, в том числе и о том, что я о ней плохо гово-рил. Ночью мы спали на одной кровати, и я трогал ее груди руками, языком и кусал их. Но более ничего она мне сделать не позволила, так как была, видимо, дев-ственницей. И боялась. Или просто мой друг все ис-портил. Поэтом это девочка решила поиграть со мной в любовь, она рисовала сердечки в воздухе и спраши-вала, думаю ли я тоже так. Но я выиграл в эту игру, так как не любил ее. И бросил, сказав: «Я думал о своих чувствах к тебе. У меня их нет». Нет. Вру. Такие фразы говорят только в кино. На самом деле, я просто сказал ей «пока» и ушел. Я чувствовал себя сукой. Но соро-каградусная настойка и неуклюжие слова того самого друга меня успокоили. Потом эта девушка приходила и говорила мне «привет» и заглядывала в глаза. Я от-вечал «привет» и смотрел на стену. Потом она пере-стала приходить. Она повесилась в общественном ту-алете. Хотя нет. Я ее недавно видел с каким-то уродом. Значит, повесился кто-то другой.
Я постучал пальцем по виску, проверяя, проч-ный ли у меня череп. Жаль, нет пистолета. Когда у тебя есть пистолет, ты сам владелец своей жиз-
116 алексей радов
ни. Как и жизни всех тех, кого видишь в данный момент. Приятно. Кстати, почему я хочу убить себя. Нет, не потому, что бывают разные страхи в жиз-ни и все так несправедливо, и много ублюдков во-круг. И не потому, что мне интересно, что там после смерти. Эка невидаль. Просто мне скучно. Я успел себя исчерпать. Мне никто не нужен. Я никому не нужен. Вперед. На этот раз я прыгнул с разбега, чтобы попасть на асфальт. Не попал.
А историю четвертая часть души помнит такую. Стоял теплый Август (где стоял?) На Южном Урале стоял. Август стоял и плевал в воду. Курил. Подо-шла девушка с лошадиным лицом и пригласила его покататься на лодке. «Хорошо», — сказал он. Они плыли на лодке, и с девушки слетел вдруг верх от купальника. Девушка усмехнулась. Он прекратил грести, перешел на корму, поцеловал ее в губы. По-том ущипнул за сиську. Потом подумал, что не хо-чет ее и сказал ей это. Она надела верх. Чуть поз-же они плавали. Он влез в лодку. А она все не могла. У нее были слабые руки и большой зад. Она пере-валилась кое-как через борт, но была вся в синя-ках — нежная кожа. Когда они вернулись, она ска-зала, что он ее изнасиловал. И ее старший брат с друзьями и со мной избили Августа. Мы выби-ли ему три зуба. Он заплакал. Через два дня, зайдя
к ней и ее брату за советом о лучшем пути в горы,
я застал их в процессе ебли. Она стояла раком, оба были голые. Увидев меня, они предложили присо-единиться. И я согласился. А Августа нашли уто-
| ноябрь наблюдателя |
пленным чуть позже, когда я уезжал. У него был оторван член. Член не нашли.
Ночь. Ночь в ноябре тоже особая — жесткая. Она может укусить за ногу случайно запоздавшего прохожего и глупо рассмеяться. Звезд нету. Их бе-регут для декабря, января, наполняют неоном, сду-вают вековую пыль. Я подумал, знает ли мой пес, как меня зовут. Решил, что не знает. Странно. Я его имя знаю, а он мое нет. И поэтому я ему говорю, ка-кую принести палку и где можно отправлять физи-ологические потребности, а не наоборот. Ведь, по сути, кроме наличия шерсти, разного языка и спо-соба хождения, мы мало чем отличаемся. И я ото-рвался от подоконника. Насмерть.
Все-таки это ужас. Насмерть. Так хочу я смер-ти или нет? Хочу. Зачем? Ну, каждый чего-то хочет.
А ты не пробовал хотеть Эльвиру? Эльвиру? Это что за блядское имя? Это та баба, что живет на пер-вом этаже. А как ее можно хотеть, она же страш-ная... Так у нее муж есть. Он себя убить не спешит. Ну, он дурак. У тебя все либо уроды, либо дураки.
А разве не так. Не-а. Не так. Ты, кстати, кто? Дурак там, урод, хреносос, пизденыш? Я — отдельная те-ма. Потому что ты самый умный? В том числе. Кам-ни — умнее, опытнее, и самодостаточны. Это ты к чему? Так ты камнем будешь в следующей жизни. В следующей? Это в какой? Это ты сейчас из окна выйдешь, помрешь окончательно и станешь кам-нем. Да? Че-то не особо хочется. А тебя никто спра-шивать не станет. Думаешь, кроликом будешь —
118 алексей радов
шиш тебе. А все кроликами хотят? Почему? А по-тому — ни хуя не делать и все время есть и ебаться. Во время человеческого существования это счита-ется идеалом. Ладно, расскажу тебе свою историю:
У тебя (меня) был брат. Когда ему было пять лет, вернувшийся домой пьяный отчим стал ему ука-зывать на то, что брат неаккуратный жутко. Брат в очередной раз принялся сдувать пыль со своих никогда не трогаемых игрушек. И плакал. А потом пошел и плюнул в отчима. А тот его ударил и убил. Когда пришла мать с работы, отчим сказал, что брат бегал и ударился о дверной косяк. Отчиму повери-ли. А мне, трехлетнему, который все видел — нет. Брата похоронили, а меня, с девятилетнего возрас-та, отчим стал водить к психиатру. И тот меня лечил.
Серьезная хуйня. Так все плохо. Я прыгну и — свобода от ублюдков. «Стоп! А может, лучше убить отчима? И вообще наказывать всех, кто мешает жить — ударом ниже пояса, кривой ухмылкой или кривой рожей?» — сказал я вслух, нарушив тишину ночи. Вернее, раннего утра. Хотя нет — я хороший. Не буду. «Не буду ничего делать, пойду в магазин и возьму еще водки. А эти все — парки, магометы, иисусы, — пусть следят за порядком и делают выво-ды, если они (вся эта пиздобратия) существуют, ко-нечно. Мое занятие — наблюдать», — решил я и не прыгнул. И ноябрь, впервые в жизни, подмигнул мне и снял маску. Знаете, он оказался милый. Те-перь, когда он не работает (а именно в остальные одиннадцать месяцев), мы наблюдаем вместе.
Метафизика днём
Убью себя, скоро. Выпью вот эти таблеткии умру. Остался последний разговор, чтобы окончательно увериться в отсутствии у ме-ня шанса на спасение. Вообще я сильно хочу жить,
жить вечно, пусть бессмысленно, пусть в страда-нии и несчастье (так может и лучше), лишь бы на-всегда остаться собой, я.
Я очень страшусь смерти, наверное, я думаю, что это — конец (а что еще может быть «смертью»?), я согласен на всё, любой ад, только не это. Но бы-вают вещи, через которые нельзя перешагнуть, с ко-торыми невозможно примириться. Любое горе, лю-бую потерю — можно пережить, но нельзя пережить себя в своём понимании того, что есть ты. Двадцать пять лет назад мне сказали, что к сорока годам, если «не прекращу», я «получу» почечную недостаточ-ность. В практическом смысле, помимо постоянных болей (с болью можно примириться: боль — благо-родно, достойно, круто), это выражается в том, что
в вашем боку организуют специальное отверстие,
в которое вставляется трубочка, с помощью кото-рой кал (а также моча) выводится из организма. Это трубочка всегда при вас. В туалете вы достаёте из отверстия в боку спецзатычку, вставляете трубочку,
120 алексей радов
направляете её свободный конец в унитаз, и нечи-стоты покидают тело. Когда всё, до последней мут-ной капли, выходит, рекомендуется подождать ещё несколько минут — мгновений нечистотной жизни, после чего ловким, но осторожным движением надо вытащить трубочку и вставить в тело затычку. Да-лее трубочку следует тщательно промыть в особом растворе, или, если нет такой возможности, проки-пятить, и положить в новый стерильный пакет, спе-циально изготовленный для трубочки. Когда вы ста-новитесь совсем немощны, вам приходиться так или иначе договариваться с другими людьми, чтобы они помогали вам в исполнении этих операций.
Все двадцать пять лет моей болезни трубочка становилась всё ближе, всё реальнее, и теперь она, наконец, ожидала меня в операционной — макси-мум через две недели. Когда мне поставили диагноз и сообщили о возможном будущем, я твёрдо решил (и никогда не сомневался в своём решении): я не бу-ду жить с трубочкой! И я не буду жить-ждать в со-стоянии, когда бессилен даже морфий (настолько это больно и страшно), пока я не взорвусь изнутри кровавым дерьмом (к тому же наше гуманное об-щество вряд ли позволит мне выбрать этот вари-ант): я убью себя, как только мой симбиоз с тру-бочкой станет неизбежным.
Я ненавижу наше общество, я презираю людей, иногда даже себя. Я ненавижу всё, что можно на-звать жизнью. А всё, что в жизни похоже на смерть, всегда придавало мне сил: осень, сырость дере-
| метафизика днём |
вянного дома, одиночество в горах, почти любые «опасности», чужие похороны, заброшенные по-сёлки, сгоревшие деревни, ночь в целом (намного больше, чем день), книги (даже дешёвые) про мглу из глубины веков, и так далее, так далее. Конеч-но, меня радовал и уют костра в таежном распад-ке, и яркое солнце после недели дождливой мглы,
и ресторан, и павиан. Но лишь постольку, посколь-ку им предшествовала та или другая мгла.
Мгла — это слово само по себе влечёт («Эти (что они) шли на восток, и следом бесшумно наступа-ла мертвая мгла»). Если слово «тьма» предполага-ет коннотации с чем-то нехорошим, недобрым, са-танистским, то «мгла» — с Силой, с возможностью познать сущность всего, и Бог, он только и мог создать (всегда будучи этим), что мглу, не «свет
и тьму», а Мглу: вечную и неделимую, исполнен-ную тайной мощи. В отличие от Сократа я не делал из своих склонностей к проявлениям смерти в жиз-ни вывода, что моя истинная цель — смерть, раз всё, похожее на смерть, влечёт меня. Я совсем не был спокоен при мысли о собственной смерти, моя личная смерть всегда меня ужасала. Наверное, ме-ня всегда влекло то, что похоже на воскрешение, на избавление от смерти, а не просто на смерть, в каж-дой смерти есть намек на победу над ней, и я всегда искал подтверждения, что воскрешение возможно. Впрочем, точно себя здесь я не знаю.
Я много путешествовал, боролся с собой и с ус-ловиями окружающей среды. Один, с сорокаки-
122 алексей радов
лограммовым рюкзаком, я уходил на недели в го-ры, в леса, в болота. Я сходил с ума в городе, среди людей, я становился хуже и слабее. Я изводил своё тело и дух, я готовился к Битве, если не экзистен-циальной, то хотя бы социальной. Я думал про се-бя, что живу лишь тогда, когда каждый неверный шаг может привести к гибели, что только так мож-но жить. Не гаснуть, не успокаиваться, не сдавать-ся ни в чём. Конечно, на практике я часто сдавал-ся, но всегда стремился исправиться и теснил свою слабость.
Врачи, поставившие диагноз, запретили мне но-сить тяжести и любой холод, но если бы я их послу-шался, я лишился бы возможности оживлять себя, возрождать на дальнейшую борьбу, убивать бес-смысленность «бытия». И я не послушался: поче-му я должен жить жижей? Я — подлинный герой (иначе жить не стоит), а не образ героя. Я не хочу, сам того не заметив, превратиться в желе, пусть да-же в форме хозяина жизни.
Больше чем смерти я боялся умереть до смерти, поэтому и не перешёл на что-нибудь более «без-опасное» для меня. То, что «у меня — «почки» не станет на пути моих действий препятствием. При-ми я «почки» как доминирующий мотив моего су-ществования, я умер бы намного раньше, умер
в своём понимании смерти. Герой не может носить
с собой трубочку для слива кала. Почему я не за-болел туберкулёзом и не принужден жить в горах? Нет, я заболел «почками» и обречен на то, чтобы
| метафизика днём |
стать мыслящим биотуалетом. Что искать и за что бороться, с калоприёмником в кармане? Разве что искать Бога, чтобы бороться ним: «За что?», «За что именно мне?».
В одной больнице я познакомился с парнем, ко-торому отрезали ступню. Однажды его любовь подбила его пробраться ночью на завод (весе-ло) и он наступил там на какой-то штырь. К вра-чам сразу не обратился. Развилась гангрена (пока они веселились «черная нога — скажи га-га»). Ког-да помимо черноты нога стала болеть, и парень вы-звал скорую, врачи «спасли ногу», отрезав ступню. Его любовь не ушла, наоборот, стала к нему бли-же и хотела быть с ним всегда. И он её безумно лю-бил, но «ему пришлось её бросить». У Тристана было две ноги, и у Ромео. Если вы приняли жизнь всерьёз и честно — то вы Ромео, или задрот безно-гий. Нельзя жить чуть лучше или чуть хуже, мож-но или жить, или — нет. Необходимо чистота, ес-ли не первозданная, то хотя бы искусственная, со-вершенство — хотя бы в пределах несовершенных возможностей человека. Я понял этого парня, по-тому что я такой же. Или я сосредоточусь на сво-ём кале и трубочке для него, или продолжу поиски Смысла. Если Бог создал мир, в котором существу-ют личные калоприёмники как единственная воз-можность для продолжения жизни, то это был не тот Бог, которого я ищу. Это как проблема «уми-рающих младенцев»: как можно говорить о Смыс-ле человеческой жизни, если есть младенцы, кото-
124 алексей радов
рые умирают через несколько минут после смерти. Как это можно объяснить, как после этого можно успокоиться?
Впрочем, я бы расстался с жизнью, в которой путь — это трубочка, даже если бы не искал Смысл, чисто из эстетических соображений. Когда я в оче-редной раз лежал в больнице после одного из сво-их путешествий, то услышал разговор двух своих соседей по палате. «У меня, — начал один, — но-вая такаая… как из будущего. Бауш и Ломб, что ты думал». «Даа? — завистливо отвечал сосед, — это — настоящая вещь. Такая подруга не изменит — хи-хи», — оба мерзко захихикали, смакуя ясную им сокровенную интимность. «Мой-то — шлангет — старый, но закален в боях, — говорил второй, — что только с нами не происходило. Он с годами даже прочнее стал, прочнее, но мягче, что ли… Вот один раз в гостях…» — конца истории о том, как шлан-гет доблестно спас своего хозяина от публичного каловыделения, я не услышал, так как при словах «с годами» — меня затошнило. Добежав до туалета, я, впрочем, подавил в себе рвотный позыв, так как мысль о том, как я буду блевать в пропахшем хлор-кой туалете, заставленном тумбочками с баночка-ми для анализов мочи, вызвала у меня еще боль-шее отвращение. И я блеванул внутрь себя — на все свои великие рукотворные идеалы. Вернувшись, я услышал, как первый говорит второму: «раньше у меня была, розовенькая такая… вторая, кажется, из моих…», — «и у меня, и у меня была розовень-
| метафизика днём |
кая», — вставил второй, затем первый начал свою «забавную» историю, из которой он и его трубочка вышли победителями.
Люди недостойны моего блёва: даже здоровые особи с живостью обсуждают, как им удалось до-терпеть, когда так страшно хотелось в туалет, а ту-алета поблизости не было, и как они справились (умертвив свою плоть?). Вот к чему житель боль-шого города прилагает свою волю, вот предмет его настоящей гордости за своё хилое тело, за свой плоский мир. Анальный мускул — вот что нам дей-ствительно стоит качать, вот что нам по жизни при-годится!
Так жил я свою жизнь — размышляя обо всём таком, прыгая с камня на камень по руслам горных рек вверх, к непобедимому солнцу. Затем возвра-щался в «цивилизацию» и ложился в больницу, где антибиотики и капельницы возвращали мне отно-сительное физическое здоровье. Выпивай я даже два ящика пива в месяц, я вряд ли бы нанес боль-ший вред здоровью — как говорили врачи.
И вот моя жизнь подходит к концу. Прими я тру-бочку как родную (как кару Господню?), я всё рав-но умер бы как я, или общество съело бы меня, или
я сам — от безысходности, от ужаса быть собою.
И вот я вхожу в кабинет доктора Дубиной и здоро-ваюсь.
— Располагайтесь, — говорит эта Дубина и улы-бается. Я сажусь и спрашиваю:
— Готово? Можете мне сказать?
126 алексей радов
— Нам предстоит долгий, не очень приятный разговор, — отвечает она.
— Меня интересует только одно: вставят ли мне эту дрянь, нет ли шанса избежать…
— Да. Потребуется оперативное вмешательство, срочное. Очень срочное. Иначе…
— Я знаю, «что иначе», я много раз слышал. Мне вставят трубку?
— Трубку? Вы имеете в виду шланг калопри-ёмника? Да, конечно. Мы подберем вам калопри-емничек. Сейчас выпускают очень качественные шлангеты. Немцы …
— Я знаю. Бауш и Ломб, Фокс и Дизель… Дубина фанатично улыбнулась:
— Еще Фишворкс — стоящий вариант. — На мо-ём лице отразился такой тихий ужас, что Дубина, кажется, поняла, что меня совсем не радует пред-стоящий симбиоз с трубочкой, даже если это Фиш-воркс:
— Но, вы, похоже не рады… не расстраивайтесь! Можно обойтись и без операции, как вам должно быть известно.
— Вы шутите, разве есть другой вариант, — ни-когда не умирающая надежда готова была превра-титься в уверенность в том, что это действительно так, от малейшего намека (хотя я точно знал, что никаких других вариантов нет).
— Вообще-то да, разве не знаете? — спросила Дубина так искренне, как будто это я прикидывал-ся дураком, а не она.
| метафизика днём |
Нет, этого не может быть, я бы знал. Но что ес-ли? И что может быть этим другим вариантом: вряд ли нечто более приятное, чем трубочка. Что там та-кие, как Дубина, могут придумать? Какую-нибудь веревочку, которую через прямую кишку просо-вывают внутрь, где крепят на вживлённый в стен-ку кишечника титановый крючок. Конец веревоч-ки выходит из анального отверстия сантиметров на пять-семь. Когда наступает время по-большому (строго по часам), ты дергаешь верёвочку, тем са-мым освобождая кишечник. Таким образом, в тех-ническом и процедурном отношении ты превраща-ешься в сливной бачок. А как быть с мочеиспуска-нием? Пока я соображал, Дубина снова заговорила, загадочно преображаясь:
— Всё очень просто. Надо продать душу дьяволу. Я вздрогнул от взрывающейся во мне пустоты, холода неуверенности, так же, как было много раз после того вечера, много лет назад. Но Дубиной
я улыбнулся:
— Боюсь, что уже сделал это раньше, — и что-то одновременно повторило во мне не моим, но похо-жим голосом: «Рраааньше», и я дернулся (или что-то дернуло меня: в таких ситуациях при всей их определенности никогда нельзя понять — ты про-дуцируешь ощущение чего-то или оно приходит само).
— Ой, не накручивайте себя, — отмахнулась от меня Дубина, увидев, как я дернулся. — Ничего у вас тогда не получилось.
128 алексей радов
— Откуда вы знаете! — вскричал я. — Это ты — дьявол?
— Сядьте, — ответила Дубина (я вскочил и сто-ял, согнувши и напрягши все свои члены). — Сядь-те. Продать душу не так просто, как этого бы нам всем хотелось. Лично я сто раз пробовала, но без успеха. Наверняка вы попробовали всего один раз
и всю жизнь боялись честно спросить себя, что во-обще тогда произошло, правда? И старались вести себя впредь хорошо-хорошо, следуя в определении хорошего чему-то вроде Библии для детей.
— Ну… — Вы решили, что можете искупить этот про-
ступок, исправить ошибку: ведь не может быть так, что одно недоброе действие перевешивает сотни добрых? Так, наверное, вы думали: «перевесить» — как в магазине. Даа… вы приняли какой-нибудь ко-декс Хаювата: сверхэтического аскетического по-ведения, хотя на самом деле, следовали лишь пред-писаниям из Библии для детей (с картинками), да
и то, наверняка, не очень охотно.
— Хаювата? Что это?
— Это я так, издеваюсь. Извините, — и Дубина снова рассмеялась.
— Чтобы продать душу, — продолжала она, — надо сильно, очень искренне этого захотеть. И еще надо, чтобы у него получилось купить. То есть не только вы должны покинуть Бога, но и Бог должен покинуть вас. Само желание должно быть таким — сокровенным, так чтобы и ваша смерть, и ваша от-
метафизи< Наши рекомендации |