X. итальянские вольнодумцы и розенкрейцерские манифесты

Желание раскрыть все тонкости темы, которой посвящена эта книга, темы по масштабам скорее европейской, нежели национальной, вынуждает нас постоянно переноситься из одной страны в другую. Мы распрощались с Германией в тот момент, когда там закон­чился «розенкрейцерский фурор», переместились, вместе с волной антирозенкрейцерских преследований, во Фран­цию, а затем отправились в Англию, дабы разобраться во взглядах Фрэнсиса Бэкона. Теперь мы еще раз обратимся к Германии кануна Тридцатилетней войны, чтобы понять, каким образом новые идейные течения, формировавшие­ся вокруг фигуры пфальцграфа, взаимодействовали с ду­ховной атмосферой современной им Италии. Нам придет­ся вернуться к розенкрейцерским манифестам и к содер­жащейся в них любопытной «зацепке» на этот счет, в свое время намеренно оставленной нами без внимания.

В одной из предыдущих глав, рассказывая об «Откро­вении», мы упомянули, что в первом издании тексту мани­феста предшествовал — в немецком переводе — отрывок из некоего итальянского сочинения, посвященного «все­объемлющей и всеобщей реформации всего... мира». Мы в тот раз отложили рассмотрение этой итальянской ин­терполяции в немецкое издание до более поздней стадии нашего исследования. Теперь наконец настало время вы­яснить, как соотносился столь странный факт (публика­ция в одном томе с «Откровением» призыва итальянского автора ко всеобщей реформации) с событиями, имев­шими место в самой Италии.

Тогдашняя ситуация в Италии (точнее, в Венеции) при­влекала к себе пристальное внимание всех немцев, надеяв­шихся обрести нового политического лидера в лице Фрид­риха V, курфюрста Пфальцского, и уповавших на помощь его тестя, короля Якова. Дело в том, что в Венеции еще бы­ли живы антипапские настроения, сохранявшиеся с начала века, когда Паоло Сарпи возглавил оппозиционное антирим­ское движение, весьма заинтересовавшее и Якова, и англий­ского посла в Венеции сэра Генри Уоттона.

В конфликте Венеции с папской курией, кульминаци­ей которого стал папский интердикт 1606 г., позицию ве­нецианского правительства отстаивал монах-сервит Пао­ло Сарпи, действовавший строго в рамках законности и благодаря этому ставший известной и влиятельной фигу­рой для всех тех, кто желал сохранить в Европе дух воль­номыслия. Что касается Якова, то его интерес к венеци­анским делам подогревался еще и кажущимся сходством между политикой Венеции по отношению к Риму и неза­висимой позицией англиканской церкви. Сэр Генри Уот-тон, чрезмерно восторженный для своей должности посла, одно время даже всерьез надеялся убедить венецианцев провести в своей республике преобразования в духе анг­ликанской церковной реформы. Английский молитвенник был переведен на итальянский язык, и в посольстве стали совершать регулярные богослужения.

Наметившееся англо-венецианское сближение привело между прочим и к тому, что великий труд итальянского воль­нодумца Сарпи впервые увидел свет не в Италии, а в Анг­лии. Речь идет о знаменитой «Истории Тридентского собо­ра», во всеуслышание объявившей о том, что протестантов на Собор не пригласили, что предложения более либерально настроенных французских католиков ни к чему не приве­ли и что истинной целью собора было введение ужесточен­ного папского контроля над делами Церкви, а вовсе не по­иски способов осуществления либеральной реформы. Борьба вокруг папского интердикта, пробудившая во многих серд­цах симпатии к англиканской церкви, возымела неожидан­ные отклики в следивших за ее перипетиями европейских странах. Сенсационное событие — обращение в англикан­скую веру в 1616 г. католического священника Антонио де Доминиса, архиепископа Спалатского, — было восприня­то как предвестие грядущих перемен, благоприятных для тех кругов в Германии, что возлагали свои надежды на пфальцграфа и его царственную супругу-англиканку. Имен­но этот человек, де Доминис, впервые опубликовал «Исто­рию Тридентского собора» Сарпи — в 1619 г., в Англии, на итальянском языке. Книга вышла с посвящением Якову I, где говорится, что итальянцы, неудовлетворенные положе­нием религии у себя на родине, доверчиво обращают взоры к английскому монарху. В следующем году в Лондоне вы­шел латинский перевод труда Сарпи, выполненный бывшим наставником принца Генриха. Для тех лет было характер­но волнующее ощущение постепенного сближения между Венецией и Англией на почве религиозного и политическо­го взаимопонимания, обоюдного желания противостоять при­тязаниям посттридентского католичества и тем крайностям Контрреформации, за которые ратовали иезуиты и габсбург­ские державы.

Никто из историков, кажется, до сих пор не пытался исследовать связь этого движения с движением сторон­ников курфюрста Пфальцского. А ведь князь Анхальтский поддерживал контакт с Сарпи, да и главный дипло­матический представитель Пфальца барон Кристиан фон Дона в те годы часто посещал Венецию. Венецианское правительство, как и многие государи Европы, пыталось получить достоверную информацию касательно отноше­ния Якова к богемскому предприятию его зятя. Венеци­анский посол писал в донесении дожу, помеченном нояб­рем 1619г., что возможное поражение приверженцев ста­рой Империи в Богемии, скорее всего, отодвинет на неоп­ределенный срок план подчинения Италии, вынашивае­мый державами испано-габсбургского союза, и вообще повлечет за собой ослабление этих держав, «коего Ваша Светлость имеет все основания желать». Таким образом, «наше общее процветание зависит от успехов пфальц­графа». Оказывается, Пфальц, полностью выпавший из поля зрения историков, изучающих англо-венецианские отношения начала XVII столетия, в глазах современни­ков тех событий, следивших за делами Венецианской рес­публики, являлся весьма существенной частью общей кар­тины. Наличие сильного правительства в Пфальце, кня­жестве, располагавшемся так близко от Венеции, на ма­териковом пути в Англию, укрепляло позиции республи­ки, помогало ей сопротивляться папству, сохраняя внутри своих границ — дольше, чем это было возможно в дру­гих государствах Италии, — режим относительной ре­лигиозной терпимости. А если бы Фридриху удалось убе­дить своих сторонников в наличии хоть каких-то реальных шансов на успех богемского предприятия, это долж­но было привести к усилению «либеральных» движений но всей Европе. Но случилось так, что надежды на по­мощь Якова на поверку оказались химерой, а поражение Фридриха под Прагой в 1620 г. прозвучало похоронным и юном для всех вольнодумцев Венеции, не говоря уже о Богемии и Пфальце. Пересказывали язвительную реплику венецианского дожа: мол, если английский король «собственную дочь не пожелал защитить, то другим и вовсе нечего от него ждать. Привилегированное положе­ние, которым пользовался Генри Уоттон при доже и се­нате республики, после 1620 г. было им утрачено. Вене­ция больше не ориентировалась на Англию; она погружа­ть, вместе с остальной Италией, в состояние безразлич­ной покорности католическим властям.

Помещенный выше очень краткий обзор отношений Ненеции с Англией и палатинатом должен послужить вве­дением к анализу того переведенного с итальянского язы­ка отрывка, что был опубликован в одном томе с «Откровением» и придал этому розенкрейцерскому документу и содержащемуся в нем призыву ко всеобщей реформе особое звучание: создавалось впечатление, что составители манифеста как бы оглядываются на Венецию, жители которой, как и они, не удовлетворены современным состоя­нием христианской веры.

Текст о «Всеобъемлющей и Всеобщей Реформации все­го этого пространного Мира», напечатанный вместе с «От­кровением», представляет собой перевод на немецкий язык славы из сочинения Траяно Боккалини «Парнасские ведомости», опубликованного в Венеции в 1612-1613 гг. Кни­га еще воспринималась как литературная новинка, одно из последних поступлений с книжного рынка Италии, когда в 1614 г. отрывок из нее, переведенный на немецкий язык, был включен в первое издание «Откровения». Боккалини разделял взгляды итальянских вольнодумцев, придержи­вавшихся радикальной антигабсбургской ориентации, дру­жил с Сарпи и другими итальянскими интеллектуалами из сто окружения, в том числе и с Галилеем. Соответственно и книга «Парнасские ведомости» имеет ярко выраженную антигабсбургскую направленность: автор оплакивает по­рабощение Италии иноземными тиранами и скорбит о вос­последовавшем упадке итальянской культуры. Боккалини умер в 1613 г. Ходили слухи, что он был убит двумя неиз-нестными, вошедшими в его дом ночью и забившими его до смерти мешками, наполненными песком; однако новейшие исследования показали, что это предание не соответствует действительности. Возможно, молва перенесла на самого Боккалини тот способ убийства, которым, как описано в его книге, воспользовались враги Евклида.

В «Парнасских ведомостях» сатира или горькая шут­ка обретают форму аллегории. Аполлон вершит свой суд на горе Парнас, и к нему являются различные персонажи, древние и современные, с жалобами на нынешний поря­док вещей. Боккалини не протестант (Пико делла Мирандола в одном из эпизодов книги жалуется Аполлону на реформаторов, поднявших такой гвалт, что он не может больше предаваться размышлениям). Но он, во всяком случае, — сторонник религиозной толерантности: защита Бодена, обвиненного перед судом Аполлона в излишней веротерпимости, построена на обыгрывании того обстоятельства, что даже магометане более терпимы, нежели ка­толики. Представляет интерес и другой эпизод, где Томас Мор жалуется Аполлону на распространение ересей и спрашивает, когда это наконец кончится. Это кончится, слышит он в ответ, когда рухнет мощь Габсбургов, ибо именно их тирания, по мнению Аполлона, порождает про­тестантский мятеж. Сатира написана весьма тонко, но смысл всех эпизодов одинаков: конфронтация известных мыслителей, поэтов, ученых с миром реакции; жалобы на «Испанскую монархию», претендующую на гегемонию в Европе, и оплакивание судьбы порабощенной этой держа­вой Италии.

В книге Боккалини изображен и Генрих IV Француз­ский — как великий герой. В одном из самых удивитель­ных эпизодов описывается скорбь, охватившая участников суда Аполлона при известии о смерти этого короля. Аполлон безутешно рыдает, его сияние меркнет, он что с кончиной столь великого человека утрачена последняя надежда на исправление существующего порядка вещей. Но из других глав мы узнаем, как стойко держатся Нидерланды. Не все еще потеряно, и людям доброй воли следует объединить свои усилия.

Глава из этой работы, которую сочли уместным напе­чатать (в немецком переводе) вместе с розенкрейцер­ским «Откровением», повествует о попытке Аполлона произвести всеобщую реформу земного мира. Мир, как обнаруживает Аполлон, пребывает в отвратительном со­стоянии. Он узнает, что люди измучены ужасающими условиями существования и многие, находя жизнь непе­реносимой, отваживаются на самоубийство. Аполлон, ис­пустив глубокий вздох, решает обратиться за советом к мудрецам и вместе с ними изыскать средства исправле­ния сего удручающего положения. Мудрецы не скупятся на предложения, но все расхваливаемые ими способы исцеления отвергаются Аполлоном как непрактичные. Дело кончается тем, что реформаторы, увлекшись всякими пустяками, напрочь забывают о своем первоначальном намерении произвести глубокие и всеообъемлющие пре­образования. Увечья эпохи кое-как маскируют старыми лохмотьями, но в итоге она остается столь же отврати­тельной, как была.

Автор, что вполне очевидно, пародирует в этом эпизо­де Тридентский собор. Для каждого, кто входил в окру­жение Сарпи, Тридентский собор воплощал неудавшуюся реформацию, попытку произвести серьезные преобразо-пания, вылившуюся в усиление церковной дисциплины, но не решившую основных стоявших перед эпохой проблем. У Боккалини были собственные идеи о том, чем болен его пек и в чем должна заключаться истинная реформация. Выразителем этих идей в своей книге он сделал мудрей­шего из людей, Солона. По мнению Солона, основной изъ­ян нынешней эпохи — отсутствие любви:

Что повергает Век сей в великую смуту, так это лютая нена­висть и злобная зависть, кои в наши дни, как все видят, безраз­дельно царствуют меж людей. Единственное же исцеление от нынешних зол, на которое возлагаем упования, состоит в науче­нии рода человеческого Милосердию, взаимной привязанности и той освященной свыше любви к Ближнему, что есть главней­шая заповедь Божия; а посему нам подобает трудиться, упот­ребляя все свои умения, ради искоренения причин, от которых возгорается сия ненависть, царствующая ныне в человеческих сердцах.

Если отвлечься от заметных стилистических разли­чий, становится очевидным, что отрывок из Боккалини за­ключает в себе идеи, весьма близкие содержащимся в «От­кровении»: необходимо осуществить новую реформацию, поскольку все прежние попытки такого рода провалились; возглавить эту реформацию должно некое движение, вдох­новляемое прежде всего христианской любовью и мило­сердием. Вымышленная история о суде Аполлона содер­жит в себе тот же призыв ко взаимной доброте, что и миф о Христиане Розенкрейце и его Братстве. Правда, Бокка­лини ничего не говорит об интеллектуальном просвещении, которому придается столь большое значение в «Открове­нии», да и тон его повествования — печальный и безна­дежный, в отличие от брызжущего оптимизмом розенкрейцерского манифеста.

Факт публикации отрывка из Боккалини под одной обложкой с «Откровением» показывает, что автор, или ав­торы, розенкрейцерского манифеста, составляя свое по­слание, имел(и) в виду и Италию, точнее, Венецию. И, уж конечно, политико-религиозная ориентация Боккалини, его антигабсбургские взгляды были понятны и близки тем кру­гам, откуда вышли розенкрейцерские манифесты. А от идей Боккалини тянется прямая нить к воззрениям Джор­дано Бруно. Боккалини, скорее всего, испытал влияние Бруно: ведь его взгляды так похожи на взгляды великого философа, а умение воплотить в слове гигантскую карти­ну (такую, например, как «Суд Аполлона»), наполненную мифологическими персонажами и заключающую в себе сложный политико-религиозный смысл, напоминает мощ­ную «словесную живопись» в бруновском «Изгнании торжествующего зверя» (Spaccio della bestia trionfante).

В молодости Джордано Бруно тоже «ожидал великих свершений» от Генриха IV3. Он много путешествовал по Европе, пытаясь отыскать те силы, что могли бы поддер­жать Италию в ее борьбе против испано-австрийской ге­гемонии. Такую поддержку он рассчитывал получить от французской монархии, которую олицетворял тогда Ген­рих III, но искал ее и в елизаветинской Англии, стране рыцарей и поэтов, и в лютеранской Германии. Бруно вер­нулся в Италию, когда обращение Генриха IV в католичество, казалось, сулило его стране скорое наступление но­вой эры большего «либерализма» и веротерпимости. За свой преувеличенный оптимизм ученый поплатился жиз­нью: в 1600 г. он был сожжен на костре.

В те годы, о которых идет речь, отношение Генриха IV к основным задачам, стоявшим перед его эпохой, так при­влекавшее и Бруно, и Боккалини, во многом совпадало с позицией Кристиана Анхальтского и Пфальцского кня­жества вообще. Князь Анхальтский и правители Пфальца были готовы поддержать вторжение французского ко­роля в Германию, но поход не состоялся: в 1610 г. Генрих был убит. Боккалини в своей книге сумел выразить от­чаяние, охватившее всех итальянских вольнодумцев, ко­гда эти планы провалились. Напечатав отрывок из Бок­калини вместе с «Откровением», авторы розенкрейцерского манифеста тем самым показали, что помнят об Италии, подчеркнули связь розенкрейцерства с тайными мистиче­скими, философскими и антигабсбургскими идейными те­чениями итальянского происхождения.

Джордано Бруно, странствуя по Европе, провозглашал грядущую всеобщую реформацию мира, основанную на возвращении к «египетской» религии герметических трак­татов. Обновленная вера преодолеет религиозные разли­чия посредством любви и магии и будет основываться на новом видении природы, достигаемом путем герметиче­ских медитативных упражнений. Бруно проповедовал эту религию, облекая ее суть в мифологические одежды, во Франции, Англии и Германии. По его словам, он органи­зовал в Германии секту «джорданистов», имевшую боль­шое влияние среди лютеран. В другом месте я уже вы­сказывала предположение, что между бруневскими «джорданистами» и розенкрейцерским движением могла суще­ствовать связь, что, возможно, идеи Бруно косвенным образом воздействовали на формирование концепции той реформы, к которой призывали розенкрейцерские манифесты. Использование издателями «Откровения» отрыв­ка из Боккалини как будто подтверждает мою догадку, ведь этот автор — представитель бруновского направле­ния политико-религиозной мысли.

В одной из предыдущих глав настоящей книги мы рас­сматривали подход Михаэля Майера к мифологии и при­шли к выводам, вроде бы указывающим в том же направ­лении. Мышление Майера насквозь пропитано «египет­ским духом», или, говоря другими словами, крайне мистическим герметизмом, что сближает этого философа с Бруно. Правда, Майер в одной из своих работ, высказы­ваясь непосредственно по поводу «Всеобщей Реформа­ции Мира» (то есть боккалиниевского отрывка, включен­ного в публикацию «Откровения»), делает все возможное, чтобы принизить значимость упомянутого текста. Он, к примеру, недвусмысленно утверждает, что «Всеобъемлющая и Всеобщая Реформация» ничего общего не имеет с «От­кровением» и была напечатана вместе с этим манифестом по чистой случайности. Заявление очень странное, посколь­ку отрывок из Боккалини был включен не только в пер­вое, но и в два последующих издания розенкрейцерского документа, и трудно поверить, будто подобное могло по­лучиться случайно. Возможно, Майер попытался отме­жеваться от имени Боккалини потому, что был напуган реакцией на появление манифестов, тем, как в определен­ных кругах намеренно искажали вложенный в них смысл.

А вот Иоганн Валентин Андреэ, знавший, пожалуй, боль­ше других о розенкрейцерских манифестах, свидетельст­вует, что Боккалини пользовался значительным влиянием в близких к нему, Андреэ, кругах. В своей работе 1619 г. «Христианская мифология... в трех книгах» Андреэ по­святил «Бокалину» целый раздел, где между прочим упо­минает об ополчившихся на итальянца «злобных глупцах». Поток используемых им в этом месте яростных выражений напоминает бруновские обличения «педантов». Вообще же, по моему мнению, во всей «Христианской ми­фологии» прослеживаются следы влияния Боккалини: Андреэ обращается к образам знаменитых деятелей, древних и современных, чтобы обиняком намекнуть на злободнев­ные события — в сатирическом ключе, весьма близком к тону Боккалини. Таким образом, «Христианская мифоло­гия» вроде бы подтверждает неслучайность включения от­рывка из Боккалини в публикации «Откровения».

«Христианская мифология» Андреэ. Титульный лист

Андреэ и лица из его окружения пристально следили за тогдашней обстановкой в Италии — это доказывает, среди прочего, их интерес к работам Томмазо Кампанеллы. Кампанелла, подобно Бруно, был превратившимся в бунтаря доминиканским монахом. В 1600 г. он возглавил в Юж­ной Италии выступление против оккупационных испан­ских сил. Как раз в том году в Риме окончил свою жизнь на костре Джордано Бруно. Мятежники под водительст­вом Кампанеллы потерпели поражение; сам он попал в плен, подвергся пыткам и почти всю оставшуюся жизнь провел в узилище неаполитанского замка. В тюрьме он создал свой «Город Солнца» — книгу об идеальном горо­де, управляемом жрецами-герметиками, которым удалось благодаря использованию благой научной магии сделать жизнь горожан счастливой и добродетельной. «Город Солн­ца» продолжает ряд великих утопий, фантазий об идеаль­ных обществах, пользовавшихся популярностью и в ро­зенкрейцерских кругах. Эта книга оказала глубокое влия­ние на Андреэ, которому самому предстояло стать автором одной из наиболее значительных утопий.

Кампанелла имел двух учеников-немцев, навещавших его в неаполитанской тюрьме. Звали их Тобиас Адами и Вильгельм Вензе, и оба были близкими друзьями Андреэ. Они привозили в Германию, для Андреэ, рукописи Кампа­неллы, и среди них — «Город Солнца», изданный в переводе на латинский язык во Франкфурте в 1623 г. (Как и «История Тридентского собора» Сарпи, «Город» Кампа­неллы пополнил список великих и прославленных италь­янских сочинений той эпохи, опубликованных за предела­ми своей страны; подобный «культурный экспорт» ясно свидетельствует, сколь пагубные последствия имело для Италии установление режима тирании.) Вензе и Адами находились в Тюбингене и общались с Андреэ примерно в то самое время, когда издавались розенкрейцерские мани­фесты. А поскольку Андреэ и люди из его окружения всерь­ез интересовались Кампанеллой, да к тому же (благодаря Адами и Вензе) были прекрасно осведомлены об итальян­ских делах, их желание опубликовать вместе с «Открове­нием» отрывок из Боккалини, отражающий антигабсбург­ские настроения в Италии, выглядит достаточно естест­венным.

Чтобы вырваться из тюрьмы, Кампанелла решился на от­речение от своих прежних революционных идей и стал пи­сать работы, доказывающие, что у кормила универсальной мировой монархии должны стоять ортодоксальные силы. В сочинении «Об Испанской Монархии», созданном в тюрь­ме и опубликованном в 1620 г., он прямо предлагает Испа­нии возглавить мировую державу. Ссылка на розенкрейцеров в этой работе (которую цитирует Ар­нольд, с. 144) находится не в самом тексте, а в приложении, возможно не принадлежащем перу Кампанеллы.

Бунтарь, воплотивший свое видение всемирной герметической реформы в «Городе Солнца», в итоге капитулировал перед теми, кто обладал ре­альной властью. Заслуживает внимания и дата публикации «Испанской Монархии» — 1620, роковой год.

Врата, которые, согласно пророчеству «Откровения», должны были открыться в Европе, в 1620 г. наглухо за­хлопнулись. Суд над Галилеем в 1633-м прикрыл послед­нюю лазейку и для Италии.

До того, как 1620 г. подвел черту под целой эпохой, в Европе можно было наблюдать сосуществование многих, переплетавшихся между собою потенциальных линий раз­вития, но после упомянутой даты все они оборвались, и самая память о них была изглажена — в результате со­временному историку даже и в голову не приходит, что некоторые события в Рейнском Пфальце были далеко не безразличны венецианцам. Зато просвещенные англичане, благочестивые приверженцы англиканских принципов, на­блюдавшие из своей страны за тем, что происходит в Ев­ропе, видели в венецианском движении сторонников Сарпи и наметившемся сближении между Англией и Венеци­ей линию развития, очевидным образом связанную с пфальцским движением, которое в свою очередь находи­лось в тесном родстве с английскими идейными течения­ми — через посредство супруги курфюрста, англиканки. Мы можем проследить, как упования на Пфальц и на Ве­нецию (или, лучше сказать, на пфальцскую и венециан­скую концепции религиозной реформы) сливаются воедино в умах двух поэтов и близких друзей, Джона Донна и Генри Уоттона. Поклонение Донна Елизавете Стюарт до­ходило до религиозного экстаза — еще во время свадеб­ных торжеств он заклинал ее стать «новой звездой»:

Звездою новой стань, и укажи нам путь

К чудесной цели; и сама той целью будь.

В то же время Донн был страстным почитателем Сарпи: в зрелом возрасте он даже повесил в своем кабинете портрет великого венецианца. Уотгон также сочетал дружбу с Сарпи и глубокую личную заинтересованность в религи­озной политике Венеции с лелеемым на протяжении всей жизни культом Елизаветы. Знаменитое стихотворение Уот­тона, посвященное «моей госпоже королеве Богемии» (то, где Елизавета сравнивается с розой, королевой цветов), бы­ло написано в Гринвичском парке в июне 1620 г. — как раз накануне обрушившейся на нее катастрофы.

Однако в задачи настоящей главы вовсе не входит рас­смотрение вопроса, как отражались в литературе или поэ-:ши те ситуации, о которых в ней шла речь. Нас эти ситуа­ции интересуют лишь в одном аспекте — с точки зрения их связи с темой розенкрейцерства. Предпринятый нами анализ розенкрейцерского «Откровения» остался бы не­завершенным, если бы мы не попытались изучить и тот переведенный на немецкий язык отрывок из Боккалини, что был опубликован вместе с ним.

Теперь, когда мы это проделали, у нас появилась воз­можность составить несколько более отчетливое представ­ление о смысле розенкрейцерского манифеста. Его авто­ры так настойчиво призывают к всеобщей реформации именно потому, что две другие реформации провалились. Протестантская реформация постепенно слабеет, она рас­кололась на обособившиеся друг от друга направления. Католическая Контрреформация вообще избрала невер­ный путь. Следовательно, необходимы новые всеобъем­лющие преобразования мирового масштаба, третья рефор­мация, что обретет свою силу в евангелическом христиан­стве, основанном на идее братской любви, а также в эзоте­рической герметико-каббалистической традиции, нацеленной на познание творений Божиих в Природе и потому поощ­ряющей дух научных исканий и научающей использовать пауку и магию (или, выражаясь точнее, магическую науку и научную магию) на благо человека.