Ролан Барт — семиолог, литературовед

Р. Барт — наряду с Клодом Леви-Строссом, Жаком Лаканом, Мишелем Фуко — считается одним из крупней­ших представителей современного французского структу­рализма, и такая репутация справедлива, если только понимать структурализм достаточно широко. Именно поэтому следует иметь в виду, что помимо собственно «структуралистского», ориентированного на соответст­вующее направление в лингвистике этапа (60-е гг.), в творчестве Барта был не только длительный и пло­дотворный «доструктуралистский» (50-е гг.), но и блестя­щий «постструктуралистский» (70-е гг.) период. Следует помнить и то, что сами перипетии тридцатилетнего «семиологического приключения» Барта в чем-то су­щественном оказались внешними для него: сквозь все эти перипетии Барту удалось пронести несколько фундаментальных идей, которые он лишь углублял, варьировал и настойчиво разыгрывал в ключе тех или иных «измов». Что же это за идеи? Отвечая на этот вопрос, проследим прежде всего основные вехи научной биографии Барта.

Барт родился 12 ноября 1915 г. в Шербуре; через несколько лет после гибели на войне отца, морского офицера, переехал с матерью в Париж, где и получил классическое гуманитарное образование — сначала в ли­цеях Монтеня и Людовика Великого, а затем в Сорбонне. В юности определились две характерные черты духовного облика Барта—левые политические взгляды (в ли­цейские годы Барт был одним из создателей группы «Республиканская антифашистская защита») и интерес к театру (в Сорбонне он активно участвовал в студен­ческом «Античном театре»).

Предполагавшаяся преподавательская карьера была прервана болезнью — туберкулезным процессом в легких,

[3]

обнаруженным еще в начале 30-х гг. Признанный негод­ным к военной службе, Барт шесть лет—с 1941 по 1947 г.— провел в различных санаториях. Именно на это время приходится процесс его активного интеллектуаль­ного формирования — процесс, в ходе которого значи­тельное влияние оказал на него марксизм, с одной сторо­ны, и набиравший силу французский экзистенциализм (Сартр, Камю) — с другой.

В 1948—1950 гг. Барт преподавал за границей — в Бухаресте и в Александрии, где познакомился с 33-лет­ним лингвистом А.-Ж. Греймасом, который, вероятно, одним из первых привлек внимание Барта к методоло­гическим возможностям лингвистики как гуманитарной науки.

Однако, питая интерес к языковой теории, Барт выбирает все же карьеру литературного публициста: в 1947—1950 гг., при поддержке известного критика Мориса Надо, он публикует в газете «Комба» серию литературно-методологических статей, где пытается, по его собственным словам, «марксизировать экзистенциа­лизм» с тем, чтобы выявить и описать третье (наряду с «языком» как общеобязательной нормой и индивидуаль­ным «стилем» писателя) «измерение» художественной формы — «письмо» (заметим, что именно благодаря Бар­ту это выражение приобрело в современном французском литературоведении статус термина). Эссе, составившееся из этих статей и вышедшее отдельным изданием в 1953 г., Барт так и назвал: «Нулевая степень письма»¹. Затем последовала книга «Мишле» (1954)—своего рода субстанциальный психоанализ текстов знаменитого французского историка, сопоставимый по исследова­тельским принципам с работами Гастона Башляра.

Колеблясь между лингвистикой (в 1952 г. Барт получает стипендию для написания диссертации по «социальной лексикологии») и литературой, Барт тем не менее до конца 50-х гг. выступает главным образом как журналист, симпатизирующий марксизму и с этих позиций анализирующий текущую литературную продук-

¹ Термин «нулевая степень» Барт позаимствовал у датского глоссематика Виго Брёндаля, который обозначал им нейтрализованный член какой-либо оппозиции.

[4]

цию — «новый роман», «театр абсурда» и др., причем драматургия и сцена привлекают особое внимание Барта: он много публикуется в журнале «Народный театр», поддерживает творческую программу Жана Вилара, а с 1954 г., после парижских гастролей «Берлине? Ансамбль», становится активным пропагандистом сцени­ческой теории и практики Бертольта Брехта, чьи идеи будут влиять на него в течение всей жизни: значение Брехта — писал Барт семнадцать лет спустя — состоит в соединении «марксистского разума с семантической мыслью»; поэтому Брехт «продолжает и поныне оста­ваться для меня актуальным. Это был марксист, раз­мышлявший об эффектах знака: редкий случай» ².

Действительно, подлинным импульсом, обусловившим решительный поворот Барта к семиологии, следует счи­тать не академическую проблематику самой семиологии, а брехтовскую технику «очуждения»: именно эта техника, обнажавшая, «разоблачавшая» семиотические коды, лежащие в основе социального поведения человека, и побудила Барта обратиться к проблеме знака и его функционирования в культуре и лишь затем с необходи­мостью заинтересоваться аналитическим аппаратом сов­ременной семиологии: знакомство Барта с соссюровским «Курсом общей лингвистики» относится к лету 1955 г.

Итак, брехтовский социальный анализ, пропущенный сквозь призму соссюровской семиологии,— такова зада­ча, которую ставит перед собой Барт в середине 50-х гг., в момент, когда он окончательно осознал, что любые культурные феномены — от обыденного идеологического мышления до искусства и философии — неизбежно закреплены в знаках, представляют собой знаковые механизмы, чье неявное назначение и работу можно и нужно эксплицировать и рационально объяснить. Барт делает соответствующий шаг: в том же, 1955 г., по ходатайству историка Люсьена Февра и социолога Жор­жа Фридмана он поступает в Национальный центр научных исследований, где берется за работу по «психо­социологии одежды». Это большое исследование, замы­сел которого постоянно обогащался в ходе знакомства Барта с трудами П. Г. Богатырева, Н. С. Трубецкого,

² Barthes R. Reponses.—In: «Tel Quel», 1971, No 47, p. 95.

[5]

Р. О. Якобсона, Л. Ельмслева, Э. Бенвениста, А. Марти­не, Кл. Леви-Стросса и др., превратилось в конце кон­цов в книгу о «социосемиотике моды», завершенную в 1964 и опубликованную в 1967 г. под названием «Система моды»; это — одна из вершин «структурно-семиотическо­го» периода в деятельности Барта.

Пока же, в 1954—1957 гг., Барт продолжает энергич­но работать на литературно-критическом поприще и стре­мится применить свои семиотические познания к литера­турному материалу; кроме того, он непосредственно обращается к анализу знакового функционирования обы­денной социальной жизни; так появляются на свет «Мифологии» (1957) —серия разоблачительных зарисо­вок мистифицированного сознания «среднего француза», снабженных теоретико-семиологическим послесловием «Миф сегодня». Хирургически точные, беспощадно-язви­тельные «мифологии» принесли Барту — в широкой среде гуманитарной интеллигенции — славу блестящего «эт­нографа современной мелкобуржуазной Франции»; рабо­та же «Миф сегодня», где автор, еще не вполне освоив­шийся с терминологическим аппаратом современной семиологии, тем не менее глубоко вскрыл коннотативные механизмы идеологических мифов, привлекла к нему внимание в лингво-семиологических кругах.

Наряду с «Нулевой степенью письма», «Мифологии» могут в научной биографии Барта считаться образцо­вой работой «доструктуралистского» периода — именно доструктуралистского, потому что идеологический знак рассматривается в «Мифологиях» лишь в его «верти­кальном» измерении (отношение между коннотирующим и коннотируемым членами), то есть вне каких бы то ни было парадигматических или синтагматических связей:

это знак вне системы.

Переход Барта (на рубеже 50—60-х гг.) к структу­рализму не в последнюю очередь связан с преодолением указанной методологической слабости. Во-первых, углуб­ленное прочтение Соссюра, Трубецкого, Ельмслева, Леви-Стросса и др. позволило Барту понять значение парадигматического принципа для анализа знаковых си­стем; во-вторых, знакомство с работами В. Я. Проппа и представителей русской формальной школы способство­вало возникновению у него «синтагматического мышле-

[6]

ния». Поворот Барта к осознанному структурализму ярко отмечен двумя его программными статьями: «Воображе­ние знака» (1962) и «Структурализм как деятельность» (1963).

В начале 60-х гг. меняется (и упрочивается) профес­сиональное положение Барта: в 1960 г. он становится одним из основателей Центра по изучению массовых коммуникаций³, с 1962 г. руководит семинаром «Социо­логия знаков, символов и изображений» при Практи­ческой школе высших знаний.

Помимо большого числа статей ⁴, опубликованных Бартом в 60-е гг., структуралистский период его «семитологической карьеры» ознаменовался появлением (наряду с книгой «Система моды») большого эссе — «Основы семиологии» (1965)⁵, где с очевидностью выявился замысел Барта, подспудно присутствовавший уже в «Мифологиях»,— придать новый статус семиологии как науке за счет включения в нее всего разнообразия коннотативных семиотик. Эта «семиология значения», требовавшая изучать не только знаки-сигналы, но и знаки-признаки (в терминологии Л. Прието) и тем самым открыто противопоставлявшая себя функционалистской «семиологии коммуникации» ⁶, произвела, по свидетельст­ву А. Ж. Греймаса ⁷, впечатление настоящего шока и вызвала бурную полемику. Тем не менее, эффективность бартовского подхода, отомкнувшего для семиологии це­лые области культуры, ранее ей малодоступные, оказа­лась настолько очевидной, что семитологические исследо­вания Барта сразу же получили права гражданства и

³ С 1973 г.— Междисциплинарный центр социологических, антро­пологических и семитологических исследований.

⁴ Среди статей этого периода нужно назвать «Введение в струк­турный анализ повествовательных текстов» (1966), где резюмируется состояние европейской (главным образом русской и французской) нарратологии и указываются пути ее возможного развития.

⁵ Термин «семиология» Барт употреблял для обозначения общей науки о знаковых системах, а «семиотике» придавал конкретизи­рующий смысл («семиотика пищи», «семиотика одежды» и т. п.).

⁶ См.: М о u n i n G. Semiologie de la communication et semiologie de la signification.— In: М о u n i n G. Introduction a la semiologie. P.: Ed. de Minuit, 1970, p. 11—15.

⁷ Греймас А.-Ж., Курте Ж. Семиотика. Объяснительный словарь теории языка.—В кн.: «Семиотика» М.: Радуга, 1983, с. 528.

[7]

породили ряд интересных разработок в том же направле­нии Отстаивая принцип: семиология должна быть «наукой о значениях» — о любых значениях (а не только о денотативных, намеренно создаваемых в целях комму­никации),—Барт подчеркивал, что такими значениями человек — в процессе социально-идеологической деятель­ности — наделяет весь предметный мир и что, следова­тельно, семиологии надлежит стать наукой об обществе в той мере, в какой оно занимается практикой означива­ния, иными словами — наукой об идеологиях ⁸.

Такая позиция, резко расходясь с установками линг­вистического академизма , имела под собой мировоззрен­ческую почву. Ставя — на протяжении всей жизни — своей целью тотальную критику буржуазной идеологии, буржуазной культуры (а. культура, как известно, не существует вне знакового, языкового воплощения), Барт видел два возможных пути борьбы с господствую­щими идеологическими языками. Первый — это полу­чившие распространение уже в 50-е гг. попытки создания «контрязыков» и «контркультур». Однако давно уже выяснилось, что подобные «антиязыки» относятся к отрицаемым ими языкам всего лишь как негатив к позитиву, то есть на деле вовсе не отвергают их, а утверждают от противного. Барт же, ясно осознав иллюзорность создания «антисемиологии», обратился к самой семиологии — но обратился не ради ее «внутрен­них» проблем, а затем, чтобы использовать ее возмож­ности для разрушения господствующих идеологических языков, носителей «ложного сознания». При таком под­ходе «разрушение» заключается не в том, чтобы предать анафеме подобные языки, а в том, чтобы вывернуть их наизнанку, показать, как они «сделаны» Барт буквально выстрадал марксистскую мысль о том, что борьба против ложного сознания возможна лишь на путях его «объясне­ния», поскольку «объяснить» явление как раз и значит

------

⁸ Ср «для соссюрианца идеология как совокупность коннотатив­ных означаемых является составной частью семиологии» (В а г t h е s R Reponse a une enquete sur le structuralisme — In «Catalogo generale dell' Saggiatore (Mondadon)», 1965 p, LIV

⁹ Ср «идеологические реальности не имеют непосредственного отношения к лингвистике» (Molino J La connotation—In «La linguistique», 1971, No 1, p 30)

[8]

«снять» его, отнять силу идеологического воздействия «Развинтить, чтобы развенчать» — таким мог бы быть лозунг Барта, раскрыть (мобилизовав для этого все аналитические средства современной семиологии) «социо-логические» ¹⁰ механизмы современных видов иде­ологического «письма», показать их историческую детер­минированность и тем самым дискредитировать — такова его «сверхзадача» в 60-е гг.

Эта впечатляющая попытка превратить семиологию из описательной науки в науку «критическую» объясняет, между прочим, и тот авторитет, который Барт приобрел в среде либеральной и левой интеллигенции, в частности, его прямое влияние на теорию и литературную практику левого интеллектуально-художественного авангарда во главе с группой «Тель Кель» (Филипп Соллерс, Юлия Кристева и др.)

Положения коннотативной семиотики Барт в первую очередь использовал для анализа литературной «формы», которая (это было показано еще в «Нулевой степени») должна быть понята как один из типов социального «письма», пропитанного культурными ценностями и интенциями как бы в дополнение к тому авторскому содержанию, которое она «выражает», и потому обла­дающего собственной силой смыслового воздействия. Раскрытие — средствами семиологии — социокультурной «ответственности формы» — серьезный вклад Барта в теоретическое литературоведение, особенно в условиях господства во Франции 50—60-х гг позитивистской литературно-критической методологии.

Преодоление позитивистских горизонтов в литерату­роведении—такова вторая важнейшая задача Барта в рассматриваемый период В книге «О Расине» (1963), написанной в 1959—1960 гг., Барт противопоставил редукционистской методологии позитивизма, сводящего «произведение-продукт» к породившей его «причине», идею «произведения-знака», причем такого знака, кото­рый предполагает не якобы однозначно-объективное, «вневременное» декодирование со стороны дешифровщи-

¹⁰ BarthesR A propos de deux ouvrages de Cl Levi-Strauss Sociologie et socio logique — In «Information sur les sciences sociales» 1962, v I, No 4

[9]

ка, но бесконечное множество исторически изменчивых прочтений со стороны интерпретатора. Давая один из возможных вариантов прочтения Расина, Барт в то же время методологически узаконивал существование всех тех направлений в послевоенном французском литерату­роведении (экзистенциализм, тематическая, социологи­ческая критика, структурная поэтика и др.), которые, опираясь на данные современных гуманитарных наук, противостояли механической «каузальности» и эмпириз­му позитивистских литературно-критических штудий (журналисты, с их склонностью к наклеиванию ярлыков, объединили все эти направления под названием «но­вая критика», ставшим общеупотребительным). Подобно «Основам семиологии», всколыхнувшим лингвистическую среду, сборник «О Расине» породил настоящую бурю в среде литературоведческой, вызвав, в частности, ожесточенные нападки со стороны позитивистской «университетской критики» (Р. Пикар и др.). Барт ответил полемическим эссе «Критика и истина» (1966), которое стало своеобразным манифестом и знаменем всей «новой критики»; ее же вдохновителем и главой отныне был признан Ролан Барт.

Следует обратить внимание на известную двойствен­ность методологических установок Барта в 60-е гг. С одной стороны, по его собственному признанию, этот период прошел под явным знаком «грезы (эйфорической) о научности»¹¹, которая только и способна, полагал Барт, положить конец «изящной болтовне» по поводу литературы — болтовне, называемой в обиходе «литературной критикой». Вместе с тем «искус наукой», вера в ее эффективность никогда не перерастали у Барта в наивный сциентизм (это видно даже в наиболее «уче­ной» из его работ — в «Системе моды», где Барт, увле­ченно «играя» в моделирование, в различные таксоно­мии и т. п., ни на минуту не забывает, что это все же игра—пусть и серьезная). Причина—в трезвом пони­мании того, что гуманитарные науки, при всем их воз­растающем могуществе, в принципе не способны исчер­пать бездонность культуры: «... я пытаюсь,— говорил Барт в 1967 г.,— уточнить научные подходы, в той или

¹¹ Barthes R. Reponses, p. 97.

[10]

иной мере опробовать каждый из них, но не стремлюсь завершить их сугубо научной клаузулой, поскольку лите­ратурная наука ни в коем случае и никоим образом не может владеть последним словом о литературе» ¹². При­веденное высказывание отнюдь не свидетельствует о переходе Барта на позиции антисциентистского иррацио­нализма, который был чужд ему не менее, чем плоский сциентистский рационализм. Барт избирает совершенно иной путь, который к началу 70-х гг. откроет третий — пожалуй, самый оригинальный — «постструктуралистский» период в его творчестве.

Барт был внутренне давно готов к вступлению на этот путь: стимулом являлись проблемы самой конно­тативной семиологии; толчком же послужили работы Ж. Лакана и М. Фуко, знакомство с диалогической концепцией М. М. Бахтина ¹³, влияние итальянского лите­ратуроведа и лингвиста Умберто Эко, французско­го философа Жака Деррида, а также ученицы самого Барта, Ю. Кристевой ¹⁴.

Два тезиса, направленных на преодоление сциентистского структурализма, определяют методологическое лицо Барта 70-х гг. Во-первых, если структурализм рассматривает свой объект как готовый продукт, как нечто налично-овеществленное, неподвижное и подлежа­щее таксономическому описанию и моделированию, то бартовский постструктурализм, напротив, предполагает перенос внимания с «семиологии структуры» на «семиоло­гию структурирования», с анализа статичного «знака» и его твердого «значения» на анализ динамического процесса «означивания» и проникновение в кипящую магму «смыслов» или даже «предсмыслов», короче, пере­ход от «фено-текста» к «гено-тексту». Во-вторых, в про­тивоположность сциентизму, устанавливающему жесткую

¹² Barthes R. Interview.—In: В е Hour R. Le livre des autres. P.: L'Herne, 1971, p. 171.

¹³ В 1965 г. Ю. Кристева сделала на семинаре у Барта доклад о Бахтине. Позже, со второй половины б0-х гг. работы Бахтина стали широко переводиться во Франции.

¹⁴ Барт не скрывал подобных влияний, более того, прямо указывал на них (см.: Barthes R. Roland Barthes. P.: Seuil, 1975, р. 148); он умел так переосмыслить заимствованное, что те, у кого он начинал учиться, позже, случалось, сами охотно признавали его своим учителем.

[11]

дистанцию между метаязыком и языком-объектом, убеж­денному, что метаязык должен конструироваться как бы «над» культурой, в некоем внеисторическом простран­стве объективно-абсолютной истины, Барт настаивал на том, что метаязык гуманитарных наук, сам будучи продук­том культуры, истории, в принципе не может преодолеть их притяжения, более того, стремится не только отдалиться от языка-объекта, но и слиться с ним (см., в частности, статью «От науки к литературе», 1967). Подчеркнем еще раз: Барт не отрекается от науки, но лишь трезво оценивает ее возможности, равно как и таящуюся в ней угрозу: «Научный метаязык — это форма отчуждения языка; он, следовательно, нуждается в преодолении (что отнюдь не значит: в разрушении)» ¹⁵.

Постструктуралистские установки Барта наиболее полное воплощение нашли в образцовой для него книге «С/3» (1970), посвященной анализу бальзаковского рассказа «Сарразин», где Барт делает радикальный шаг от представления о «множестве смыслов», которые мож­но прочесть в произведении в зависимости от установок воспринимающего («История или литература?», «Крити­ка и истина»), к идее «множественного смысла», образу­ющего тот уровень произведения, который Барт назвал уровнем Текста. Методологические принципы, продемон­стрированные в книге «С/3», нашли выражение и в других работах Барта, в частности, в публикуемых в настоящем сборнике статьях «С чего начать?» (1970) и «Текстовой анализ одной новеллы Эдгара По» (1973).

В русле проблематики «производства смыслов», «текстового письма», «интертекстуальности» находится и яркое эссе Барта «Удовольствие от текста» (1973), где ставится вопрос о восприятии литературы читателем. Последовавшая вскоре после этого книга «Ролан Барт о Ролане Барте» (1975) представляет собой продуманную мозаику из основных идей и мотивов, рассеянных в многочисленных работах автора 50—70-х гг.

Престиж и популярность Барта в последнее десяти­летие его жизни были чрезвычайно высоки — высоки настолько, что в 1977 г. в старейшем учебном заведении Франции, Коллеж де Франс, специально для Барта была

¹⁵ Barthes R. Interview, p. 172.

[12]

открыта кафедра литературной семиологии. «Лекция», прочитанная Бартом при вступлении в должность и выпущенная отдельным изданием в 1978 г., прозвучала не только как своеобразный итог его тридцатилетней научной деятельности, но и как программа, указывающая возможные пути развития современной семиологии; сам Барт, однако, эту программу не успел выполнить. Его жизнь оборвалась внезапно и нелепо: 25 февраля 1980 г., неподалеку от Коллеж де Франс, Барт стал жертвой дорожного происшествия и через месяц, 27 марта, скон­чался в реанимационном отделении больницы Питье-Сальпетриер. Его гибель была воспринята как уход одно­го из выдающихся французских гуманитариев XX в.

*

Каковы же основные проблемы бартовской «коннота­тивной семиологии»? Прежде всего, это проблема языка.

Классическая лингвистика (от Соссюра до современ­ных французских функционалистов) склонна понимать язык как «константную структуру, доступную всем членам общества» ¹⁶. Такое представление базируется на следу­ющих постулатах: 1) означающее и означаемое в языке находятся в отношении строгой взаимной предопреде­ленности; 2) вследствие этого языковые знаки поддают­ся одинаковой интерпретации со стороны всех членов данного языкового коллектива, что и обеспечивает их «лингвистическое тождество» за счет того, что 3) сами эти знаки предстают как номенклатура языковых «средств», пригодных для выражения любых мыслей, одинаково послушно и безразлично обслуживающих все группы и слои общества.

В известном смысле все это так и есть: мы действи­тельно пользуемся одним и тем же национальным языком (например, русским) как нейтральным орудием, позво­ляющим передать самые различные типы содержания.

Стоит, однако, внимательнее присмотреться к реаль­ной речевой практике — и картина существенно услож­нится, ибо каждый из нас отнюдь не первым и далеко не последним пользуется словами, оборотами, синтакси-

¹⁶ Мамудян М. Лингвистика. М.: Прогресс, 1985, с. 50.

[13]

ческими конструкциями, даже целыми фразами и «жан­рами дискурса», хранящимися в «системе языка», кото­рая напоминает не столько «сокровищницу», предназна­ченную для нашего индивидуального употребления, сколько пункт проката: задолго до нас все эти единицы и дискурсивные комплексы прошли через множество употреблений, через множество рук, оставивших на них неизгладимые следы, вмятины, трещины, пятна, запахи. Эти следы суть не что иное как отпечатки тех смысло­вых контекстов, в которых побывало «общенародное слово» прежде, чем попало в наше распоряжение.

Это значит, что наряду с более или менее твердым предметным значением, которым оно обладает, всякое слово пропитано множеством текучих, изменчивых иде­ологических смыслов, которые оно приобретает в кон­тексте своих употреблений. Подлинная задача говоря­щего-пишущего состоит вовсе не в том, чтобы узнать, а затем правильно употребить ту или иную языковую единицу (будучи раз усвоены, эти единицы в дальнейшем употребляются нами совершенно автоматически), а в том, чтобы разглядеть наполняющие смыслы и опреде­литься по отношению к ним: мы более или менее пассив­но реализуем общеобязательные нормы, заложенные в языке, но зато активно и напряженно ориентируемся среди социальных смыслов, которыми населены его знаки.

Наличие таких — бесконечно разнообразных — смыс­лов как раз и обусловливает расслоение единого нацио­нального языка на множество так называемых «социо­лектов». Пионерская роль в самой постановке вопроса о социолектах и в деле их изучения принадлежит, как известно, М. М. Бахтину ¹⁷, пользовавшемуся выражением

¹⁷ См.: Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Л.: Прибой, 1930 (основной текст книги принадлежит Бахтину); Бах­тин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худ. литература, 1975. Бахтин, в частности, показал, что каждое конкретное языковое высказывание причастно не только централизующим тенденциям линг­вистического универсализма, но и децентрализующим тенденциям об­щественно-исторического «разноречия», что «социальные языки» суть воплощенные «идеологические кругозоры» определенных социальных коллективов, что, будучи «идеологически наполнен», такой язык образу­ет упругую смысловую среду, через которую индивид должен с усилием «пробиться к своему смыслу и к своей экспрессии».

О вкладе М. М. Бахтина в философию языка см.: Иванов Вяч. Вс. Значение идей М. М. Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики.— В кн.: «Труды по знаковым системам, VI», Изд-во Тартуского государственного университета, 1973, с. 5—44.

[14]

«социально-идеологический язык». Подход раннего Барта (периода «Нулевой степени письма» и «Мифологий») к языковым феноменам в целом сопоставим с идеями Бахтина, хотя о прямом влиянии, разумеется, не может идти речи.

Обозначив социолект термином «тип письма», Барт проанализировал его как способ знакового закрепления социокультурных представлений. По Барту, «письмо» — это опредметившаяся в языке идеологическая сетка, которую та или иная группа, класс, социальный инсти­тут и т. п. помещает между индивидом и действитель­ностью, понуждая его думать в определенных категориях, замечать и оценивать лишь те аспекты действительности, которые эта сетка признает в качестве значимых. Все продукты социально-языковой практики, все социолекты, выработанные поколениями, классами, партиями, литера­турными направлениями, органами прессы и т. п. за время существования общества, можно представить себе как огромный склад различных видов «письма», откуда индивид вынужден заимствовать свой «язык», а вместе с ним и всю систему ценностно-смыслового отношения к действительности.

Барта от Бахтина отличают две особенности. Во-пер­вых, если Бахтина прежде всего интересовали «диалоги­ческие» взаимоотношения между «социальными языка­ми» как таковыми, тогда как отдельного индивида он рассматривал лишь в качестве «воплощенного пред­ставителя» этих языков ¹⁸, то у Барта акцент сделан на взаимоотношениях «письма» и индивида, причем под­черкнута отчуждающая власть социализированного слова: в невинном, на первый взгляд, феномене «письма» Барт сумел разглядеть общественный механизм, инсти­тут, обладающий такой же принудительной силой, как и любое другое общественное установление. Чтобы пре­одолеть эту силу, необходимо понять внутреннее устройст­во подавляющего механизма. Во-вторых, для этого-то

¹⁸ Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики, с. 104.

[15]

Барт и обратился к аналитическим средствам современ­ной семиотики, прежде всего к коннотативной семиоло­гии Л. Ельмслева, содержавшей теоретические основания для практического «развинчивания» механизма «письма».

Ельмслев определил коннотативную семиотику как такую семиотику, план выражения которой сам является семиотикой ¹⁹. Например, слова, образующие текст, напи­санный на русском языке, включают в себя план выра­жения (означающие) и план содержания (означаемые), соединение которых приводит к появлению знака. Сово­купность знаков данной системы и образует тот или иной тип семиотики; предметные значения таких знаков называются денотативными или первичными.

Все дело, однако, в том, что знаки денотативной системы в свою очередь способны служить простой мате­риальной опорой для вторичных означаемых, которые тем самым ведут своего рода паразитарное существование. Так, в сознании иностранца, изучающего русский язык, наряду с процессом запоминания предметных значений русских слов, все время коннотируется дополнительное представление: «это слова русского языка», «это рус­ское». У читателя трагедий Расина одно лишь слово «пламя» (обозначающее любовную страсть) способно вызвать целый комплекс коннотативных образов: «передо мной язык трагедии», «это язык классицизма» и т. п.

Коннотативные смыслы имеют несколько существен­ных характеристик: во-первых, они способны прикреп­ляться не только к знакам естественного языка, но и к различным материальным предметам, выполняющим практическую функцию и становящимся тем самым, по терминологии Барта, знаками-функциями (см.: Барт Р. Основы семиологии.— В кн.: «Структурализм: ,,за" и ,,против"». М.: Прогресс, 1975, с. 131 и др.) ²⁰; во-вторых, эти смыслы патентны, никогда прямо не называются, а

¹⁹ Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка.—В кн.: «Новое в лингвистике», вып. I. М.: ИЛ, 1960, с. 369.

²⁰ Так, одежда служит для защиты от холода, пищевые продукты нужны для питания и т. п., однако эти предметы способны принимать на себя и социально-смысловую нагрузку: обычный свитер и меховая накидка выполняют одинаковую практическую функцию, но одновре­менно могут свидетельствовать о совершенно различном социальном и имущественном положении их владельцев.

[16]

лишь подразумеваются и потому могут либо актуализи­роваться, либо не актуализироваться в сознании воспри­нимающих ²¹; в-третьих, легко «поселяясь» в любом знаке, коннотативные смыслы могут столь же легко «освобож­дать помещение» ²²; в-четвертых, эти смыслы диффузны: один материальный предмет или знак естественного язы­ка может иметь несколько коннотативных означаемых и наоборот, одному такому означаемому может соответст­вовать несколько денотативных знаков-носителей, так что слой коннотативных означаемых оказывается рассеян по всему дискурсу; в-пятых, они агрессивны — не довольст­вуются мирным соседством со знаками денотативной системы, а стремятся подавить их или даже полностью вытеснить ²³.

²¹ Будучи зависимы от социокультурного контекста, коннотатив­ные смыслы, как правило, не фиксируются ни в каких толковых слова­рях, а потому их распознавание во многом зависит от кругозора и чутья интерпретатора; например, демонстративный смысл ношения русского платья московскими славянофилами был вполне внятен самим славянофилам и их противникам-западникам; за пределами этого круга та же знаменитая мурмолка Константина Аксакова воспринималась не более как чудачество: «К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина...» (Герцен А. И. Соч. в девяти томах, т. 5, М.: ГИХЛ, 1956, с. 148). В силу указанного свойства идеологического знака историк культуры сталкивается с серь­езными трудностями: от прошлого ему достается лишь костяк денота­тивных значений, едва ли не полностью очищенный от плоти социаль­ных смыслов. Между тем реконструкция этих смыслов, оживление таких обертонов знака, которые зачастую не были прояснены в созна­нии самих их пользователей, как раз и входит в задачу историка.

²² Коннотативные смыслы активно живут до тех пор, пока активно живет идеологический контекст, их породивший, и пока мы сами сво­бодно ориентируемся в этом контексте. Умирание контекста чревато умиранием смысла: люди. выросшие в 60—70-е гг. нашего века, зная словарное значение слова «космополитизм», уже не помнят о той угрозе, которая исходила от него в конце 40-х.

²³ Так, по Далю, «туземец»—это «здешний, тамошний уроженец, природный житель страны, о коей речь». Однако в «проколониалистской» фразе «На Земле живут один миллиард людей и четыре миллиарда туземцев» денотативное значение утрачивается почти полностью за счет идеологического наполнения слова. П. Валери говорил, что нетрудно вообразить такую литературную фразу, которая будет при­влекать внимание не к своему предметному содержанию, а к своей «литературности», словно подмигивая: «Взгляните на меня; я — пре­красная литературная фраза». Именно подобную фразу (об «элегантной амазонке») мучительно сочиняет Гран в «Чуме» А. Камю (см.: Камю А. Избранное. М.: Прогресс, 1969, с. 216, 240).

[17]

Описывая современные «мифы», Барт с «технической» точки зрения определяет их как совокупность коннотатив­ных означаемых, образующих латентный идеологический уровень дискурса²⁴; в функциональном же отношении назначение мифа оказывается двояким: с одной стороны, он направлен на деформацию реальности, имеет целью создать такой образ действительности, который совпадал бы с ценностными ожиданиями носителей мифологическо­го сознания; с другой — миф чрезвычайно озабочен со­крытием собственной идеологичности, поскольку всякая идеология хочет, чтобы ее воспринимали не как одну из возможных точек зрения на мир, а как единственно допустимое (ибо единственно верное) его изображе­ние, то есть как нечто «естественное», «само собой разумеющееся»; миф стремится выглядеть не «продуктом культуры», а «явлением природы»; он не скрывает свои коннотативные значения, он их «натурализует» и потому вовсе не случайно паразитирует на идеологически нейт­ральных знаках естественного языка: вместе с наживкой, которой служат эти знаки, он заставляет потребителя проглатывать и крючок идеологических смыслов. Миф невозможно «убить» (он возродится, как Феникс), но от его власти можно освободиться, «объяснив» его ²⁵, то есть аналитически разрушив его знаки ²⁶; опыт такого объяснения-разрушения предпринят в работе «Миф се­годня».

Остановимся здесь на двух методологических проб­лемах.

²⁴ «... область, общая для всех коннотативных означаемых, есть область идеологии» (Barthes R. Rhetorique de I'image.—In: «Com­munications», 1964, No 4, p. 49).

²⁵ «Подвергнуть миф объяснению — вот единственный для интел­лектуала эффективный способ борьбы с ним» (Barthes R. Maitres et Esclaves.— «Lettres Nouvelles», 1953, mars, p. 108) —утверждение, отчетливо перекликающееся с мыслью Энгельса о том, что с религией как формой идеологии «нельзя покончить только с помощью насмешек и нападок. Она должна быть также преодолена научно, то есть объяснена исторически, а с этой задачей не в состоянии справиться даже естествознание» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 18, с. 578).

²⁶ «Разоблачение невозможно без тончайшего аналитического ин­струмента, невозможна семиология, которая в конце концов не превра­тилась бы в семиокластию» (Barthes R. Mythologies. P.: Seuil, 1970, р. 8).

[18]

Первая, поставленная французскими функциона­листами (Л. Прието, Ж. Мунен), сводится к вопросу: можно ли вообще считать бартовскую «коннотативную семиологию» семиологией?

Для функционалистов, как известно, главная функция языка — коммуникативная. Коммуникация определяется сознательным намерением адресанта сообщить нечто адре­сату и столь же сознательной готовностью последнего воспринять это сообщение, осуществляющееся с по­мощью знаков-«сигналов», которые принято отличать от знаков-«индексов» ²⁷: индекс (например, дым, по которо­му можно заключить о начавшемся пожаре) лишен коммуникативной интенции, обязательной для сигнала. И сигнал, и индекс в равной мере обладают значением, однако если сигнал требует «декодирования», одно­значного для всех, владеющих данным языковым кодом, то индекс, напротив, поддается лишь той или иной «интерпретации», связанной с интуицией, культурным кругозором и т. п. воспринимающего, иными словами — не удовлетворяет классическому семиотическому посту­лату о взаимной предопределенности означающего и означаемого.

Ясно, что бартовские конно<