Египет (ноябрь 1884) и Европа (1885)

В письме из Суэца от 30 ноября 1884 года Е.П.Б. сообщает:

Сижу в отеле и «жду у моря погоды». А если проще — жду нашего парохода, который в данный момент медленно, как улитка, движется вдоль канала. Мы прибыли сюда поездом прямо из Каира и провели здесь уже десять дней, а ведь эти денечки влетают в копеечку. В том, что эти дни так много значат, вы и сами можете убедиться благодаря пространным телеграммам из лондонских газет, которые я вам высылаю.

Начинаю убеждаться в том, что я действительно знаменитость, раз уж столько денег уходит на телеграфные сообщения о моей персоне. Корреспондент «Daily Telegraph» лично явился ко мне, чтобы взять у меня интервью, и попросил у меня разрешения рассказать своим читателям о моих открытиях из области прошлого г-на и г-жи Куломб, а также о моих собственных «действиях». В телеграммах, как вы увидите, эту парочку именуют «шантажистами» и «злостными банкротами», скрывающимися сразу от нескольких ordres d 'arret^[692].

Вы узнаете также, что меня «тепло принимати сам вице-король и сливки общества». Да, так оно и было. Вы и представить себе не можете, как здесь со мною носились. Как только Хитрово узнал о моем прибытии, он тут же пригласил нас к себе домой, и немедленно начались обеды, ланчи, пикники — просто дым коромыслом. Наши русские соотечественники: Хитрово, Абаза, камергер Щеглов, бывшая г-жа Бекетова, пее^[693] княгиня Вера Гагарина, а ныне графиня де ла Салла — все они такие милые, добрые люди, что я прямо не знаю, как благодарить их за доброту и заботу. И даже иностранцы меня поражают — не столько своей любезностью, к любезности я привыкла, сколько истинной сердечностью и простотою общения.

На следующее утро я отправилась вместе с г-жой Купер-Оукли в гости к Нубарам, прихватив с собою письмо от Маккензи Уоллеса, и, как только хозяину передали мою визитную карточку, Нубар-паша сам вышел встречать нас чуть ли не к парадной двери. Он пригласил нас в свою резиденцию, привел жену и дочь, г-жу Тигран-паша, и они приняли нас так любезно, словно мы были старыми друзьями. Я определенно приписываю это влиянию письма моей дорогой Ольги Алексеевны (г-жи Новиковой).

Госпожа Нубар-паша — армянка, женщина блестяще образованная и начитанная, говорящая по-французски, словно парижанка, настоящая grande dame^[694].

Они дважды приглашали нас к себе на ланч и на обед. В их доме я завязала знакомство с милейшей русской женщиной — графиней де ла Салла. Ее муж состоит адъютантом при хедиве, однако он больше смахивает на здорового, симпатичного русского парня, нежели на итальянца. Графиня знала обо мне по наслышке и была знакома с творчеством писательницы Радды Бай, а услышав, что я — племянница генерала Ростислава Фадеева, она решительно бросилась мне на шею и расцеловала. Дядюшка был вхож в их дом как друг семьи, и, расспрашивая о подробностях его смерти, графиня прослезилась. Она сразу же взяла меня под свое покровительство и стала обходить со мною один за другим аристократические дома, всем расписывая меня как «знаменитость», «удивительную женщину», писательницу, крупного ученого и так далее.

Она представила меня вице-королеве, как здесь называют супругу хедива, причем уверяла, что это абсолютно необходимо. Там, на женской половине дома хедива, я обнаружила толпу посетительниц, преимущественно англичанок, жен всех тех важных фигур, что сейчас правят Египтом. Меня смерила пристальным взглядом одна старая, но отнюдь не добрая знакомая из Индии, враждебно относившаяся к Теософскому Обществу, — леди Б., которая увидела меня восседающей на диване рядом с вице-королевой, и графиня де ла Салла немедленно пожелала выяснить, уж не теософ ли она! А затем заявила, что сама уже вступила в Теософское Общество и «ужасно гордится выданным ей дипломом»! Un coup de theatre!^[695]

Затем графиня водила меня к племяннице Исмаила-паши, покойного хедива, и к жене его сына, принцессе Хусейн. Обе эти принцессы и жена хедива получили европейское образование, по-французски говорят, как сущие парижанки, словом, des emancipees^[696]. Вице-королева — положительно красавица, прекрасна лицом, но, к сожалению, отличается чрезмерной полнотою. Супруги де ла Салла устроили для меня званый обед, пригласив на него около пятидесяти местных аристократов: как французов с англичанами, так и наших дипломатов. Все русские особенно восхищались тем, что я обратила английского священника, преподобного Ч.Ледбитера^[697], в столь пылкого теософа. Да если бы только его одного! Ведь среди наших членов есть даже епископы.

Ну вот, а теперь я еду в Мадрас бороться с миссионерами-псевдохристианами. На все воля Божия, и «Бог не выдаст — свинья не съест». Прощайте, мои дорогие, мои любимые, быть может, навсегда, но даже это ничего не должно значить. Счастье на земле недостижимо. Здесь для нас лишь темная прихожая, и только распахнув дверь в действительно живое пространство, в гостиную жизни, мы узрим свет. На Небесах, в нирване, в Сварге^[698] — все равно: название не имеет значения. Но что касается Божественного Принципа, то он Един, и существует лишь один Свет, как бы различно ни понимали его разные виды земной тьмы. Давайте же терпеливо дожидаться дня нашего истинного, нашего лучшего рождения. Искренне ваша до этого самого дня, до нирваны и навеки.

Е.П.Б. уехала из Индии в апреле 1885 года. В то время она была безнадежно больна, и отъезд ее проходил в такой спешке и суете, что даже не успели собрать ей одежду в дорогу. Она дала полковнику Олькотту честное слово, что не сообщит о том, где она живет, пока не минует самый сильный кризис, — и сдержала слово. Вместе с Бабаджи и Мэри Флинн она поехала в Неаполь и прожила там несколько месяцев в полнейшем затворничестве. В течение своего пребывания там она занималась предварительной систематизацией материалов для «Тайной Доктрины».

Госпожа Желиховская пишет, что временами высказывала сестре свое неудовольствие относительно того, что кто-то в Тибете явно монополизировал всю вселенскую мудрость. Е.П.Б. отвечала, что они вовсе не монополизировали мудрость и что она говорит о существовании именно этих Великих Душ лишь потому, что знает об их существовании, но несомненно есть и другие, столь же мудрые и столь же великие, в других краях.

В любой стране и в любую эпоху всегда были и будут люди, чистые сердцем, которые, усмирив земные мысли и плотские страсти, поднимают свои духовные способности на такую высоту, что им открываются тайны бытия и законы, управляющие природой и скрытые от непосвященных. Пусть таких людей преследуют слепцы, пусть их сжигают на кострах, пусть на них охотятся «общества, признанные законом», пусть этих людей называют магами, мудрецами, раджа-йогами или святыми — они всегда жили и по-прежнему живут всюду, признанные или непризнанные. Для этих людей, при жизни достигших просветления, не существует препятствий, не существует телесных уз. Над ними не властны расстояния и время. Они живут и действуют как в своих телесных оболочках, так и вне их. Они — там, куда переносит их мысль и воля. Они не привязаны ни к чему: ни к определенному месту, ни к своим временным, смертным оболочкам.

Когда подошел к концу трехмесячный срок ее пребывания в Неаполе, Е.П.Б. стала подумывать о переезде в Германию, где, как она писала, по крайней мере, есть теплые печки и двойные окна на зимний период и где можно уютно чувствовать себя в помещении. Она решительно оправдывала «адьярских теософов», которые бросили ее в Неаполе в таких бедственных условиях, и уверяла, что они сделали для нее все, что могли в таких обстоятельствах; и в доказательство того, что Теософское Общество предано ей, она посылала своим родственникам сотни писем от филиалов и от отдельных лиц из Индии, Англии и «особенно из Америки», авторы которых возражали против ее ухода от дел. Она отказалась от должности секретаря по переписке по настоятельной просьбе полковника Олькотта, который был весьма встревожен нападками в связи с делом Куломбов. Все ее письма того периода дышат покоем, умиротворением и даже радостью, вызванными многочисленными подтверждениями искренней дружбы со стороны таких людей, ...как Соловьев^[699]. Я путешествовала с ним по Швейцарии. Я действительно не могу понять, почему он ко мне так привязан. Ведь, по сути, я ни в малейшей степени не могу ему помочь. Я едва, ли в состоянии помочь ему осуществить хоть какие-то из его надежд. Бедняга, мне так жаль его и всех их.

IX

Европа (1885)

Е.П.Б. была в совершенном восторге от климата и пейзажей Швейцарии. Всю жизнь она обожала природу.

Я никогда еще не дышала столь свободно. Я даже могу ходить так легко, как не ходила вот уже десять лет.

В этот период все печальные происшествия прошлого года Елена Петровна видела не в черном свете, а в юмористических тонах. Она писала г-же Желиховской в сентябре 1885 года:

Мои верные теософы не оставят меня одну. Они приглашают меня в Лондон. Хотят, чтобы я возглавила Европейское Теософское Общество и оттуда руководила изданием моего журнала «Theosophist». И индусы тоже забрасывают меня письмами, говоря, что я должна вернуться в Индию, угрожают бедному Олькотту восстанием в случае, если я не вернусь. В их глазах он — всего лишь исполнитель моих вдохновенных идей, тогда как я — верховная жрица и пифия^[700].

Ты читала про психистов (членов ОПИ) и их собрании в Лондоне, на котором меня обвинили в том, что я создала теософию, придумала Махатм и устраивала всевозможные мошеннические трюки — и все это с единственной целью, связанной с политическими интригами в пользу России, которая мне за это щедро заплатила?!! Даже таких яростных консерваторов и русофобов, как г-н Синнетт и лорд Бортуик, просто возмутил этот откровенный вздор. Единственным основанием для обвинений стало то, что во время моего приезда в Индию некоторые индийские англоязычные газеты прекратили поносить Россию, чем они до этого момента активно занимались.

В этом есть доля правды. Некоторые из редакторов лучших газет, таких, как «The Indian Mirror», «Amrita Bazaar Patrika», «Hindu» и другие, являются теософами и моими личными друзьями; и они прекрасно понимают, что каждое напечатанное ими слово против России будет мне ножом по сердцу, особенно если оно несправедливо на английский манер. Поэтому они стали воздерживаться от нападок, что дало повод кое-кому выставить меня шпионкой на содержании у русского правительства.

О Господи, какая знакомая гримаса моей судьбы! D'avoir la reputation sans en avoir en la plaisii.^[701] И хоть бы утешиться тем, что это чем-то полезно для моей милой России — так ведь не тот случай: одни лишь банальные отрицательные последствия.

В другом письме Е.П.Б. пишет:

Я понимаю, что Общество психических исследований не могло не отделиться от нас. Хотя вначале оно пригрелось в гнездышке Теософского Общества подобно потомству вороватой кукушки, подкидывающей своих птенцов в чужие гнезда.

Это было как раз в то время, если ты помнишь, когда Майерс постоянно писал тебе^[702], а также упрашивал меня написать тебе, чтобы упросить тебя стать его русским корреспондентом. Было бы слишком опасно для Майерса, подчеркивающего свою неразрывную связь с европейской наукой, честно и бесстрашно объявить о тех явлениях, которые являются не трюками и не ложью, а результатом действия сил, еще не известных европейским ученым. Он бы настроил против себя крупнейших общественных деятелей Англии, духовенство и корпорации, представляющие большую науку.

Что касается нас, теософов, то мы их не боимся, ибо плывем против течения. Наше Теософское Общество — бельмо на глазу у всяких фанатичных лицемеров и псевдоученых. А что до меня, то я, русская, для них вечный козел отпущения. Им пришлось так или иначе объяснять мое влияние, и вот появился обвинительный акт — целая книга, написанная бывшим нашим коллегой и другом Майерсом. Она начинается следующими словами: «Мы объявляем г-жу Блаватскую величайшей, умнейшей и самой совершенной мошенницей столетия!» И действительно, выглядит все очень похоже!

Подумать только: я приезжаю в Америку совершенно одна, выбираю Олькотта, спиритуалиста, и начинаю предварительно его обрабатывать, а затем безотлагательно свожу его с ума! И вот из пылкого сторонника спиритуализма он превращается в теософа, после чего я (хотя в то время и двух слов по-английски не могла написать без ошибок) сажусь и пишу «Разоблаченную Изиду». Ее выход в свет производит фурор на одном фланге и скрежет зубовный — на другом. Тут я изобретаю Махатм, и немедленно десятки людей начинают в них верить, а многие даже видят; так начинается цикл феноменов на глазах у сотен людей. Проходит всего-навсего год, и Теософское Общество насчитывает уже тысячу членов. Олькотту является Учитель и приказывает ему переселиться в Индию. Мы отправляемся в путь, и на всем протяжении нашего маршрута одно за другим возникают свежеиспеченные филиалы

Теософского Общества: в Лондоне, в Египте, на Корфу. Наконец, в Индии теософов уже исчисляют многими тысячами.

Имей в виду: все это — мои трюки. Письма Махатм уже хлынули рекою, они приходят со всех концов света, появляются на всех языках: на санскрите, на современных индийских языках, на древнем телугу^[703], который мало известен даже в Индии. Все это, конечно, фабрикую я, и по-прежнему в одиночку. Но вскорости я уже набираю себе сообщников из числа тех, кого успела обмануть и продолжаю водить за нос; я учу их, как писать фальшивые письма тем самым почерком, который сама придумала, и как делать фокусы и мошеннические трюки. Когда я нахожусь в Мадрасе, феномены, наблюдаемые в Бомбее и Аллахабаде, производятся моими сообщниками.

Кто же они, эти сообщники? Это так и не удалось выяснить. Перед Олькоттом, Хюббе-Шляйденом, Гордонами, Синнеттами и прочими высокопоставленными лицами Майерс рассыпается в извинениях, признавая их лишь излишне доверчивыми людьми, несчастными жертвами моего обмана. Так кто же тогда сознательные обманщики, действующие со мною заодно? Это проблема, которую мои судьи и обвинители никак не в состоянии объяснить. Хотя я указывала им на то, что таковые должны существовать: в противном случае моим обвинителям грозит очевидная необходимость объявить меня уникальной, всемогущественной колдуньей. Иначе как бы это все могло осуществиться?

За пять лет я создала огромное Теософское Общество, состоящее из христиан, индуистов и буддистов. Никуда не выезжая, постоянно болея, занимаясь как прикованная своей работой, результаты которой очевидны, я — старая русская «кумушка» — сплела сети и уловила в них тысячи людей, которые, будучи лишены малейших признаков безумия, верят в мои феномены, и то же самое можно сказать про мыслителей и образованных людей, которые были материалистами, а стали визионерами. Как тут можно удержаться и не увидеть во мне «величайшую мошенницу столетия»?

Перечисляя мои грехи, открыто провозглашается: «Вы, наивные англо-саксонские теософы, не думайте, что влияние г-жи Блаватской в Индии затрагивает только вас: оно распространяется гораздо дальше. Когда она вернулась в Мадрас, то около восьмисот студентов, даже не являющихся теософами, выразили ей свою симпатию. Влияние этой женщины безмерно. Для нее нет ничего проще, чем исподволь вселять в сердца индусов ненависть к Англии и медленно, но верно готовить почву для русского вторжения». Так вот чего они боятся! Ну конечно, русская шпионка! Да и не шпионка вовсе, а прямо-таки завоевательница. Можешь гордиться такой сестрой...

Это уже не только мое личное дело, но дело всех теософов. Пусть они за меня поборются. Что же касается меня, то я просто тихо сижу в Вюрцбурге, жду обещанного приезда Нади^[704] и никуда носа не высовываю. Пишу новую книгу, которая будет стоить двух таких, как «Разоблаченная Изида».

К этому времени полуразрушенное здоровье Е.П.Блаватской вновь пришло в плачевное состояние. Отчасти это было вызвано окончательным разрывом с Соловьевым, которого она до этого момента считала искренним, бескорыстным другом; другой причиной послужила смерть ее любимой кузины. По этому поводу сестра Е.П.Б. высказывается следующим образом:

«В.С.Соловьев не преуспел в своем искреннем желании «стереть в порошок» г-жу Блаватскую, однако, нанеся ей свежую рану прямо в истерзанное сердце, он определенно сократил ей жизнь».

В результате этих ударов Е.П.Б. целый день пролежала без сознания. Сама она пишет об этом:

Я перепугала их всех, этих бедняг. Говорят, я тут полчаса валялась без признаков жизни. Они вернули меня к жизни с помощью дигиталиса. Я лишилась чувств в гостиной, а очнулась уже раздетой в собственной постели; в ногах кровати вижу доктора, и надо мною льет слезы г-жа Хоффман. Добросердечный Хюббе-Шляйден, президент немецкого Теософского Общества, сам привез ко мне врача из города, а мои добрые дамы, жены художников Тедеско и Шмихена и г-жа Хоффман, просидели со мною всю ночь.

X

Европа (1886-1887)

Следующее письмо относится, собственно говоря, к более ранней части цикла. Оно был отправлено из Бомбея осенью 1882 года:

Кровь моя превратилась в воду, она сочится и образует мешки. За это мне следует благодарить, primo, бомбейскую жару и сырость, и secundo^[705], мою вечную раздражительность, беспокойства и тревоги. Я стала такой нервной, что даже от легкого шлепанья по полу босых ног Бабулы у меня вздрагивает сердце. Я вырвала из Дадли^[706] признание, что могу в любой момент умереть от любого испуга, в противном же случае проживу еще годик-другой. Будто это возможно при моем образе жизни. Я в день пугаюсь не один раз, а все двадцать.

Я полностью положилась на Учителей. Мл хочет, чтобы я уехала в конце сентября. Он прислал за мною одного из своих чела из Нильгири, чтобы тот взял меня с собою. Куда — пока точно не знаю, но думаю, куда-нибудь в Гималаи.

После этого от Е.П.Б. долгое время не было писем, и наконец, сестра получила от нее несколько строк из Дарджилинга. В письме Е.П.Б. сообщала о том, что была на грани смерти и что ее бы уже не было в живых, если бы не чудесное вмешательство Учителя, который вызвал ее в горы и вернул к жизни посредством нескольких пассов, когда она уже фактически была трупом.

Госпожа Желиховская в последующие дни неоднократно пыталась расспрашивать Е.П.Б. о подробностях этого таинственного эпизода ее жизни. «Как она, тяжело больная, в бессознательном состоянии оказалась в каких-то недостижимых и совершенно непроходимых горах в Гималаях? Кто ее туда доставил? Где она пребывала в период выздоровления? Как, наконец, она вновь вернулась в лоно цивилизации?» Сестра все время отделывалась ответами, что, во-первых, она ничего не помнит, а во-вторых, ей не велено что-либо рассказывать. Госпожа Желиховская пишет, однако, что она убеждена в том, что если не в этот период, то несколько раньше Е.П.Б, посетила Лхасу и что она и прежде бывала в главном религиозном центре Тибета, где в окружении нескольких сотен лам живет таши-лама — духовный глава буддистов, которого они почитают воплощением Будды. Кроме того, г-жа Желиховская уверена, что в то или иное время ее сестра побывала в горах Куньлунь^[707].

Е.П.Б. всегда говорила ей, что Махатмы, которых она знает лично, весьма непохожи друг на друга как по своему характеру, так и по образу жизни; что Махатма К. X. гораздо доступнее и живет с сестрою и племянником в Куньлуне; что Махатма М., ее личный учитель, не имеет постоянного дома, более серьезен и суров, всегда в движении и находится обычно там, где он может в первую очередь быть нужным в данный момент. К. X. нередко разговаривает и смеется, как обыкновенный человек, а М. — никогда, он предельно лаконичен. Из них он старше по возрасту.

Когда Е.П.Б. вернулась, она была почти совсем здоровой и окрепшей и, к огромному удивлению врачей, возобновила свою работу. Семнадцатого декабря Е.П.Б., Олькотт и другие переехали в Адьяр. Елена Петровна писала г-же Фадеевой:

Это просто очаровательно. Какой здесь воздух, какие ночи! И какая тишина! Никаких городских шумов и уличных возгласов. Я спокойно сижу и пишу, время от времени поглядывая на океан, который весь искрится и переливается, право же, словное живое существо. Часто не могу отделаться от впечатления, что море дышит или что оно сердится, ревет и мечется в гневе. Но когда оно спокойно и ласково, то нет на свете ничего восхитительнее его красоты, особенно лунной ночью. Луна здесь на темно-синем небе кажется раза в два больше и раз в десять ярче, чем ваш европейский перламутровый шар. Прощайте.

Сестра и племянница Е.П.Б. навестили ее в Остенде в 1886 году. Вот что она писала им вскоре после их отъезда:

Возьмусь за работу, благо я теперь совсем одна, и из Вечного Жида-скитальца превращусь в «рака-отшельника», в оцепеневшее морское чудище, выброшенное волною на берег. Буду писать и писать, — единственное мое утешение! Увы, блаженны те, кто способен ходить. Что это за жизнь такая: все время больна, да еще к тому же без ног...

После своей тяжелой болезни в Остенде весной 1887 года Елена Петровна пишет сестре:

Милая моя, не пугайся: я в очередной раз надула безносую. Кое-кто помог мне выкарабкаться. Со мною такие чудеса творятся! Ты пишешь: «Как ты можешь быть такой беспечной!» Будто я могла простудиться из-за беспечности. Я никогда не встаю с кресла, никогда не выхожу из комнаты, сижу над своей «Тайной Доктриной» как прикованная. Я всех привлекла к работе над нею: графиню, доктора Кейтли, кузена которого ты видела в Париже. Он приехал в качестве делегата из Лондона, чтобы меня туда пригласить, а я возьми да нагрузи его работой!

Ты же, наверное, не знаешь, как это все было. Дней за десять до моей болезни лондонское Теософское Общество стало усиленно зазывать меня к себе: очень я им нужна, говорят, без меня никак не справляются. Хотят изучать оккультизм и потому горят желанием лишить Остенде моего благотворного присутствия. Перед этим получала ворохи писем с мольбами, но хранила молчание. Отстаньте, думаю про себя, не мешайте, дайте спокойно написать книгу. Как бы не так: присылают ко мне депутацию. Доктор Кейтли мне сообщает: «Мы сняли для вас прекрасный дом с садом, мы все для вас приготовили и перевезем вас прямо в кресле. Не упорствуйте!» И вот я уже стала склоняться к тому, чтобы передумать. Графиня принялась укладывать вещи; первым делом она вознамерилась собрать в дорогу меня, а затем поехать в Швецию и продать там свою собственность, чтобы жить вместе со мною, как вдруг я слегла! Такова уж, видно, моя звезда.

И вот тебе еще одно чудо. 27 марта мы должны были выезжать, а семнадцатого я после обеда уснула в кресле без всякой причины. Ты же знаешь, такого со мною никогда не случается. Я погрузилась в глубокий сон и вдруг во сне заговорила, обращаясь к графине (как она мне впоследствии рассказывала, ибо сама я ничего не помню): «Учитель говорит, что вы не должны уезжать, потому что я заболею и буду при смерти». Графиня воскликнула: «Что вы такое говорите?» Я проснулась и тоже давай кричать в изумлении: «О чем вы тут вопите? Что стряслось!» Tableau! ^[708]

Через два дня, когда мы об этом уже почти забыли, я вдруг получаю письмо от одного члена [Теософского] Общества в Лондоне, которого я раньше никогда в жизни не видела, — от доктора Эштона Эллиса, врача Вестминстерской амбулатории; он мистик, поклонник Вагнера, большой любитель музыки, совсем еще молодой человек. В своем письме он тоже настаивает на моем приезде по той простой причине, что я, понимаешь ли, явилась ему в видении и он узнал меня, ибо видел на портретах. Он пишет, что сидит он за письменным столом, и тут за другим концом стола появляюсь я и пристально на него гляжу. Нас с Констанцией^[709] позабавило его восторженное заявление: «Моя жизнь странным образом связана с вашей, с вами лично и с Теософским Обществом. Знаю, что вскоре мне предстоит с вами увидеться». Нас эти слова развеселили, но вскоре мы позабыли о них.

Затем я простудила горло — совершенно не понимаю, каким это образом, и мне становилось все хуже и хуже. На пятый день — после того, как я вынуждена была слечь, а врачи в Остенде заявили, что надежды никакой, поскольку стали отказывать почки и началось заражение крови, а я все время дремала и обречена была, не выходя из дремоты, погрузиться в вечный сон, — на пятый день графиня припомнила, что ведь этот Эштон Эллис — известный врач. Она дала ему телеграмму с просьбой прислать хорошего специалиста. И вот этот совершенно чужой нам человек телеграфирует в ответ: «Еду сам, прибуду ночью».

Помню смутно, сквозь сон, как ночью кто-то входит в комнату, берет мою руку, целует ее, дает что-то проглотить; затем садится на край кровати и начинает массировать мне спину. Ты только представь себе, этот человек три ночи и три дня не спал, растирая и массируя меня каждый час...

Далее г-жа Блаватская рассказывает в письме, что услышала, как кто-то говорит, что ее тело не позволят кремировать, если она умрет, не написав завещания.

И вот тут-то я пришла в сознание, в ужасе от того, что меня зароют в землю, что я буду лежать вместе с католиками здесь, а не в Адьяре... Я позвала окружающих и заявила: «Скорей, скорей, адвоката!» — и, поверишь ли, встала! Артур Гебхард, который только что вернулся из Америки и явился сюда со своей матерью, прослышав о моей болезни, помчался и привез адвоката и американского консула, а я (совершенно не понимаю, откуда только силы взялись) — я продиктовала и подписала завещание...

Покончив с этим, я почувствовала, что больше не выдержу. Пошла обратно к своей кровати со словами: «Ну все, прощайте, теперь я умру». Но Эштон Эллис превзошел самого себя: целую ночь он массировал меня и все время поил какою-то дрянью. Я, однако, ни на что уже не надеялась, ибо видела, как тело мое становится серым и покрывается темными желтовато-синими пятнами, и, теряя сознание, я уже мысленно со всеми вами прощалась...

Тем не менее, лечение возымело свое действие. Елена Петровна проспала целые сутки и вновь пробудилась к жизни.

По поводу той же самой болезни она пишет г-же Фадеевой:

Воскресенье, католическая пасха. Мой старый товарищ и друг, написала вам о своей болезни дней десять назад, когда еще не вставала с постели. Так почему же вы жалуетесь, что я «снова дурака валяю»? Однако я действительно чуть было не сваляла дурака навеки: снова я была на волосок от смерти и снова воскресла из мертвых.

Когда и как я умудрилась простудиться, не выходя из комнаты, это выше моего понимания. Началось все с бронхита, а кончилось тяжелым осложнением на почки. Врачи в Остенде мучили меня без всякой пользы, вытягивая из меня деньги и едва меня не угробив, но меня спас один из наших теософов, д-р Эштон Эллис, который в награду за это лишился высокооплачиваемой должности, ибо покинул без разрешения Вестминстерскую амбулаторию и девять дней не отходил от моей постели (массируя мне спину)... Когда все местные доктора поставили на мне крест, графиня вспомнила об Эштоне Эллисе, который прослыл хорошим врачом, и попросила у него дать совет или прислать толкового специалиста, а он ответил в телеграмме, что выезжает сам и прибудет вечером.

Он все бросил и примчался сюда. И представьте себе, он меня никогда раньше не видел и знал только по моим книгам и статьям. Меня совесть замучила — просто не знаю, куда деваться: он так много из-за меня потерял. Хорошо еще, что он холостяк... Он спас меня при помощи массажа, растирал меня день и ночь, глаз не смыкая все это время. На днях он съездил в Лондон и вчера вернулся, сообщив мне, что не оставит меня, пока я полностью не поправлюсь, и намерен сам отвезти меня в Лондон, как только на улице потеплеет.

Госпожа Гебхард все еще со мною; вместо того чтобы праздновать пасху в кругу семьи, она ухаживает за мною, как за ребенком, следит, чтобы я принимала лекарства, а графиня тем временем отправилась в Швецию, чтобы продать там свое поместье. В будущем она собирается жить со мною неразлучно, дабы присматривать за мною и ухаживать.

А что вы скажете о той преданности, которую проявил по отношению ко мне Эштон Эллис! Где еще найдешь такого человека, который отказывается от своей работы, от хорошего места — и все лишь ради того, чтобы освободиться и приехать спасать от смерти какую-то старушку, совершенно чужую и незнакомую?.. И все это — за свой счет: у меня он ни гроша брать не желает, да еще потчует меня каким-то старым добрым «бордо», которое где-то раздобыл. И ведь все это исходит от иностранца, более того, от англичанина. Говорят, «англичане холодны, англичане бездушны». Видать, не все...

Вы интересуетесь, не прислать ли мне чего, не нуждаюсь ли я в чем? Я ни в чем не нуждаюсь, милая моя, кроме вас. Пришлите мне саму себя. Мы не виделись полтора года, и когда-то ещё увидимся? Может, вообще никогда. Я собираюсь в Лондон, а осенью, если не помру к тому времени, хочу поехать в Адьяр. Меня туда все время зовут...

Вы получили наш новый парижский журнал, «Le Lotus»»? Он издается, как вы увидите на титульном листе, «sous I'inspiration de H.P.Blavatsky»^[710]. (!?) Помилуйте, какое еще «вдохновляющее влияние», когда у меня времени нет хоть словечко для них написать?.. Я оформила три подписки: одну для вас, одну для Веры и одну для Каткова.

Просто обожаю Каткова за его патриотизм. Я даже не рассержусь, если он снова не пришлет мне денег, прости его душу, Господи. Я глубоко уважаю Каткова, ибо он патриот и отважный человек, всегда любой ценою отстаивающий правду. Такие статьи, как у него, делают честь России. Уверена, что если бы дядюшка был бы еще жив, он нашел бы в его статьях отражение собственных мыслей...

Ох, вот только бы регентов в Болгарии повесили да Германию разгромили — тогда бы можно было и помереть спокойно.

XI

Англия (1887)

В письмах и разговорах Е.П.Б. часто упоминала о своем долге благодарности по отношению к графине Вахтмейстер, г-же Гебхард и особенно доктору Эштону Эллису за их преданность и самоотверженность во время ее болезни. В одном из писем, которые она посылала г-же Желиховской из Остенде, Елена Петровна пишет следующее:

Прямо не знаю, что и подумать! Ну кто я для них? С чего бы графине проявлять по отношению ко мне такую преданность, что она ради меня готова жизнь отдать? Кто я для Эллиса, который меня прежде никогда не видел; кто я такая, чтобы, пренебрегая риском, без разрешения, оставить свою больницу на целую неделю ради меня, а теперь вот лишиться своего места, своего прекрасного жалованья и квартиры при Вестминстерской амбулатории. Он съездил домой и, вернувшись сюда, смеялся: плевать, говорит... Теперь, говорит, у него осталась лишь частная практика и будет больше времени на теософию...

Да что все это значит? Что они во мне нашли? Что же это, у меня на роду написано влиять на чужие судьбы? Серьезно тебе говорю, мне страшно! Я перестаю понимать что к чему и совершенно теряюсь. Знаю только то, что я разбудила некую неизвестную силу, которая связывает судьбы других людей с моею судьбою, с моею жизнью... Знаю также, и это служит для меня большим утешением, что многие из этих преданных мне людей смотрят на меня как на свою спасительницу. Многие из них были бездушными эготистами, неверующими материалистами, любителями житейских благ, бездумными сенсуалистами^[711], а стали серьезными людьми, неутомимыми тружениками, жертвующими ради работы всем: положением, временем, деньгами — и думающими лишь об одном — о своем духовном и интеллектуальном совершенствовании. Они в некотором роде принесли себя в жертву идее самопожертвования и живут исключительно ради блага ближних, видя во мне свое спасение, свой свет.

А что я такое? Я то, чем и была всегда. По крайней мере в том, что касается их. Я готова пожертвовать последней каплей крови ради теософии, но что до теософов, то едва ли испытываю любовь к кому-либо из них лично. Я не способна любить кого-нибудь лично, кроме вас, моих родных... Какое же я слепое орудие, должна признаться, в руках того, кого я называю своим Учителем!.. Я не знаю, не знаю, не знаю...

Для меня, как и для любого из нас, феноменальное рождение нашего Теософского Общества (по моей инициативе), его ежедневный и ежечасный рост, его несокрушимость под ударами врагов со всех сторон — нерешенная загадка. У меня нет этому логического объяснения, но я вижу, я знаю, что Теософскому Обществу предопределено свыше обрести всемирное значение. Оно станет одним из событий мирового масштаба! Теософское Общество обладает нравственной и духовной энергией, мощь которой, подобно девятому валу, захлестнет, поглотит и сметет все, что оставили на берегу менее крупные волны человеческой мысли, все чужеродные осадки, все осколки и фрагменты религиозных и философских систем. Я — всего лишь слепой двигатель этой силы, но великая мощь заключена в ней самой.

Поселившись наконец в Лондоне, г-жа Блаватская пишет сестре:

Вот меня и пересадили в землю туманного Альбиона. В буквальном смысле пересадили, ибо прибыла я сюда не по собственной воле. Меня перевезли, перетащили сюда мои почитатели, чуть ли не в кровати, чуть ли не на руках. Они сделали из меня свое постоянное хобби. По их убеждению, они не смогут отыскать без меня дороги в Царство Небесное. Они направили ко мне депутацию с петицией от семидесяти двух теософов, твердо вознамерившихся лишить бедный Остенде моего «облагораживающего» присутствия и «благотворных магнетических флюидов» — excusez du реи!^[712] Я ворчу на них, я их прогоняю, я пытаюсь запираться на запоры от всех этих мистиков-вампиров, которые высасывают из меня все нравственные силы, — куда там! Все равно они слетаются на меня, словно мухи на мед. «Мы проникаемся, — говорят, — духом святости и нравственного совершенства в вашей атмосфере. Вы одна можете просветить нас и вдохнуть жизнь в бездеятельное, пребывающее в спячке лондонское Теософское Общество».

Ну что ж, теперь они получили то, чего хотели; я подбросила топлива в горн, надеюсь, они об этом не пожалеют. Я сижу у себя за столом и пишу, тогда как эти люди радостно скачут и пляшут под мою дудку. Вчера мы провели собрание, на котором было образовано новое отделение Теософского Общества, и, подумать только, его единодушно назвали «Ложей Блаватской Теософского Общества»!.. Это я называю прямым ударом в челюсть Обществу психических исследований: пусть знают, из чего мы состоим!..

Мы вот-вот учредим наш собственный журнал, «Lucifer». Не поддавайся панике: это не тот дьявол, до которого католики низвели и исказили имя Утренней Звезды, Денницы, священного для всего древнего мира «светоносца» — Phosphoros^[713], как католики нередко называли Богоматерь и Христа. И разве не говорится в «Откровении» Св. Иоанна Богослова: «Я, Иисус... звезда светлая и утренняя»?^[714] Я хочу, чтобы люди усвоили хотя бы это. Возможно, мятежного ангела и называли Люцифером до его падения, но после падения его нельзя так называть...

Просто ужас, до чего много у меня здесь работы. Из Парижа пишут, что в Обществе нашем и там произошел раскол. Они отказываются признавать отделение под председательством леди Кейтнесс, герцогини де Помар, и просят меня о представительстве, прямо как здешние деятели, которые хотят, чтобы я заняла место Синнетта... Они, по сути, настаивают на том, чтобы я для них на части разорвалась! От меня требуется изображать нечто вроде «вездесущего» генерала Бута с его Армией спасения^[715]! Покорнейше благодарю!

А этот новый журнал «Le Lotus» — и они туда же. Я категорически отказалась от поста редактора; а теперь взгляни на титульный лист (прилагаю экземпляр журнала в качестве образца): «Под вдохновляющим влиянием г-жи Е.П.Блаватской». Как тебе это понравится? А, скажите на милость, как это я должна их вдохновлять? Мне что, посылать магнетические флюиды редактору Габорьо и его сотрудникам? Видать, твоя сестра и в Европе становится модным явлением. Полюбуйся: Гартман посвящает книгу «моему гению». Но откуда мне взять время на все это: на журналы, на уроки оккультизма, на «Тайную Доктрину» (а ведь не закончена и первая ее часть), — ума не приложу!

В этот богатый событиями период г-жа Блаватская была в прекрасном настроении и полна радужных надежд на будущее Теософского Общества, как показывает следующее ее письмо сестре:

Целая армия католических священнико<