Универсалии экономического роста 2 страница

Это привело Смита к формулированию его наиболее известного высказывания: люди, которые конкурируют в стремлении к личной выгоде, действуют, словно «повинуясь невидимой руке», на общее благо. Фраза о невидимой руке захватила воображение многих, возможно, потому, что она придавала своего рода божественную благосклонность и всеведение рынку, который на деле беспристрастен, как естественный отбор, описанный Дарвином больше чем полвека спустя. Сам Смит, похоже, не придавал слишком большого значения словам «невидимая рука», они встречаются в его работах всего три раза. Однако эффект, который эти слова описывают, он прослеживает на всех уровнях общества — от обмена товарами между странами до повседневного взаимодействия между соседями: «Мы рассчитываем на то. что мясник, пивовар и булочник поставят продукты к нашему столу не из благосклонности, а исходя из собственной выгоды».

Понимание Смитом важности личного интереса было тем более революционным. что на протяжении истории многих культур преследование собственной выгоды. т.е. стремление к богатству, считалось недостойным и даже противозаконным. И все же, с точки зрения Адама Смита, правительству достаточно обеспечить лишь стабильность и предоставить свободу гражданам, а общее благо будет создано индивидуальной инициативой. В своей лекции в 1755 году он сформулировал это следующим образом: «Чтобы государство превратилось из крайне примитивного в предельно богатое, нужно совсем немного — мир, необременительные налоги и сносное отправление правосудия, все остальное появится в результате естественного хода вещей».

Смиту удалось сделать далеко идущие выводы о природе коммерческой организации, опираясь на крайне скудные данные. В отличие от сегодняшних экономистов у него не было правительственной и отраслевой информации. Тем не менее с течением времени факты лишь подтверждали его выводы, В цивилизованном мире свободный рынок сначала обеспечил население средствами к существованию, а потом, намного позже, привел к процветанию, позволившему повысить общий уровень жизни, равно как и продолжительность жизни. Как следствие граждане развитых стран получили возможность оперировать долгосрочными личными целями, В прошлых поколениях мало кто мог позволить себе такую роскошь.

Капитализм изменил также и образ жизни. На протяжении большей части истории, отраженной в письменных источниках, люди жили в статическом и предсказуемом обществе. В XII веке молодой крестьянин мог рассчитывать на то, что он будет обрабатывать один и тот же участок хозяйской земли до тех пор, пока болезнь, голод, стихийное бедствие или насильственное действие не лишат его жизни. А из жизни он уходил обычно очень быстро. Средняя продолжительность жизни не превышала 25 лет, примерно столько отводилось человеку в прошлом тысячелетии. Более того, этот крестьянин мог рассчитывать, что его дети и внуки будут обрабатывать все тот же участок. Не исключено, что в условиях такой жестко запрограммированной жизни чувство защищенности связывалось с полной предсказуемостью, в которой не было места для индивидуальной инициативы.

Конечно, в XVI-XVII веках совершенствование методов землепользования и развитие торговли за пределами самодостаточных феодальных хозяйств углубляли разделение труда повышали уровень жизни и создавали условия для роста населения. Однако темп роста был ничтожным. 8 XVII веке большинство людей практиковало те же подходы к производству, что и многие поколения до них.

Смит утверждал, что для создания богатства нужна изобретательность, а не простое усердие. В начале «Исследования о природе и причинах богатства народов» он подчеркнул критически важную роль повышения производительности труда. По его словам, определяющими для уровня жизни нации являются «мастерство, проворство и рассудительность, с которыми выполняется работа». Это противоречило более ранним теориям, например меркантилистской заповеди о том, что богатство нации измеряется количеством слитков золота в сокровищницах, и догмату физиократов о тон, что стоимость происходит от земли. «Какой бы ни была земля, климат или территория той или иной нации, — писал Смит, — избыток или недостаток продукции [должен зависеть] от производительности труда». За прошедшие с тех пор два столетия экономическая мысль мало что добавила к этому утверждению.

Под влиянием Смита и его прямых последователей меркантилизм постепенно сдавал позиции и уступал место экономической свободе. В Великобритании этот процесс подошел к своему логическому концу в 1846 году. когда были отменены хлебные законы — система пошлин, которые на протяжении многих лет блокировали импорт зерна, поддерживая необоснованно высокие цены, а вместе с ними и ренту землевладельцев, и заставляя промышленных рабочих очень дорого платить за хлеб. Переход на смитовскую экономику преобразил коммерческую жизнь в «цивилизованном» мире.

В эпоху индустриализации отношение к Адаму Смиту изменилось. Он уже не был героем для тех, кто боролся в XIX-XX веках против того, что называлось варварством и несправедливостью, присущими ничем не ограниченной рыночной экономике. Роберт Оуэн, успешный британский фабрикант, считал, что капитализм, основанный на свободной конкуренции, по своей природе способен привести только к бедности и болезням. Он стал родоначальником утопического движения, которое пропагандировало, по словам самого Оуэна, «поселки сотрудничества». В 1826 году его последователи создали коммуну под названием «Новая гармония» в штате Индиана, США. По иронии судьбы соперничество между членами коммуны привело к ее развалу через два года. Тем не менее Оуэн продолжал находить многочисленных последователей среди тех, кто зарабатывал на хлеб тяжелым трудом.

Карл Маркс совершенно не принимал Оуэна и его учение, однако и сторонником Смита он не был. Хотя строгость доводов Смита привлекала Маркса (он считал, что Смит и другие так называемые классические экономисты правильно описывали истоки капитализма и механизмы его функционирования). по его мнению, Смит упустил главное, а именно то. что капитализм всего лишь промежуточный этап. Сам Маркс рассматривал его кап один из исторических этапов на пути к пролетарской революции и торжеству коммунизма. Его последователям удалось свернуть значительную часть населения Земли с капиталистического пути на некоторое время.

В отличие от Маркса, сторонники фабианского социализма в конце XIX века не ожидали революции. Название этого движения произошло от имени римского полководца Фабия, который одержал верх над армией Ганнибала, применяя тактику изматывания и уклонения от решительного сражения. Целью фабианцев было не свержение, а сдерживание капитализма. Государство, по их мнению, должно активно ограждать общественное бытие от грубого воздействия рыночных сил. Они проповедовали протекционизм в торговле и идею национализации земли. В их рядах были такие личности, как Бернард Шоу, Герберт Уэллс и Бертран Расселл.

Фабианцы заложили фундамент современной социал-демократии, их влияние на мир не менее значимо, чем влияние марксизма. Хотя капитализм стабильно обеспечивал более высокий уровень жизни рабочих на протяжении XIX-XX веков, именно смягчающий эффект фабианского социализма. по мнению многих, сделал рыночную экономику политически привлекательной и предотвратил распространение коммунизма. Фабианцы участвовали в создании британской лейбористской партии. Они также оказали глубокое влияние на британские колонии после обретения независимости: в 1 947 году Джавахарлал Неру положил фабианские принципы в основу экономической политики Индии, в которой проживала пятая часть населения Земли.

Я познакомился с работами Адама Смита после Второй мировой войны, когда его теория практически была предана забвению. На протяжении холодной войны экономика по одну сторону железного занавеса существовала а условиях жесткого регулирования, а по другую — в условиях централизованного планирования. Понятие «свободная конкуренция» воспринималось как оскорбление* Идею рыночного капитализма отстаивали лишь такие бунтари, как Айн Рэнд и Милтон Фридман. Маятник экономической мысли качнулся в сторону Смита в конце 1960-х годов, когда я начинал карьеру публичного деятеля. Возвращение было медленным, особенно на его родине. Когда в 2000 году один американский экономист посетил могилу Адама Смита в Эдинбурге, ему, как рассказывают, пришлось разгрести гору пивных банок и прочего мусора, чтобы прочитать полустертую надпись на камне:

«Здесь покоятся останки Адама Смита, автора "Теории нравственных чувств" и "Исследования о природе и причинах богатства народов"».

Шотландия все же воздала должное Адаму Смиту. На его могиле сегодня красуется новый камень с цитатами из «Исследования о природе и причинах богатства народов», а колледж неподалеку от Керколди носит имя Смита. На Ройял-Майл в Эдинбурге планируется установить его бронзовую скульптуру высотой 10 футов. Создание этого памятника финансируется из частных средств. Что касается меня, то я с радостью принял в 2004 году приглашение моего друга Гордона Брауна, тогда министра финансов, а ныне премьер-министра, прочитать первую в Керколди лекцию, посвященную памяти Адама Смита. То. что лидер британской лейбористской партии, чьи фабианские корни так далеки от принципов, проповедуемых Смитом, становится организатором такого мероприятия, наглядно демонстрирует масштаб произошедших перемен. Далее я еще вернусь к подходу Великобритании, которая стремится совместить определенные принципы фабианства и рыночного капитализма, — подходу, довольно широко распространенному в мире.

МОДЕЛИ КАПИТАЛИЗМА

В паузах между докладами до участников заседания в большом заде штаб-квартиры МВФ долетало скандирование и выкрики противников глобализации, собравшихся на улице. Тогда, в апреле 2000 года, в Вашингтон съехалось порядка 10-30 тысяч студентов, представителей религиозных групп, профсоюзов и зеленых с тем, чтобы помешать проведению весенней сессии Всемирного банка и Международного валютного фонда. Хотя министры финансов и главы центральных банков не могли разобрать слов, смысл требований был ясен. Манифестанты протестовали против того, в чем они видели несправедливость результатов расширяющейся глобальной торговли, особенно против угнетения и эксплуатации бедных в развивающихся странах Подобные выступления всегда расстраивали меня, поскольку от разрушения системы глобальной торговли в случае успеха протестующих больше всего пострадают сотни миллионов бедных, как раз те. кого хотят защитить демонстранты.

Хотя централизованное планирование не может больше считаться заслуживающей доверия формой организации экономики, сражение в умах людей за его антипод — рыночный капитализм и глобализацию — еще далеко от завершения. На протяжении жизни 12 поколений капитализм демонстрировал одно достижение за другим и обеспечивал беспрецедентный рост уровня жизни на значительной части земного шара. Уровень бедности кардинально снизился, а продолжительность жизни увеличилась более чем в два раза. Повышение материального благосостояния (десятикратный рост реального дохода на душу населения за два столетия) сделало возможным шестикратный рост численности населения. Тем не менее многие лишь мирятся с капитализмом, а число принимающих его полностью не так уж велико.

Проблема в том, что динамичность, связанная с капитализмом, т.е. с неумолимой рыночной конкуренцией, вступает в противоречие со стремлением людей к стабильности и определенности. Еще существеннее то. что у большом части общества возникает ощущение несправедливости распределения плодов капитализма. Конкуренция, движущая сила капитализма, порождает тревогу в каждом из нас. Один из основных ее источников — хронический страх потерять работу. Другое, более глубокое беспокойство связано с тем. что конкуренция ведет к непрерывному изменению привычного положения вещей и образа жизни, в котором большинство людей находит успокоение. Уверен, американские сталепроизводители, которых я консультировал в 1950-х годах, были бы рады, если бы их японским конкурентам не удалось так заметно повысить качество и производительность. Я сомневаюсь также, что IBM а свое время порадовалась бы, если бы какой-нибудь текстовый процессор оказался эффективнее электрической пишущей машинки Sefectric.

Капитализм порождает противоречия внутри нас. В каждом человеке живет агрессивный предприниматель и безынициативное существо, для которого предпочтительна менее конкурентная экономическая среда, где все получают одинаковый доход. Хотя конкуренция принципиально важна для экономического прогресса, я не могу сказать, что мне всегда нравится этот процесс- Я никогда не чувствовал расположения к конкурирующим фирмам, пытавшимся перетянуть к себе клиентов Townsend-Greenspan. Однако конкуренция заставляла меня совершенствоваться. Мне нужно было повышать качество услуг, повышать производительность. 8 конечном счете я становился лучше. То же можно сказать о моих клиентах и, подозреваю, моих конкурентах. 8 своей основе это, пожалуй, и есть идея капитализма — «созидательное разрушение», т.е. отказ от старых технологий и методов производства в пользу новых. Это единственный путь стабильного повышения производительности и. как следствие, среднего уровня жизни. Открытие запасов золота, нефти или других полезных ископаемых, как показывает история, не позволяет добиться того же самого.

У капитализма нет истории неудач. Рыночная экономика была успешной на протяжении столетий в результате последовательного отказа от всего неэффективного и неподходящего и вознаграждения тех, кто предвидит спрос и удовлетворяет его путем самого эффективного использования труда и капитала. Двигателем этого неумолимого глобального капиталистического процесса все более становятся новые технологии. Чем больше государство «ограждает» население оттого, что оно считает грубой конкуренцией, тем сильнее оно снижает уровень жизни своего народа.

К сожалению, экономический рост не приносит долговременного ощущения удовлетворенности или счастья. В противном случае десятикратный рост глобального дохода на душу населения за последние два столетия привел бы к резкому повышению удовлетворенности. Факты говорят, что рост доходов приносит радость, но лишь в определенной мере и на некоторое время. За пределами удовлетворения базовых потребностей счастье -состояние относительное, которое а долгосрочной перспективе не имеет прямой связи с экономическим ростом. Оно зависит главным образом от того, как мы оцениваем собственную жизнь и достижения по отношению к другим людям своего круга.

По мере роста благосостояния или, пожалуй, в результате его роста многие начинают бояться конкуренции и перемен, грозящих изменением воспринимаемого статуса, который принципиально важен для самооценки. Счастье зависит от того, как доход человека соотносится с доходом тех, кого он считает равными себе, или тех. кого он выбрал в качестве модели, а не от абсолютного размера получаемых материальных благ. Когда выпускников Гарварда спросили, что доставит им больше радости: $50 000 в год, если другие зарабатывают в два раза меньше, или $100 000 в год, если другие зарабатывают в два раза больше, — большинство выбрало более низкий доход. В свое время, узнав об этой истории, я посмеялся и хотел было выбросить ее из головы. Однако она напомнила мне о любопытном исследовании, проведенном Дороти Брейди и Роуз Фридман в 1947 году.

Брейди и Фридман обнаружили, что доля дохода, которую американская семья тратит на приобретение непродовольственных товаров и услуг, определяется в значительной мере не размером семейного дохода, а его уровнем относительно среднего семейного дохода в стране. Из этого следует, что семья со средним доходом в 2000 году должна истратить такую же долю своего дохода, как и семья со средним доходом в 1900 году, хотя с учетом инфляции доход 1900 года составляет небольшую часть дохода 2000 года. Перепроверка их расчетов на обновленных данных подтвердила сделанный вывод[33]. Поведение потребителей практически не изменилось за последние 125 лет.

Фактические данные ясно показывают, что размеры расходов и накоплений человека определяются не уровнем его реальной покупательной способности, а положением на шкале доходов, величиной дохода относительно доходов других людей[34]. Еще интереснее то, что такой вывод справедлив для конца XIX века, когда домохозяйства тратили на продукты питания намного больше, чем в 2004 году[35].

Сказанное вряд ли удивило бы Торнстейна Веблена. американского экономиста, который в своей книге «Теория праздного класса», написанной в 1899 году, ввел понятие «демонстративное потребление». В ней он отметил, что приобретение товаров и услуг связано со «стремлением быть не хуже других». Если у Кейти есть плеер iPod, то и Лайзе нужен такой же. Хотя, на мой взгляд, выводы Веблена чересчур радикальны, он отметил очень важный элемент поведения людей. Факты наглядно показывают нашу чувствительность к тому, сколько окружающие зарабатывают и сколько тратят. Даже друзья становятся соперниками на шкале доходов. Люди чувствуют себя заметно лучше, когда их доход растет вместе с ростом национальной экономики, а богатые люди в целом счастливее тех. кто стоит ниже них на шкале доходов. Однако человеческая психология не меняется: первоначальная эйфория от повышения уровня жизни проходит, как только достаток становится привычным. Новый уровень жизни очень быстро становится «нормальным». Состояние удовлетворенности кратковременно[36].

Неоднозначная реакция людей на капитализм привела к появлению в послевоенные годы различных моделей капитализма — от жестко регулируемых до практически не стесненных. Хотя у каждого на этот счет свое мнение, в любом обществе существует преобладающая точка зрения, которая нередко существенно отличается от преобладающей точки зрения в других обществах. Это, я полагаю, вытекает из потребности людей принадлежать к той или иной группе по религиозным, культурным и историческим признакам, а потребность принадлежать, в свою очередь, является результатом врожденной потребности людей в лидерах (семьи, племени, общины, нации). Такая потребность — универсальное свойство, отражающее императив выбора при определении повседневного поведения. Люди, в большинстве своем, львиную долю времени ощущают себя неспособными самостоятельно решить стоящие перед ними задачи и ищут наставления со стороны религии, родственников, президентов. Практически все созданные людьми организации отражают потребность а иерархии. Взгляды руководства на практике становятся господствующими взглядами общества.

Если бы счастье зависело только от материального благополучия, думаю, победу одержала бы американская модель капитализма, которая является самой динамичной и продуктивной. Однако она характеризуется и самой высокой напряженностью, особенно на рынке труда. Как было отмечено в главе 8. в неделю в США теряют работу порядка 400 000 человек, а еще 600 000 человек добровольно меняют или оставляют работу. Средняя продолжительность работы американца на одном месте составляет 6.6 года, немца — 10.6 года, а японца — 12,2 года. Обществам с рыночной экономикой (т.е. практически всем на сегодняшний день) приходится выбирать то место, которое они хотят занять на шкале с двумя крайними точками, в одной из которых находится стремительная, но продуктивная Кремниевая долина, а в другой — неизменная Венеция.

В каждом обществе такой выбор, который, по сути, является поиском компромисса между материальным благополучием и уровнем напряженности, зависит от исторических и культурных предпосылок. Под культурой я подразумеваю общие ценности членов общества, которые усваиваются в раннем возрасте и пронизывают все грани жизни.

Некоторые аспекты национальной культуры оказывают заметное влияние на ВВП. Например, позитивное отношение к деловому успеху, продукт глубинных культурологических установок, является важным фактором материального благополучия. Понятно, что в обществе с подобным отношением предприятия пользуются намного большей свободой, чем в обществе, воспринимающем конкуренцию как нечто неэтичное и ведущее к неустойчивости, По моим наблюдениям, даже многие из тех, кто признает преимущество капитализма со свободной конкуренцией а создании материально го благополучия, испытывают противоречивые чувства в отношении двух в определенной мере взаимосвязанных моментов. Во-первых, конкуренция и риск вызывают стресс, которого большинство людей стараются избегать. Во-вторых, в глубине души у многих двойственное отношение к накоплению богатства. С одной стороны, богатство — это желанное средство повышения статуса в обществе (Веблен понимал это). Однако подобному убеждению противостоит глубоко укоренившаяся вера, которую лучше всего передает библейский постулат, гласящий, что «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное». Двойственное отношение к накоплению материального богатства имеет долгую историю в культуре и сохраняется в обществе по сей день. Оно очень много значит для формирования государства всеобщего благосостояния с системой социальной защиты в центре. Говорят, что неограниченное принятие риска повышает концентрацию дохода и богатства. Предназначение государства всеобщего благосостояния заключается в уменьшении дохода и концентрации богатства, Оно добивается этого прежде всего законодательными мерами, т.е. путем регулирования ограничивает принятие риска и путем налогообложения сокращает денежное вознаграждение, получаемое за принятие риска.

Хотя социализм имеет светские корни, его политический пафос сродни многим религиозным установлениям для гражданского общества, призванным облегчить страдания бедных. Стремление к богатству считалось неэтичным. если не аморальным, задолго до появления государства всеобщего благосостояния.

Этика антиматериализма всегда служила мягким средством для подав-ления готовности принять динамичную конкуренцию и свободно действующие институты капитализма. Многие титаны американского бизнеса в XIX веке сомневались в этичности присвоения прибыли, приносимой их предприятиями, и раздавали значительную часть своего богатства. До сегодняшнего дня в недрах нашей рыночной культуры остается чувство вины за накопление богатства. Вместе с тем в глобальном плане степень противоречивости отношения к накоплению богатства и готовность к принятию риска варьирует очень широко. Взять хотя бы США и Францию, две страны, фундаментальные ценности которых уходят корнями в эпоху Просвещения. Согласно проведенному недавно опросу, 71% американцев согласен с тем, что свободная рыночная экономика является лучшей экономической системой. Их поддерживают лишь 36% французов. Другой опрос показывает, что две трети молодых французов стремятся получить работу в государственных организациях. Очень немногие молодые американцы отдают предпочтение такой работе.

Приведенные цифры говорят о разном отношении к риску. Французы менее склонны страдать от конкуренции на свободном рынке и в большинстве своем предпочитают защищенность государственной службы, несмотря на всеобщее признание принятия риска необходимым условием экономического роста. Не могу утверждать, что с повышением принимаемого риска в равной мере повышается темп роста. Безрассудная игра редко окупается в конечном счете. Под принятием риска я понимаю рационально взвешенный подход к большинству бизнес-решений. В этом случае ограничение свободы действий (составляющее существо государственного регулирования бизнеса) или непомерное налогообложение успешных предприятий подавляет желание участников рынка что-либо делать. С моей точки зрения, именно готовность к принятию риска явля етсн тем мерилом, которое позволяет дифференцировать модели капитализма. Не важно, в чем первоисточник неприятия риска — моральная ли это неприязнь к накоплению богатства или стресс, связанный с конкурентной борьбой, И в том. и в другом случае общество выбирает законодательное ограничение конкуренции (важный признак государства всеобщего благосостояния), выхолащивающее идею свободного рыночного капитализма.

Есть и другие, менее фундаментальные средства ограничения конкуренции. В их числе наиболее заметным в политическом плане является склонность многих государств защищать «национальное достояние» от ветров созидательного разрушения или, что хуже, от его перехода в руки иностранных собственников. Это опасное ограничение международной конкуренции и еще один фактор, позволяющий дифференцировать культуры. В 2006 году, например, французские власти не позволили итальянской фирме приобрести Suez, крупную парижскую коммунальную компанию, инициировав слияние Suez с Gaz de France. Такие же протекционистские меры предпринимают Испания и Италия.

Соединенные Штаты тоже не остаются в стороне. Например, в июне 2005 года China National Offshore Oil Corporation (CNOOC), дочернее предприятие третьей по величине китайской нефтяной компании, сделало предложение о покупке Unocal американской нефтяной компании, за $18,5 млрд с расчетом денежными средствами. Это выглядело более заманчиво на фоне предложенных компанией Chevron $16,5 млрд с расчетом денежными средствами и акциями. Однако Chevron подняла шум под предлогом нечестной конкуренции со стороны компании, контролируемой государством. Американские законодатели заявили, что «стремление китайского правительства к захвату мировых энергетических ресурсов» представляет стратегическую угрозу. К августу политическое давление достигло такого уровня. что CNOOC сняла свое предложение, назвав его «неприемлемым с точки зрения риска». Chevron добилась, чего хотела, в ущерб ценному активу государства — нашей репутации справедливого участника международных сделок, в частности нашему обязательству одинаково подходить в целях регулирования к иностранным и национальным компаниям.

Три месяца спустя арабская компания Dubai Ports World купила компанию, управляющую контейнерными терминалами на Восточном побережье США и побережье Мексиканского залива. Сделка вызвала новую волну протестов в конгрессе — представители обеих партий заявили, что передача управления американскими портами в руки арабов мешает борьбе с терроризмом и угрожает национальной безопасности. В марте 2006 года, уступая давлению. Dubai Ports World объявила о том. что передает управление портами одной из американских компаний. Никто так и не сказал, в чем именно заключалась угроза национальной безопасности.

В целом национальное преклонение перед традициями и усилия по их защите, каким бы правильным это ни казалось, уходят корнями в стремление людей к сохранению неизменности среды, к которой они привыкли и которая вызывает у них восхищение и гордость.

Несмотря на мою поддержку «прихода нового и ухода старого», я вовсе не сторонник сноса Капитолия и возведения на его месте современного офисного комплекса. Вместе с тем, независимо от глубины уважения к традициям, сдерживание процесса созидательного разрушения во имя сохранения объектов поклонения в определенной мере ограничивает возможности повышения уровня жизни.

Конечно, есть масса других примеров контрпродуктивного вмешательства государства в рыночные механизмы. Например, так называемый «кумовской капитализм», когда государственные лидеры рутинно оказывают помощь отдельным предпринимателям и компаниям, даруя им привилегии в обмен на политическую поддержку. Наиболее ярко он проявился в Индонезии при Сухарто в последнем трети XX века, в России сразу после развала СССР и в Мексике во время долгого правления Институционально-революционной партии. Привилегии обычно принимают форму монопольного доступа к определенному рынку, преимущества при продаже государственных активов и включения в круг приближенных к властям предержащим. Подобные действия мешают эффективному использованию капитала и, как следствие, понижают уровень жизни.

Существует и более широкая проблема коррупции, включающая в себя кумовской капитализм. В целом коррупция появляется тогда, когда у государства есть возможность расширять привилегии или продавать что-либо. В условиях ничем не ограниченного, свободного движения товаров и людей через государственные границы таможенным и иммиграционным властям нечего продавать. Да и сами они не нужны. Во многом это было характерно для США до Первой мировой войны. Американцу XXI века трудно представить, в какой мере государство было отделено от бизнеса в то время. Редкие случаи коррупции тогда сразу попадали в газеты. Были, конечно, сомнительные сделки, связанные со строительством каналов в начале 1800-х годов. Да еще двусмысленные операции с огромными выделенными земельными участками при строительстве трансконтинентальной железной дороги, которые привели к скандалу Union Pacific — Credit Mobilier в 1872 году. Именно редкие и потому привлекавшие повышенное внимание скандалы остались в памяти людей.

Даже при значительном вмешательстве государства в бизнес после 1930-х годов многие страны имели низкий уровень коррупции, хотя у чиновников было что продавать при выполнении регулирующих функций. Особо выделялись Финляндия, Швеция, Дания, Исландия. Швейцария. Новая Зеландия и Сингапур. Культура оказывает очень заметное влияние на уровень коррупции в обществе. Мой давний хороший друг Джим Вулфенсон, находясь на посту президента Всемирного банка в 1995-2005 годах, проводил политику, направленную на ограничение коррупции в развивающихся странах. Я всегда считал такую политику важнейшим вкладом в мировое развитие.

Очень трудно напрямую измерить воздействие культурных установок на экономическую деятельность. Однако не так давно Фонд наследия совместно с Wall Street Journal, объединив статистические данные МВФ, аналитического агентства Economist Intelligence Unit и Всемирного банка, рассчитал индекс экономической свободы для 161 страны. Этот индекс учитывает, помимо прочего, соблюдение права собственности, простоту открытия и закрытия компании, стабильность валюты, состояние трудовых отношений, открытость для инвестиций и международной торговли, свободу от коррупции и долю национального продукта, направляемую на общественные нужды. Конечно, численное представление таких качественных показателей субъективно, однако оценки Фонда наследия в целом совпадают с моими поверхностными наблюдениями.