Мальчишка из большого города 19 страница

После созыва нового конгресса первым вопросом, вынесенным на рассмотрение Бюджетного комитета сената, стал профицит. Именно в связи с ним и оказался под прожекторами в зале для слушаний утром в четверг 25 января.

Обращаясь ко мне с приветственной речью, председатель комитета Пит Доменичи обозначил ключевые вопросы: сохранится ли профицит в долгосрочной перспективе, и если да. то что нам с ним делать? Прежде мой ответ всегда был одинаков и прост: «Выплачивать долги». Но теперь ожидаемый профицит был настолько велик, что для полного погашения долга понадобилось бы всего несколько лет. А профицит, похоже, исчезать не собирался. На тот момент специалисты Бюджетного комитета ожидали избыток средств (при существующих условиях) на уровне $281 млрд в 2001 году. $313 млрд — в 2002-м. $359 млрд — в 2003-м и так далее. При отсутствии кардинальных изменений в финансово-бюджетной политике «легко погашаемый» долг, по оценке комитета, можно было полностью ликвидировать к 2006 году. После этого избыток средств пришлось бы вкладывать в какие-либо нефедеральные активы. В 2006 году профицит должен был превысить $500 млрд, а в последующем в казну Дяди Сэма ежегодно поступало бы более полутриллиона «лишних» долларов.

Размышляя над этим, я чувствовал беспокойство. Пятьсот миллиардов долларов — колоссальная сумма, примерно соответствующая совокупным активам пяти крупнейших пенсионных фондов Америки.., и это каждый год\ Что делать Министерству финансов с такой кучей денег? Куда их вкладывать?

Достаточно крупными для поглощения таких сумм были лишь рынки акций, облигаций и недвижимости, как в США, так и за рубежом. Я представлял, как американское правительство становится крупнейшим инвестором в мире. С такой перспективой я уже сталкивался и нашел ее пугающей. За два года до этого президент Клинтон предложил инвестировать в акции $700 млрд из фондов социальной защиты. Чтобы избежать политического влияния на инвестиционные решения, он выдвинул идею создания частной структуры для управления этими средствами. Нетрудно представить, какими могут быть масштабы злоупотреблений, окажись в руках правительства столь мощный финансовый рычаг. Выступая перед Бюджетным комитетом палаты представителей, я сказал, что считаю «политически нецелесообразным выводить такие крупные средства из-под непосредственного контроля правительства». К моей радости, вскоре Клинтон и сам отказался от этой идеи. Но теперь она вполне могла появиться вновь.

С учетом этих факторов я пришел к однозначному выводу; хронический профицит бюджета может оказаться не менее пагубным, чем хронический дефицит. Просто гасить долги было уже недостаточно. Я решил предложить такой способ погашения государственного долга, при котором после его окончательной выплаты у правительства уже не оставалось бы средств для инвестиций. Существовало два пути — увеличивать расходы или снижать налоги, и у меня не было сомнений в том, какому из них следует отдать предпочтение. Я всегда замечал, стоит только пойти на увеличение расходов — и роста уже не остановить, С сокращением налогов ситуация иная[23]. Кроме того, снижение налогов уменьшает обременение частного бизнеса, тем самым потенциально расширяя налогооблагаемую базу. Скажем, мы могли бы подождать пару лет, а затем, если профицит по-прежнему сохранится, резко сократить налоги, чтобы положить этому конец. Правда, в этом случае невозможно предугадать, насколько приемлемым окажется такой шаг в будущем. Если на тот момент инфляция будет расти, то снижение налогов создаст дополнительный стимул для и без того перегретой экономики. Единственно правильным подходом мне представлялся следующий: сориентировать финансово-бюджетную политику в направлении, так сказать, «плавного перехода» к сбалансированному бюджету. Для этого в ближайшие несколько лет нужно постепенно ликвидировать профицит путем сокращения налогов и реформирования системы социального обеспечения.

Два законопроекта о снижении налогов были уже подготовлены. В первый день работы нового конгресса сенаторы Фил Грэмм и Зелл Миллер вынесли на рассмотрение проект, предусматривающий уменьшение налогов на 51,6 трлн (как предлагал в ходе избирательной кампании Буш). Лидер сенатского меньшинства Том Дэшл предложил более скромный план — в пределах $700 млрд. Любой из этик законопроектов соответствовал моей цели сократить бюджетный профицит, оставив при этом достаточно средств для реформы системы социального обеспечения.

Конечно, в глубине души я опасался, что конгресс и Белый дом проявят склонность к чрезмерным тратам и доходы казны внезапно сократятся. В обоих случаях нам грозил возврат бюджетного дефицита. Таким образом, составляя текст выступления, я для подстраховки включил в него предложение Пола О'Нила об ограничительных оговорках, Я попросил конгресс предусмотреть «положения по ограничению расходов в случае невыполнения целевых показателей по профициту и федеральному долгу». Иными словами, если реальный профицит окажется меньше прогнозного, сокращение налогов или увеличение расходов должно автоматически приостанавливаться.

Все же я не мог побороть застарелую уверенность в том, что для нашей политической системы более привычен дефицит. Поэтому в конце доклада я предупредил: «В условиях сегодняшней эйфории по поводу бюджетного профицита тот финансовый консерватизм, который с таким трудом вырабатывался в последние годы, может быстра испариться. Мы должны противодействовать любым шагам, способным вновь привести к возникновению дефицита и последующему бюджетному дисбалансу».

Наш секретариат представил экземпляр моего доклада руководителям Бюджетного комитета за день до слушаний. Мы часто так поступали при обсуждении сложных вопросов, которые непосредственно не касались финансовых рынков. Я удивился, когда в среду днем мне позвонил представитель демократов в Бюджетном комитете, сенатор от Северной Дакоты Кент Конрад, и попросил меня встретиться с ним. Бывший налоговик, Конрад заседал в сенате столько же. сколько я был председателем ФРС. За это время он заслужил репутацию финансового консерватора. Поблагодарив меня за визит, сенатор сразу перешел к сути дела. «Вы представляете, какую бурю страстей это вызовет? — спросил он. — Зачем вы поддерживаете план Буша по сокращению налогов?» Он считал, что мое выступление не только обеспечит принятие предложений Белого дома, но и нарушит тот хрупкий консенсус по вопросам финансово-бюджетной дисциплины, который годами формировался в конгрессе.

«Ничего подобного я не имел в виду», — ответил я. В моем выступлении речь действительно идет о сокращении налогов для ликвидации профицита, однако это необязательно вариант президента. Моей целью является уменьшение долга и отсутствие дефицита, Я подчеркнул, насколько сильно изменились ожидания по профициту, и отметил, что практически все аналитики прогнозируют стабильный рост производительности (по крайней мере на ближайшие годы). В этой связи кардинально изменились и ожидания по доходам. Под конец разговора я согласился, что упор на финансовые ограничения действительно крайне важен, и предложил сенатору такой вариант: он задаст мне вопрос, а я подробно расскажу о необходимости страховочного механизма вроде ограничительных оговорок О'Нила.

Уходя, я видел, что сенатор Конрад не вполне удовлетворен моим ответом, но н ведь и не претендовал на то. что конгресс безоговорочно примет мои слова. В прошлом политики с легкостью игнорировали мои рекомендации или интерпретировали их по-своему* Не помню* чтобы кто-то прислушался к моему мнению, когда я выступал за сокращение социальных пособий. И в этот раз я не собирался поддерживать тот или иной проект снижения налогов, Этот вопрос сугубо политический — именно так я и ответил сенатору Домеиичи следующим утром на слушаниях, когда тот попросил меня поддержать план Буша. Я был аналитиком, а не политиком, и моя работа была бы не в радость, если бы мне пришлось каждое слово соотносить с политической подоплекой. Я предлагал, на мой взгляд, новаторский подход и надеялся, что мое выступление направит дискуссию в нужное русло.

После возвращения в ФРС от Конрада и часа не прошло, как мне позвонил Боб Рубин, «Я только что разговаривал с Конрадом, — сказал Боб. — Он полагает, что я должен поговорить с тобой перед выступлением». Рубин знал о содержании моего доклада со слов Конрада и заявил, что разделяет опасения сенатора. При крупном снижении налогов, сказал он. «мы рискуем потерять политическую установку на соблюдение финансово-бюджетной дисциплины».

Мы с Бобом годами работали над тем, чтобы добиться консенсуса, поэтому я спросил, известна ли ему моя конечная цель — все то же пресловутое погашение долга. «Я это понимаю», — ответил он. «А в чем же тогда проблема? — опять спросил я. — Боб, с чем именно в моем выступлении ты не согласен?»

На другом конце провода повисло молчание. Наконец, мой собеседник ответил: «Понимаешь, дело не столько в том. что именно ты говоришь. Дело в том, как это все будет воспринято».

«Я не могу отвечать за восприятие всех и каждого, — устало произнес я. — Это меня не касается. И касаться не может».

Как выяснилось впоследствии, Конрад и Рубин были правы. Мое выступление о сокращении налогов произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Шумиха началась еще до того, как я приехал на Капитолийский холм: содержание моей речи стало известным прессе, и USA Today в то утро вышла с заголовком: «Гринспен намерен выступить за снижение налогов». В статье цитировались Конрад и Доменичи. По словам последнего, я собирался пересмотреть свою позицию относительно сокращения налогов, «потому что профицит стал чересчур большим».

Зал для слушаний был переполнен: 20 сенаторов со своими помощниками, целая батарея телекамер и толпа слушателей. Я зачитывал текст выступления почти полчаса, не зная, чего ожидать. Сенатор Конрад вначале поблагодарил меня за «тщательно взвешенный», как он выразился, подход. Очень любезно с его стороны, подумал я, учитывая, что после вчерашней беседы в моем выступлении не было изменено ни слова.

После этого он спросил: «Правильно ли я понял, что вы выступаете за сохранение финвнсово-бюджетной дисциплины?»

«Именно так, господин сенатор». — произнес я и сделал ответный ход. о котором мы договаривались днем раньше: подробно изложил свои соображения о необходимости погашения долга и соблюдения финансовых ограничений.

Затем наступила очередь следующего сенатора, и в течение двух часов после этого вопросы попеременно задавали представители каждой из партий, До тех пор оба лагеря выступали за сокращение налогов, но теперь именно республиканцы стремились услышать от меня одобрение. «Я полагаю. мы все прекрасно знаем, чего хотим, — провозгласил Фил Грэмм из Техаса. — Чем скорее мы примем бюджет, тем лучше, и вперед!» Высказывания же демократов в основном звучали пессимистично. «Вы хотите перетянуть на свою сторону избирателей!» — заявил Фриц Холлингз из Южной Каролины. Ему вторил Пол Сарбейнс из Мэриленда: «Не удивлюсь, если в газетах появятся заголовки типа "Гринспен убрал крышку с чаши для пунша". И ведь они будут недалеки от истины!» Красочнее всех выразился самый «долгоиграющий» сенатор в американской истории Боб Берд. Растягивая слова в своей западновиргинской манере, он начал: «Знаете, я баптист. У нас, баптистов, есть сборник гимнов. И в этом сборнике есть гимн Надежно держит якорь- . Так вот, я наблюдал за вами на протяжении всего экономического подъема, и я считал, что вы — достойная часть этого нкорн. В последние годы я слушал, как вы говорили о необходимости погашения долга, что это — самое главное. Я думаю, вы были правы тогда, и теперь я чувствую себя неуютно оттого, что якорь этот дрогнул».

Такие сентенции запоминаются. Когда слушания закончились, я порадовался тому, что высказанные мной мысли — об опасности чрезмерного профицита, о плавном переходе к сбалансированному бюджету, об ограничительных оговорках — в конечном итоге не останутся без внимания. Однако мне пришлось смириться с мыслью, что мое выступление будет преподнесено под политическим соусом. Позднее я сказал жене: «Как же меня бесит это политиканство на Капитолийском холме!»

Белый дом не замедлил выразить свое удовлетворение — сам президент Буш в тот вечер на встрече с журналистами назвал мою речь «взвешенной и абсолютно справедливой». Ведущие газеты также восприняли мое выступление как политическую акцию. «Сокращения налогов не избежать, и господину Гринспену нет резона идти против новой администрации с самого начала». — писала Financial Times. New York Times сообщала, что я поддержал Белый дом примерно так же. как в 1993 году поддержал инициативу впервые избранного президента Клинтона по сокращению дефицита: «В свое время он выступил в поддержку плана господина Клинтона и оказал ему неоценимое политическое содействие... когда [демократы] проголосовали за повышение налогов. Теперь его сдержанное одобрение программы сокращения налогов дало толчок усилиям республиканцев, стремящихся осуществить крупнейшее снижение налогов со времен Рейгана».

Разумеется, я не вкладывал в свою речь никакого политического подтекста. Однако, читая эти комментарии, я понимал, что недооценил эмоциональный накал ситуации. Страна только что пережила предвыборный кризис, а это, как я осознал задним числом, не самый удачный фон для выдвижения хитроумных теорий, основанных на экономическом анализе. Тем не менее я выступил бы с той же речью, если бы президентом был Альберт Гор.

В последующие месяцы я делал все. чтобы идея ограничительных оговорок не канула в Лету. На февральских и мартовских слушаниях в конгрессе я вновь и вновь говорил о ненадежности каких бы то ни было прогнозов и продолжал твердить о необходимости подстраховки. «Крайне важно разработать бюджетную стратегию, которая исключает возможные неприятности», — заявил я Бюджетному комитету палаты представителей 2 марта.

Несколькими днями позже небольшая группа сенатских финансовых консерваторов, состоящая из представителей обеих партий, провела пресс-конференцию. где прозвучала мысль о целесообразности принятия ограничительных оговорок. В эту группу входили пять республиканцев и шесть демократов во главе с Олимпией Сноу из штата Мэн. Я встретился с ними и выразил им свое одобрение.

К сожалению, идея ограничительных оговорок была обречена на провал. Она не понравилась ни республиканским, ни демократическим лидерам. В день моего выступления, когда журналисты спросили у пресс-секретаря Белого дома Ари Флейшера о страховочных антидефицитных оговорках к президентскому проекту сокращения налогов, тот без колебаний ответил: «Мы должны сделать этот закон действующим постоянно». Вскоре после этого журнал Time процитировал главного политического советника Карла Роува, который заявил, что идею об ограничительных оговорках «при нынешнем президенте можно считать "скончавшейся по дороге в больницу”». А когда в феврале президент Буш официально обнародовал проект бюджета на 2002 год. в нем предусматривалось снижение налогов на $1,6 трлн в полном соответствии с предвыборными заявлениями. Лидеры демократов тоже отвергли идею. «Ограничительные оговорки не потребуются, если изначально ограничить масштабы сокращения налогов», — сказал лидер сенатского меньшинства Дэшл. В начале марта республиканское руководство в палате представителей решительно заблокировало проект поправки об ограничительных оговорках, не допустив его даже до обсуждения, после чего палата приняла налоговый проект Буша практически в первозданном виде. В сенате идея ограничительных оговорок также не встретила поддержки.

В конце концов Буш одержал победу. Итоговый размер снижения налогов ($1.35 трлн) оказался меньше, чем он хотел, примерно посередине между проектами республиканцев и демократов. Но сама структура сокращения полностью соответствовала намерениям Буша — это было сокращение налогов по всем статьям. В законе появилось лишь одно серьезное добавление, не являвшееся частью первоначального плана: возврат налогоплательщикам около $40 млрд из профицита 2001 года. Это означало, что каждая работающая семья должна была получить до $600. в зависимости от суммы подоходного налога, уплаченного ею годом ранее. Конгресс одобрил «налоговый возврат Буша» {как его стали называть), чтобы встряхнуть экономику и вывести ее из ступора. «Денег в карманах американских налогоплательщиков прибавится, — заявил президент, — и экономика получит вполне заслуженный допинг».

Буш подписал закон о сокращении налогов уже 7 июня, в рекордные сроки для такой масштабной бюджетной инициативы. Я оптимистично оценивал это мероприятие, которое позволяло ликвидировать профицит прежде, чем он станет угрожающим. И хотя сокращение налогов задумывалось не как краткосрочный стимул (во время предвыборной кампании экономика в таком стимуле еще не нуждалась), сейчас оно, как по заказу, могло сработать именно таким образом. Время как раз подошло.

Вскоре, однако, мое сожаление по поводу отказа от ограничительных оговорок заметно усилилось. Спустя несколько недель выяснилось, что я напрасно отбросил скептицизм в отношении постоянства профицита. Радужные 10-летние прогнозы в действительности оказались ошибочными.

Еще до того, как чеки на возврат налогов были разосланы по почте, доходы федерального бюджета внезапно и необъяснимо сократились. Поступления в Министерство финансов от подоходного налога с учетом сезонной корректировки Министерства торговли уменьшились на миллиарды долларов. Профицит, который был таким высоким еще в июне, когда буш подписывал закон о снижении налогов, и должен был оставаться таким долгие годы, исчез буквально в считаные дни. Уже с июля вернулся «старый добрый» дефицит.

На наших лучших статистиков эта перемена свалилась как снег на голову. Бюджетные аналитики провели многие месяцы, сводя воедино бесчисленные данные о налоговых поступлениях, прежде чем удалось выяснить, что же произошло. Судя по всему, резкое уменьшение доходов явилось следствием общего спада на фондовом рынке (с января по сентябрь 2001 года индекс S&P 500 потерял более 20% стоимости). Это привело к резкому сокращению налога на прирост капитала и исполнения фондовых опционов, которое оказалось намного серьезнее, чем ожидали специалисты. Если бычий рынок высокотехнологичного бума породил профицит, то постдотко-мовский медвежий рынок его уничтожил.

Но почему прогнозы оказались чудовищно ошибочными? Плавность экономического спада натолкнула налоговых аналитиков на порочную мысль о том, что и поступления будут уменьшаться так же плавно. Но к 2002 году масштабы кризиса приобрели наконец очевидную форму. В январе 2001 года Бюджетное управление конгресса оценило налоговые поступления на 2002 финансовый год в $2,236 трлн. К августу 2002 года эта сумма сократилась до $1.860 трлн. уменьшившись за полтора года на $376 млрд, В этой сумме $75 млрд составило сокращение налогов по плану Буша, а еще $125 млрд были недополучены в связи с ослаблением экономической активности. Оставшиеся $176 млрд (поразительно много!) объясняются «последствиями технических изменений» — именно так на своем языке бюджетные специалисты называют те факторы, которые нельзя объяснить процессами, происходящими в экономике или же на Капитолийском холме, Таким фактором, например, были неоправдавшиеся прогнозы относительно налога на прирост капитала.

В сентябре того года ко мне в офис приехал Боб Вудуорд, чтобы взять у меня интервью о состоянии дел в экономике. Он как раз писал очередную главу своей книги «Маэстро», ставшей впоследствии бестселлером, книги обо мне и ФРС. Я сказал ему, что динамика рецессии 2001 года ставит меня в тупик — ничего подобного я еще не видел. В декабре резко снизился уровень доверия инвесторов, а летом произошло существенное падение цен на фондовом рынке, что заставило меня морально приготовиться к значительному сокращению ВВП. Промышленное производство в течение года уменьшилось на 5%. однако ВВП оставался стабильным. Вместо того чтобы оказаться в пропасти, мы вдруг очутились на плато (как выяснилось впоследствии, экономика по итогам года даже немного выросла).

Такая мягкая рецессия, похоже, была обусловлена глобальными экономическими факторами, которые привели к понижению долгосрочных процентных ставок и спровоцировали резкий рост цен на жилье во многих регионах мира. В Соединенных Штатах дома настолько подорожали, что обрадованные домовладельцы начали тратить больше обычного. Вкупе с подъемом производительности это привело к оживлению американской экономики.

Итак, произнес Вудуорд, резюмируя сказанное, «не исключено, что в нынешнем году ситуацию в экономике можно будет назвать не спадом, а скорее несостоявшейся катастрофой».

«Об этом еще рано судить. — ответил я. — Пока динамика окончательно не определилась, ничего нельзя утверждать наверняка».

Минувшим летом у меня было немало подобных бесед с журналистами, и наш разговор с Вудуордом ничем особенным не отличался. Ничем, кроме даты. На календаре было 6 сентября, четверг. Я собирался лететь на очередную международную встречу представителей банковских кругов в Швейцарии. На обратном авиабилете тоже стояла дата. Вторник, 11 сентября.

ПРОБЛЕМЫ НАЦИИ

В течение полутора лет после 11 сентября 2001 года мы находились в подвешенном состоянии. Экономика развивалась, но темпы ее роста были невысоки и нестабильны. Компаниям и инвесторам казалось, что опасности грозят со всех сторон. Кризис первых месяцев — поиски подозреваемых из «Аль-Каиды», попытки распространения сибирской язвы, военная операция в Афганистане — сменился борьбой за внутреннюю безопасность. Банкротство компании Enron в декабре 2001 года лишь обострило чувство страха и неопределенности. Оно инициировало волну скандалов и банкротств, обнажив оборотную сторону экономического бума — стяжательство и должностные преступления.

Временами казалось, что дурным новостям не будет конца: разногласия по поводу финансирования избирательной кампании, серия убийств в федеральном округе Колумбия, совершенных «вашингтонскими снайперами». взрыв на острове Бали, где жертвами террористов стали посетители ночного клуба. Летом 2002 года в результате финансовых махинаций обанкротилась WorldCom, одна из крупнейших телекоммуникационных компаний США. активы которой составляли $107 млрд. Это было крупнейшее банкротство в истории корпоративной Америки.

Затем настал черед атипичной пневмонии — смертоносной инфекции, которая появилась в Китае и на несколько недель прервала деловые поездки и торговлю. В этот же период мы стали свидетелями усиления давления администрации США на Саддама Хусейна, а военная операция в Ираке в марте-апреле привела к падению его правительства.

Кроме того, по-прежнему сохранялась угроза терактов на территории США. Особенно остро опасность ощущалась в официальном Вашингтоне: на каждом шагу дорожные заграждения, контрольно-пропускные пункты, камеры видеонаблюдения и вооруженные до зубов охранники. Я перестал ходить пешком на работу и лишил телевизионщиков возможности следить за «портфельным индикатором». Каждое утро меня на машине доставляли на охраняемый подземный паркинг ФРС. Хотя посетителям тоже разрешалось оставлять там свои машины, им приходилось ждать, пока охранник с собакой проверит, нет ли в автомобиле взрывчатки, при этом собаку запускали в багажник.

В то время в Вашингтоне думали лишь об одном: почему до сих пор не произошел второй теракт? Если «Аль-Каида» намерена разрушить экономику США, как заявил бен Ладен, должны последовать новые атаки. Наше общество было открытым, границы — ненадежными, а умение обнаруживать оружие и взрывные устройства оставляло желать лучшего. Я задавал этот вопрос многим в правительственных кругах, но никто так и не дал мне вразумительного ответа.

Ожидание новых терактов накладывало отпечаток на каждый шаг правительства. Раздутая проблема защиты наших институтов проявлялась в каждом решении. В 2002 году была подготовлена новая программа национальной безопасности, которая ограничивала свободу личности: уже-сточались требования к документам, удостоверяющим личность, вводились проверки документов, ограничивалась свобода передвижения и становилось возможным вмешательство в личную жизнь[24]. В разработке программы участвовали лидеры обеих партий. Однако новых атак не последовало, и политики — кто быстрее, а кто медленнее — постепенно вернулись к прежним, досентябрьским установкам в отношении гражданских свобод. Интересно, как выглядели бы Соединенные Штаты сегодня, если бы произошел второй, третий и четвертый теракт? Выдержала бы это наша культура? Смогли бы мы поддерживать экономику в жизнеспособном состоянии, как израильтяне или как лондонцы и эпоху террора, организованного Ирландской республиканской армией? Надеюсь, что смогли бы... но все же не могу до конца избавиться от сомнений.

Ответом ФРС на эту неопределенность была программа снижения краткосрочных процентных ставок. В начале 2001 года мы снижали их семь раз, чтобы смягчить последствия краха интернет-компаний и общего падения фондового рынка. После терактов 11 сентября мы срезали ставку по федеральным фондам четырежды, а затем еще раз в разгар корпоративных скандалов 2002 года. В октябре того года ставка по федеральным фондам составляла 1,25%. т.е. достигла уровня, который лет десять назад показался бы большинству из нас немыслимо низким. (Столь низких ставок в стране не помнили со времен Дуайта Эйзенхауэра.) Мы всегда боролись с инфляцией, и такое снижение ставок было для нас непривычным делом. Экономика явно не демонстрировала признаков инфляции — рыночные силы сдерживали рост цен и заработной платы, заставляя инфляционные ожидания и долгосрочные процентные ставки снижаться.

В тот момент инфляция не представляла проблемы, С 2000 по 2003 год долгосрочные процентные ставки снижались — ставка по десятилетним казначейским облигациям упала примерно с 7 до 3,5%- Было понятно, что причины происходящего нужно искать за пределами североамериканского континента, поскольку долгосрочные процентные ставки снижались по всему миру. Глобализация оказывала на страну дефляционное воздействие.

Однако для нас это обстоятельство отступало на второй план, поскольку ФРС нужно было бороться с более острой проблемой — ослабленной экономикой. В Комитете по операциям на открытом рынке считали, что повышение цен нам пока не грозит и мы можем свободно снижать краткосрочные процентные ставки,

К 2003 году экономический спад и отсутствие инфляции привели к тому, что ФРС пришлось вспомнить о более экзотической опасности — снижении уровня цен, дефляции. Экономика США вполне могла войти в дефляционную спираль, подобную той, что на 13 лет парализовала Японию. Я считал, что это очень тревожные симптомы. Головная боль современной экономики — инфляция, дефляция же — довольно редкий недуг. В конце концов, Соединенные Штаты давно отказались от золотого стандарта. Не могу даже вообразить дефляцию в условиях использования необеспеченных бумажных денег. Я всегда полагал, что при угрозе дефляции можно запустить станок и печатать столько долларов, сколько нужно для остановки дефляционной спирали. Теперь я начал сомневаться в этом, Япония, образно говоря, перестала сдерживать выпуск бумажных денег, снизила ставки до нуля и сделала бюджет дефицитным, но уровень цен в стране продолжал снижаться. Казалось, японцам не вырваться из тисков дефляции, и они. несомненно, боялись войти в нисходящую спираль, равной которой не было с 1 930-х годов.

Дефляция вызывала нарастающую тревогу в ФРС, Хотя за 2002 год реальный ВВП вырос на 1,6%, экономика по-прежнему испытывала трудности. Прибыли даже таких сильных компаний, как Aetna и SBC Communications, были невысоки, и им тоже приходилось увольнять людей и не удавалось добиться стабильного роста акций. Уровень безработицы увеличился с 4% (в конце 2000 года) до 6%.

На заседании Комитета по операциям на открытом рынке в конце июня, когда мы проголосовали за снижение процентных ставок до 1 %, дефляция была вопросом номер один. Мы пошли на снижение ставок, хотя единодушно считали, что экономика вряд ли нуждается в этом шаге. Фондовый рынок начал понемногу оживать, и, по нашим прогнозам, прирост ВВП должен был увеличиться во втором полугодии. И все же мы сделали этот шаг руководствуясь принципом уравновешивания рисмов. Мы хотели прекратить дефляцию, хотя дальнейшее снижение процентных ставок могло породить рыночный пузырь, своего рода инфляционный бум, с которым придется бороться впоследствии. Меня радовало то, что мы взвесили все «за» и «против». Оценку правильности нашего решения даст лишь время, но подход к его принятию был верным.

Экономику в нелегкий период после 11 сентября поддержали потребительские расходы, связанные с рынком жилья. Во многих регионах США в ответ на снижение процентных ставок по ипотечным кредитам стала расти стоимость жилой недвижимости. Рыночные цены на вторичном рынке в течение 2000, 2001 и 2002 годов поднимались на 7,5% в год, вдвое выше, чем несколько лет назад. Строительство жилья приобрело рекордный размах, а число домов, которые сменили владельцев на рынке вторичного жилья, было огромным. Этот бум укреплял моральный дух людей — если соседям удается продать жилье за хорошие деньги, значит, и ваш дом растет в цене.

В начале 2003 года ставка по 30-летним ипотечным кредитам была ниже 6%. До такого уровня она не опускалась с 1960-х годов. Ипотечные кредиты с изменяемой ставкой стоили еще дешевле. Это стимулировало оборот на рынке недвижимости, и цены ползли вверх. С 1994 года количество домовладельцев стало расти ускоренными темпами, К 2006 году собственный дом имели почти 69% семей. В 1994 году доля собственников составляла 64%, а в 1940-м — 44%, Особенно существенным был рост числа собственников среди испаноязычных и чернокожих американцев — эта группа становилась более зажиточной, и правительственные программы поддержки низкокачественных кредитов позволили многим представителям национальных меньшинств впервые купить жилье. Я считаю, что повышение доли собственников жилья сделало значительную часть населения кровно заинтересованной в будущем страны, а это способствовало сплочению нации. Приобретение жилья сегодня имеет такое же значение, как и 100 лет назад. Даже в компьютерную эру традиционные стены из «кирпича и раствора» дают нам чувство уверенности.

Наши рекомендации