УТРОМ — СТУЛЬЯ, ВЕЧЕРОМ — ДЕНЬГИ
Банки, когда им не возвращают кредит, заводят разговоры о морали и законе. Когда же речь идет о том, что они сами не могут выполнить обязательства, обращаются за помощью к правительству.
Общая задолженность российских предприятий банкам на 1 января 2009 года, в разгар спада, вызванного мировым финансовым кризисом, составляла, по данным Росстата, чуть больше 13 триллионов рублей. Просроченная задолженность, выросшая за 2008 год на 20 процентов, составляла чуть меньше 1 триллиона рублей. Однако предоставлять государственную поддержку предприятию — напрямую ли или заставляя банки выдавать кредиты — бессмысленно, если у предприятия большие долги. Особенно бессмысленно, если у фирмы есть долги, превышающие стоимость его активов: любая помощь в этой ситуации оказывается субсидированием выплаты долгов. Кроме того, стимулы менеджеров предприятия оказываются в такой ситуации неправильными. Если они знают, что у компании нет шансов стать прибыльной, они скорее будут «выводить активы», то есть красть у собственников фирмы и налогоплательщиков. Впрочем, даже если менеджеры ведут себя совершенно добросовестно, непонятно, почему граждане страны должны расплачиваться с кредиторами неумелых или просто невезучих заемщиков.
Однако даже если правительство приняло решение, что кредиторов надо спасать, и помощь доходит до предприятия (а такая ситуация предоставляет очень удобные возможности для хищений), то государственные дотации в этой ситуации никак не стимулируют реорганизацию фирмы. Если бы она была срочно обанкрочена (то есть собственник лишился бы собственности, а кредитор бы быстро получил ее или хотя бы реструктурированные долги новой фирмы), то ее деятельность могла бы продолжаться. Долг был бы погашен или, по крайней мере, значительно уменьшен, а стимулы для менеджеров — восстановлены.
Короче, очищение от долгов должно быть первым предварительным условием для получения любой государственной помощи. В крайнем случае можно помочь тем, кто способен предъявить план реструктуризации долга, по которому возвращение госпомощи предшествовало бы любой расплате с кредиторами. Российский закон о банкротстве позволяет делать многое из этого, однако эффективность закона зависит не только от текста, но и от институтов, которые обеспечивают его работу. Конечно, исправить в одночасье судебную систему, милицию и прокуратуру невозможно. Именно поэтому в период экономических трудностей требуется политическая воля. Всегда ли ее хватает — вот вопрос.
СТРАНЫ БОГАТЫЕ И БЕДНЫЕ
Урок № 20. Богатство страны определяется экономическими институтами, силой законов и политической подотчетностью
То, что «земля наша обильна», известно еще из «Повести временных лет». И сейчас, когда Россия располагает огромными запасами природных ресурсов и территорией, обладает большой сетью железнодорожных и автомобильных дорог, линий электропередачи, мощностями для производства большинства промышленных активов, трудно не согласиться с общепринятой точкой зрения, что Россия — богатая страна. Высокий уровень образования позволяет говорить и о значительном человеческом капитале. Почему же Россия отстает по уровню жизни от развитых стран, многие из которых вообще не имеют полезных ископаемых?
В классической работе об экономическом росте, написанной в 1966 году, будущий нобелевский лауреат Саймон Кузнец отметил интересное различие между динамикой национального богатства и производственных активов в развитых странах в период роста. Кузнец определял национальное богатство как совокупную стоимость земли, полезных ископаемых и производственного капитала; человеческий капитал не учитывался. В период экономического роста наблюдалось снижение отношения национального богатства к ВВП, то есть всему объему товаров, произведенных в этом году. В то же время отношение производственного капитала к ВВП не менялось или даже незначительно росло.
ОТНОШЕНИЕ БОГАТСТВА И КАПИТАЛА ВВП ДЛЯ НЕКОТОРЫХ СТРАН
Для того чтобы проанализировать такие же соотношения для большего количества стран, приходится ограничиться недавним прошлым. В 1997–1998 годах Всемирный банк провел исследование, в котором национальное богатство было подсчитано, включая природные ресурсы, землю, леса, морские биоресурсы, человеческий капитал и производственный капитал. Оказалось, что чем выше уровень развития страны (ВВП надушу населения), тем выше производительность богатства — то есть тем больше отдача от каждой «единицы богатства». Величина эффекта существенна: при переходе от стран с ВВП на уровне 1 тысяча долларов на душу населения к странам с ВВП 10 тысяч долларов на душу населения отношение богатства к ВВП падает с 7 до 4. В большинстве богатых стран это отношение ниже 5, в то время как в бедных странах оно варьируется в диапазоне от 6 до 14. Это означает, что в развитых странах богатство используется куда более эффективно.
Конечно, разница в определениях национального богатства и трудности его измерения таковы, что выводы верны только на самом общем уровне. Трудно представить, что рассчитанные показатели богатства могут быть использованы для получения каких-то конкретных эмпирических предсказаний. Тем не менее интересно, что и исторические, и межстрановые сравнения дают похожие результаты. Экономическое развитие сопровождается увеличением производительности национального богатства (величина, обратная отношению богатства к ВВП), при этом соотношение производственного капитала и ВВП фактически не изменяется.
Как интерпретировать эти результаты? Такого рода закономерности не дают возможности ответить на вопрос о том, что является причиной, а что — следствием. Устойчивость отношения объема производственного капитала к ВВП не вызывает вопросов у экономистов. Это всего лишь устойчивость параметров макроэкономической производственной функции, которая задает соотношение между факторами производства, трудом и капиталом и совокупным выпуском (ВВП). Серьезные проблемы возникают при анализе связи между производительностью национального богатства и уровнем ВВП на душу населения.
Казалось бы, связь между производительностью национального богатства и ВВП должна была бы быть скорее отрицательной, чем положительной. Чем больше страна производит, тем меньше остается возможностей для вложений богатства с высокой отдачей. По-видимому, все дело в том, что основную роль играет не прямая связь между уровнем развития и производительностью богатства, а тот факт, что обе эти величины зависят от третьей переменной — качества экономических институтов. Например, института банкротства, о котором шла речь в предыдущей главе. Институты же, с одной стороны, улучшаются по мере развития экономики, а с другой — создают возможности и для самого этого развития, и для повышения производительности национального богатства.
Этот аргумент становится очевидным, если посмотреть на соотношение между уровнем развития и той составляющей национального богатства, которая наиболее чувствительна к качеству институтов капитализации рынка акций. В отличие от отношения всего национального богатства к ВВП отношение рыночной капитализации к ВВП выше в странах с более высоким уровнем экономического развития. Связь является статистически значимой и достаточно существенной количественно: двукратное увеличение ВВП сопровождается примерно двукратным ростом отношения капитализации к ВВП, то есть четырехкратным ростом самой капитализации.
Получается, что хорошо живут не те страны, которые обладают большим богатством на душу населения, а те, которым удается сделать это богатство акционерным капиталом, вовлечь в рыночный оборот. Как можно превратить богатство, запас, имеющийся у страны, в производственный капитал? Достаточно ли, как, например, утверждает Эрнандо Де Сото в известной книге «Загадка капитала», просто правильным образом оформить и задокументировать права собственности в единой общенациональной базе данных? Правда ли, что надлежащим образом зафиксированные права собственности на актив дают большие потоки текущих доходов? В последнее время у экономистов сложилась единая точка зрения: регистрация прав собственности необходима, но недостаточна. Для капитализации богатства необходимы такие базовые экономические институты, как защита прав собственности, защита прав кредиторов и защита конкуренции.
ИНСТИТУТЫ И РОСТ
Разговор об экономических институтах, начатый Дугласом Нортом четверть века назад, до недавнего времени был слишком абстрактным. Нет сомнений, что если в экономике сложились хорошие «правила игры», то индивидуальная деятельность экономических агентов приведет к быстрому экономическому развитию. Главное достижение институциональной экономики в последние годы — появились конкретные измеряемые параметры институтов, позволяющие изучать степень влияния этих институтов на рост.
Де Сото считает, что бедные во всем мире владеют богатством в 9 триллионов долларов, но не могут использовать его в качестве залога, потому что их права собственности никак и нигде не зарегистрированы. Предположим, что земля, на которой живет человек в бедной стране, не просто принадлежит ему «по факту», а может быть заложена в банк. Тогда этот человек мог бы занять у банка деньги и что-то предпринять, увеличивая при этом и свое благосостояние, и ВВП страны. Однако, если права собственности на землю не документированы и не обеспечены, банк не выдаст кредит. Банку нужна гарантия, что он получит залог в случае неспособности должника расплатиться. Если истребование залога будет связано с большими издержками — на суд, на полицейских приставов, — банк не захочет выдавать кредит.
Эта проблема существует не только в бедных странах. В Англии кредитор, выдавший кредит на покупку дома под залог этого дома, затрачивает в среднем 1 год и 4,75 процента стоимости дома, чтобы отобрать дом обратно у заемщика, который не может расплатиться по своему долгу. В Италии, стране с близким уровнем подушевого ВВП, этаже процедура занимает в среднем от 3 до 5 лет и стоит 18–20 процентов стоимости дома. Неудивительно, что кредиты на покупку домов составляют 52 процента ВВП в Англии и 5,5 процента ВВП в Италии — чем проще кредитору реализовать залог, тем больше кредитов дается в экономике.
В 1973 году в США комиссия, занимавшаяся разработкой и улучшением законодательства о банкротстве, рекомендовала внести в него изменения, позволяющие бы человеку, объявившему о личном банкротстве, сохранить часть имущества — сделать его юридически недоступным для кредиторов. Основным аргументом в пользу этих положений была необходимость помощи самым бедным заемщикам.
Некоторые штаты последовали рекомендациям комиссии. Например, в Техасе банкрот имел право оставить у себя дом, независимо от его стоимости, плюс имущество на сумму до 30 тысяч долларов. Такое положение снижает риски со стороны заемщика — в случае банкротства ему не приходится расставаться со всем имуществом. Однако при этом у него снижается и возможность занимать — теперь у него стало меньше имущества, которое потенциально могло бы быть использовано в качестве залога. Неудивительно, что результатом изменения законодательства о банкротстве в Техасе стало резкое уменьшение общего объема кредитов, а особенно для наиболее бедных домохозяйств. При этом заимствования наиболее богатых домохозяйств возросли.
Защита прав собственности (в том числе — и особенно — защита инвесторов) определяет финансовое развитие экономики, в том числе размер финансового рынка, структуру собственности, количество IPO, политику выплаты дивидендов и т. п. Ключевой элемент такой защиты — эффективность исполнения законов. Оформить и задокументировать права собственности необходимо, но недостаточно — коммерческие конфликты разрешаются судами, а суды несовершенны.
В конце 1990-х исследователи из Всемирного банка изучили работу конкретных судебных институтов — процедур выселения неплатящего жильца и взимания денег по неоплаченному чеку — в 109 странах мира59. Для этого в каждой из стран были выбраны юридические фирмы, которые подробно описали эти действия. Как и следовало ожидать, в более богатых странах обе процедуры занимают меньше времени и связаны с меньшими относительными издержками. Однако порядок величины поражает воображение: выселение занимает в среднем 49 дней в США, 547 в Австрии и 660 в Болгарии; взимание оплаты по чеку — 60 в Новой Зеландии, 527 в Колумбии и 645 в Италии.
Не стоит далеко ходить за примерами того, как недостаточная защита прав собственности снижает потенциальную капитализацию активов в десятки и сотни раз. Московская и подмосковная недвижимость, стоящая, по некоторым оценкам, до полутриллиона долларов (а это — потенциально — полтриллиона инвестиций, так как недвижимость является идеальным залогом), лежит мертвым грузом не потому, что нет соответствующих бумажек. Акции можно выпустить в любой момент. Проблема состоит в том, чтобы сделать эти бумаги ликвидными — чтобы стоимость акции в руках одного агента была равна ее стоимости в руках другого. Именно для этого и необходим институт прав собственности, институт защиты права распоряжения активами вне зависимости от отношений владельца с городской администрацией.
Или взять другой пример. На фондовом рынке российские компании по-прежнему стоят лишь доли того, что они бы стоили, будь они американскими компаниями. Что это означает? Рынок уверен в том, что менеджеры компаний обладают возможностями присвоения прибыли, принадлежащей, по закону, акционерам. Законы, формально дающие акционерам права ограничивать действия менеджеров, написаны и приняты, но исполняются плохо. Это, наверное, самый простой пример того, как недоразвитость института препятствует капитализации.
В примере с фондовым рынком от несовершенства институтов страдают не только мелкие внешние акционеры — они могут «проголосовать ногами», то есть просто продать акции. Страдают и крупные собственники компаний, которые вследствие низкой капитализации лишаются доступа к дешевым источникам финансирования. Здесь все точно так же, как в главе про банкротство. Если в экономике у кредиторов нет возможности быстро и без потерь получить собственность неплатящего должника, то ущерб от этого больше всего для тех компаний, которые выплачивают свои долги вовремя, — им приходится платить большие ставки процента по кредитам.
ФИНАНСОВЫЕ РЫНКИ
Институты защиты прав собственности и прав кредиторов необходимы для развития финансовых рынков и вовлечения в их оборот национального богатства. А зачем нужны финансовые рынки? Во-первых, чем больший объем ресурсов обращается на рынках, тем более производительно используется накопленное богатство, тем выше уровень дохода на душу населения. Кроме того, так как увеличивается доход, который приносит богатство, увеличиваются стимулы к дальнейшему накоплению богатства, повышаются темпы роста дохода.
Вторая причина, требующая создания финансовых рынков, — это то, что даже в самой идеальной экономике есть асимметрия информации. Одни субъекты экономики знают одно, а другие — другое. Сведения об эффективности того или иного использования ресурсов распылены между экономическими агентами, и рынок собирает и транслирует эту информацию — при помощи цен. Финансовая революция XX века — возможность портфельных инвестиций и диверсификации значительно снизила плату за риск. Чтобы иметь эту возможность, недостаточно было учредить акционерные общества, то есть секьюритизировать капитал фирмы. Необходимо было создать инфраструктуру, определить правила игры и, что особенно важно, обеспечить выполнение этих правил. Появление новых видов финансовых инструментов еще больше снизило цену капитала, но опять-таки — новые инструменты сами по себе не приносят стабильности и не снижают цену капитала до тех пор, пока нет соответствующей институциональной среды.
Есть ли какая-нибудь польза от финансовых рынков? Эмпирический факт, состоящий в том, что страны с более высоким уровнем ВВП на душу населения и более высокими темпами роста имеют более развитые финансовые рынки, не подвергается сомнению. Вопрос заключается в наличии причинно-следственной связи — финансовые ли инструменты и услуги появляются вместе с ростом (как утверждала, например, Джоан Робинсон в 1952 году) или, наоборот, развитые финансовые рынки служат необходимым условием для его возникновения (как предсказывал Йозеф Шумпетер еще в 1911 году).
РОЛЬ ФИНАНСОВОГО РАЗВИТИЯ
Интересно рассмотреть пример влияния финансового развития на отдельные отрасли. Табачная промышленность в отсутствие финансовых рынков должна была бы развиваться быстрее фармацевтической — фармацевтические проекты требуют значительных инвестиций в исследования и длятся гораздо дольше. Табачные компании обычно финансируют расширение производства из собственных средств. Кроме того, проекты там окупаются гораздо быстрее, чем в фармацевтике. Соответственно, если абстрактная теория верна и развитость финансовых рынков способствует росту, то в странах с более развитыми финансовыми рынками темпы роста фармацевтической отрасли относительно табачной промышленности должны быть выше.
Это действительно так. Чикагские экономисты Рагхурам Раджан и Луиджи Зингалес сравнили относительные темпы роста этих двух отраслей в трех странах с разным уровнем развития финансовых рынков (но близким уровнем доходов и темпами роста в 80-х годах) — Малайзии, Корее и Чили60. Мерой финансового развития были стандарты бухгалтерского учета. В Малайзии, которая опережает Корею и Чили по этому показателю, фармацевтическая промышленность росла с темпом, превышающим скорость роста табачной промышленности на 4 процента, а в Корее, стране со средней развитостью финансовых рынков, — на 3 процента. Наконец, в Чили темпы роста фармацевтики были на 2,5 процента ниже, что подтверждает гипотезу о роли финансовых рынков.
Эконометрический анализ данных для большого количества стран (для каждой — за несколько лет) также показывает, что финансовое развитие действительно влечет за собой рост. Эффект достаточно велик: по оценкам Раджана и Зингалеса, с учетом межстрановых и межотраслевых различий все отрасли в странах с высоким уровнем финансового развития растут в долгосрочной перспективе в среднем на 1 процент в год быстрее. От финансовой неразвитости в первую очередь проигрывают такие сложные отрасли, как машиностроение, фармацевтика, микроэлектроника и т. п. Кроме того, оказывается, что в странах с менее развитыми финансовыми рынками в структуре активов компаний фактически отсутствуют нематериальные активы.
Что нужно для эффективного функционирования финансовых рынков? Они гораздо более чувствительны к воровству и некомпетентности, чем реальный бизнес. В отличие от производственного капитала финансовые активы слишком легко перемещать. Примеры Salomon Brothers в 1993 году (фирма чудом спаслась от краха) и Barings в 1990-м (чуда не случилось) показывают, что крупнейшие финансовые институты могут быть поставлены на грань выживания деятельностью одного нечистоплотного трейдера. Трудно представить себе крупную промышленную фирму, которая была бы разорена в результате деятельности начальника цеха. Поэтому для эффективности финансовых рынков недостаточно наличия честной и компетентной судебной системы, защиты прав собственности и защиты прав кредиторов.
Помните главу о том, кому нужны регуляторы? Даже в самых либеральных экономиках работа финансовых рынков поддерживается независимым регулирующим органом. Интересный пример важности регулирования можно найти в Восточной Европе. В 1990-х годах экономики Чехии и Польши развивались по сходному сценарию, за исключением динамики фондового рынка. Чехия в середине 90-х являла собой пример практически полного отсутствия финансовых регуляторов: нет регулирования рынка ценных бумаг, нет независимой комиссии, мало ограничений на перекачивание ресурсов из компании к себе в карман. В то же время в Польше ситуация была иной: регулирование, подобное американскому, независимый регулятор, активное вмешательство в случае подозреваемых нечистоплотных сделок. Массовая приватизация в Чехии привела к быстрому развитию рынка акций в начале 1990-х, но к концу десятилетия Польша опередила Чехию по капитализации в три раза!
СПРОС НА ИНСТИТУТЫ
Легко сказать, какие экономические институты необходимы для капитализации богатства и роста. Гораздо более сложная задача — определить, как они возникают. Естественный подход к появлению и развитию институтов — изучение спроса на институты. Чтобы иметь хорошие институты, необходимо наличие в экономике агентов, которым они нужны. Эти агенты должны располагать политическими силами и возможностями для создания и развития институтов. Вначале 1990-х российские реформаторы и их советники именно так и представляли себе создание института защиты прав собственности — сначала собственность раздается в частные руки (неважно, как и кому, главное — быстро), потом новые частные собственники становятся естественными сторонниками установления режима защищенных прав собственности.
Тем не менее эта простая схема (собственники — спрос — права собственности) не сработала. Оказалось, в частности, что неравенство, и имущественное, и политическое, играет большую роль. Если богатые оказываются слишком политически сильными, то они изменяют существующие институты таким образом, что богатство продолжает перераспределяться в их пользу61. Когда государство не защищает права собственности, агенты вынуждены инвестировать часть своих ресурсов в защиту прав собственности — перераспределительную, а не производственную деятельность.
Поскольку у богатых есть преимущество — и в создании частного охранного агентства, и в установлении связей с чиновниками есть отдача от масштаба, — у них нет стимулов лоббировать создание хороших государственных институтов. Соответственно, нет спроса на хорошие институты — на защиту прав собственности и тем более на защиту конкуренции.
С развитием бизнеса отношение их владельцев к экономическим институтам меняется. Низкий уровень защиты прав собственности в экономике — это, конечно, благоприятная среда для передела собственности, но это и реальные издержки бизнеса. Приходится нанимать охрану, подкармливать политиков и платить чиновникам не только для того, чтобы отнимать у других, но и чтобы не отняли то, что есть у тебя.
Другая важная тенденция — постепенно олигархические группы открывают структуру собственности их компаний, так как им надо выходить на мировые рынки капитала и продукции. Это свидетельствует о большем желании олигархов уважать права собственности — если в экономике 1990-х в первую очередь был важен контроль над финансовыми потоками, в начале XXI века права собственности играют всю большую роль. Неудивительно, что большая открытость и улучшение корпоративного управления на глазах приводили к росту капитализации.
Свободная конкуренция и защищенные права собственности не появляются сами собой. Наоборот, их поддержание является основной задачей даже не правительства, а общества, следящего за правительством. Раджан и Зингалес отмечают, что опасность для конкурентных рынков особенно велика в период кризисов, когда индустриальные магнаты требуют ограничить конкуренцию, чтобы спасти остатки прибылей, а самые бедные хотят того же самого, потому что в период кризиса им особенно хочется стабильности. Легко ли иметь дело с такой коалицией? Спросите Рузвельта, не говоря уже про Гитлера и Муссолини.
Перефразируя вслед за Раджаном и Зингалесом слова Черчилля, можно сказать, что развитый конкурентный финансовый рынок хуже любой другой альтернативы, кроме всех, которые уже были опробованы. В нашем конкретном случае все еще проще. В России не будет экономического процветания без капитализации ее богатства. Капитализацию можно повысить, только создавая и улучшая экономические институты — независимые и компетентные суды, низкие административные барьеры, конкурентные экономические и политические рынки.
Глава 6
МАКРОЭКОНОМИКА
В отличие от экономики конфликта или политической экономики, наук сложных, в макроэкономике, как в футболе, разбираются все. То и дело на кухнях или в транспорте вспыхивают стихийные баталии на тему, как увеличить ВВП, навсегда расправиться с безработицей или имущественным неравенством, каков «настоящий» обменный курс рубля по отношению к доллару, как победить инфляцию, чтобы она никогда больше не подняла головы. Трудность, которая при этом обычно игнорируется, состоит в том, что в макроэкономике есть свои законы — не столь, может быть, безусловные, как законы Ньютона и Галилея в механике, но достаточно жесткие.
Оказывается, что инфляция — не всегда безусловное зло, что безработица в эффективной экономике существует на определенном «нормальном» уровне, что имущественное неравенство — вовсе не обязательно следствие экономического спада; другое дело, что во время спада политические последствия неравенства ощущаются куда сильнее. Что богатство не всегда благо, а иногда весьма опасная вещь — даже месторождения золота, алмазов или нефти могут стать «проклятием» для страны, ими обладающей.
Однако главное, что отличает макроэкономику от микро, — это ее тесная связь с политикой. Роль государственных институтов — от Центробанка до Министерства экономики и развития — в направлении макроэкономической деятельности переоценить невозможно. Должны ли они управлять экономическими процессами жесткой рукой или, наоборот, вмешиваться в развитие отраслей промышленности и внешнеэкономическую деятельность «точечно» и осторожно — об этом среди экономистов велись, ведутся и, думаю, всегда будут вестись бесконечные споры. Ясно одно: именно от этих политических институтов зависят и развитие страны в целом, и способность ее преодолевать трудности, такие как нынешний мировой финансовый кризис.
ЗОЛОТОЕ ПРОКЛЯТИЕ
Урок № 21. Богатство недр может вызвать болезни экономики
Известная легенда рассказывает о том, что однажды фригийский царь Мидас выпросил у бога Диониса бесценный дар — превращать в золото все, чего бы он ни коснулся. Этот дар обернулся для царя проклятием: он чуть не погиб от голода, потому что любая еда, едва он брал ее в руки, становилась золотыми слитками. Как ни странно, экономическая теория кое в чем согласна с древней мифологией: не всегда нежданно свалившееся на голову богатство — это благо.
Когда в стране средний прирост ВВП составляет 7 процентов в год в течение почти десяти лет, даже отъявленному пессимисту трудно найти слова, чтобы выразить свою озабоченность. Трудно, но можно. В 2008 году, до начала кризиса, эти слова про российскую экономику звучали так: «Это только кажется, что дела идут хорошо, пока цены на нефть высоки. На самом деле с каждым днем все заметнее "голландская болезнь" и все хуже политические и экономические институты». Мировой финансовый кризис, последствия которого стали хорошо видны в нашей стране летом 2008 года, показал, что Россия была и вправду готова к нему плохо — спад производства оказался одним из самых высоких в мире. Но вот наступил 2010 год, цены на нефть по-прежнему высоки, и снова стоит вопрос — правда ли, что природное богатство может быть проклятием?
Правы пессимисты и алармисты? И да и нет. Те уроки, что могли быть выучены, выучены — пресловутую «голландскую болезнь» у России, помнящей печальные уроки нефтяных экспортеров конца 1970-х, обнаружить долго не удавалось. А вот проверить, действительно ли ресурсы разрушили экономические институты до такой степени, что страна не готова к макроэкономическим потрясениям, не так просто. Потому что пресловутое «ресурсное проклятие» проявляется в основном тогда, когда мировые цены на эти ресурсы резко падают. Если, конечно, такое проклятие вообще существует.
ЗАСТАРЕЛЫЙ НЕДУГ
В январе 2007 года Москву посетил знаменитый обозреватель New York Times Томас Фридман, автор концепции «плоского мира», состоящей в том, что весь мир сейчас — единая конкурентная среда. Фридман представлял русское издание своей книги, которая так и называлась — «Плоский мир»62. Первая же его колонка после возвращения была посвящена России: в ней пересказывалась история, которую Фридману рассказал Владимир May, ректор Академии народного хозяйства, одного из ведущих московских вузов.
История такая. К середине 1960-х экономика нашей страны, которая после смерти Сталина в 1953 году росла ударными темпами, стала заметно пробуксовывать. Только что пришедшее к власти новое поколение руководителей разработало план экономической реформы. Однако нашлось неожиданное препятствие: свежеоткрытые газовые и нефтяные месторождения Западной Сибири. Появился источник богатства, позволивший сначала отложить, а после резкого повышения мировых цен на нефть в 1974 году и вовсе забыть о реформах. Зачем что-то реформировать, если богатство просто бьет из-под земли?
А когда в 1985 году мировые цены упали, страна оказалась к этому не готова: от привычки затыкать нефтегазовыми деньгами возникающие провалы так сразу не избавишься. Например, в течение 1974–1985 годов темпы роста в сельском хозяйстве отставали не только от развитых стран, но и от среднемировых, а если бы не канадская пшеница — то есть, в конечном счете, та же самая нефть, на деньги от продажи которой она закупалась, — пришлось бы гораздо раньше всерьез взяться за восстановление сельского хозяйства, так и не оправившегося от последствий коллективизации в конце 1920-х — начале 1930-х годов.
Фридману пример Советского Союза понадобился, чтобы указать на то, что в таком же положении, как наша страна в 1970-х, сейчас находится Иран: бонус, свалившийся с неба (а точнее, бьющий из-под земли), позволяет одновременно проводить агрессивную внешнюю политику и не заботиться об экономическом развитии дома. Однако что нам Иран? Гораздо более интересный вопрос состоит в том, не столкнулась ли с той же проблемой Россия, в которой период бурного роста в начале XXI века пришелся на период высоких цен на основную статью экспорта — нефть и газ. Если «ресурсное проклятие», как назвал его английский специалист по экономической географии Ричард Аути, или «парадокс изобилия» — выражение американского политолога Терри Карл, — действительно существует, то это как раз самый подходящий момент, чтобы поразить Россию.
АНАМНЕЗ
Когда те экономисты, которые считают, что «ресурсное проклятие» не миф, хотят доказать это остальным, они приводят следующие цифры. За два с лишним десятилетия, прошедшие с момента введения «нефтяного эмбарго» в 1974 году до рекордно низких цен на энергоносители 1998 года, валовый продукт на душу населения (лучший экономический индикатор уровня жизни) в странах ОПЕК снижался в среднем на 1,3 процента в год, в то время как остальные развивающиеся страны росли в среднем больше чем на 2 процента в год.
КОМУ ВРЕДИТ ДЕШЕВАЯ НЕФТЬ
Среднегодовые темпы роста ВВП на душу населения
Самое первое, простое объяснение «ресурсному проклятию»: конфликт за ресурсы. Продолжающиеся гражданские войны в Нигерии, Судане, Ираке — тому подтверждение. Конечно, нефть не является причиной войны сама по себе, но наличие такого большого приза заметно увеличивает вероятность конфликта. Собственно, не обязательно, чтобы это была нефть. Ола Олссон из Гетеборгского университета установил, что наличие в стране алмазов отрицательно сказывалось на экономическом росте стран в 1990–1999 годах — именно из-за того, что в богатых алмазами странах случалось гораздо больше вооруженных конфликтов63.
Другой механизм влияния природных ресурсов на экономическое развитие — так называемая «голландская болезнь» — более сложный. Будем для простоты считать, что экономика страны состоит из трех секторов: ресурсного сектора, сектора всех торгуемых на мировом рынке товаров, кроме ресурсов, и сектора неторгуемых товаров, например услуг. То, что какой-то товар является «торгуемым», не означает, что он экспортируется или импортируется, — это лишь означает, что он в принципе может участвовать в международной торговле и, значит, его цена зависит от цен на зарубежные аналоги.
Когда цена на продукцию ресурсного сектора увеличивается, происходит следующее. Во-первых, если повышение носит хоть сколько-нибудь продолжительный характер, растущие зарплаты ресурсного сектора начинают перетягивать работников из торгуемого сектора в ресурсный. Во-вторых, меняется обменный курс: из-за притока в страну долларов собственная валюта дорожает, делая продукцию торгуемого сектора менее конкурентоспособной на мировом рынке. Действительно, цена на мировом рынке от изменения курса нашей валюты не меняется, а зарплату рабочим приходится платить подорожавшими из-за изменения курса рублями. Внутри у сектора торгуемых товаров тоже проблемы — он уступает долю рынка сектору услуг, цены на которые меньше связаны с мировыми, и значит, могут легче подстраиваться под меняющуюся обстановку. Иными словами, ресурсный и неторгуемый секторы подавляют сектор торгуемых товаров64.
Этот макроэкономический эффект называется «голландской болезнью», потому что впервые он был замечен в Нидерландах в 60-х годах, когда подскочили цены на нефть. С тех пор этот эффект не раз наблюдался и там, и в других странах. С 1970 по 1980 год, в первое десятилетие высоких цен на нефть, производство нефти выросло почти в семь раз в Норвегии, в два с половиной раза в Голландии, почти вдвое — в Великобритании. Поскольку промышленный выпуск в целом стагнировал (оставался почти неизменным в Норвегии, упал в Великобритании и чуть вырос в Голландии), видно, что рост производства в нефтяном секторе и в секторе неторгуемых товаров сопровождался падением в обрабатывающей промышленности. В некоторых странах ОПЕК тот же самый феномен приобретает и вовсе гротескный оттенок: там, кроме ресурсного сектора и сектора неторгуемых товаров, зачастую ничего и нет. В Саудовской Аравии к 1998 году почти 90 процентов населения работало в госсекторе.
Голландская болезнь не обязательно связана с природными ресурсами. В конце 1970-х Бразилию поразили заморозки и соседние страны, конкуренты Бразилии на мировом рынке кофе, получили неожиданный бонус. В Колумбии курс песо вырос чуть ли не в полтора раза по отношению к доллару, и пострадали многие секторы экономики — все, кроме госсектора, строительства и аренды жилья. В перерабатывающей промышленности, включая химию и металлургию, рост замедлился вдвое, а в легкой и вовсе стал отрицательным. Получилось, что рост мировых цен на один из основных экспортных товаров значительно ухудшил положение в других отраслях. Но голландская болезнь — это не просто изменение структуры экономики. Это — изменение к худшему.
Чем же опасна голландская болезнь? Казалось бы, это всего лишь развитие одних секторов за счет других. Если мы одинаково ценим рост в разных секторах экономики, в чем проблема, когда за счет стагнации одного сектора растет другой? Однако есть две проблемы. Первая состоит в том, что сектор услуг может расти очень быстро, но сам по себе он не является «генератором роста»: в нем не создаются технологии и знания, которые помогают развиваться другим секторам. Стагнация Нидерландов и замедление развития Норвегии в 1970-х (обе этих страны были экспортерами нефти) тому пример. Вторая проблема состоит в том, что экономика становится более чувствительной к внешним, не зависящим