Новая сравнительная экономика

Чем занималась «старая сравнительная экономика», понятно. Сейчас в это трудно поверить, но всего пятьдесят лет назад многим казалось, что плановая экономика — более прогрессивная экономическая система, чем капиталистический рынок. Способность правительства концентрировать огромные ресурсы там, где это представлялось необходимым, была грозным инструментом. Неудивительно, что и вполне капиталистические экономисты, предлагая рецепты быстрого роста для развивающихся стран, упирали на государственные инвестиционные проекты.

Попытки пустить экономики третьего мира в галоп провалились еще в 1960-х. Через десять лет стало ясно, что все социалистические экономики испытывают трудности, еще в 1944 году предсказанные Фридрихом Хайеком. В отсутствие свободного рынка решения плановых органов — куда инвестировать и что развивать — становились все менее эффективными. А в отсутствие подходящих институтов, правил игры, определяющих взаимоотношения экономических субъектов, не получалось создать для этих субъектов правильные стимулы. Крах социалистических экономик подарил было надежду на победу одних и тех же капиталистических правил во всех этих экономиках. Однако разные страны требовали разных реформ.

До «большого перехода» — от социалистической экономики к капиталистической — представлялось, что главная угроза правам собственности исходит от бедных членов общества. С незапамятных времен разбойники грабили купцов и просто честных граждан, отнимая и товар, и деньги, и стимулы к тому, чтобы продолжать заниматься производительной деятельностью. Со времен Адама Смита экономисты понимали, что защита от разного рода разбойников, или, говоря научным языком, защита прав собственности, — ключевое условие экономического развития. Опыт переходного периода после краха социализма показал, что угроза со стороны разбойников — не единственная проблема.

Оказалось, что, когда нет порядка, опасность для инвестиций и собственности граждан представляют другие граждане, богатые и сильные. Те, кто может захватить и подчинить институты, которые на бумаге выглядят вполне прилично, — прикормить прокурора, застращать судью и подкупить мэра. То, что в неравном обществе основная угроза правам собственности — не от государства, а от влиятельных граждан — урок переходного периода.

В программной статье «Новая сравнительная экономика» пять авторов, занимавшихся до этого в основном происхождением юридических систем и связанных с ними институтов, определяющих положение бизнеса по всему миру, предложили новый подход52. Вместо того чтобы сравнивать две системы, можно сопоставить множество способов организовать капиталистическую экономику. Для каждой страны нужны подходящие институты — от романтического максимализма гарвардца Джеффри Сакса, считавшего в начале 1990-х, что существует единый магический путь к развитой капиталистической экономике, не осталось и следа.

По большому счету все сводится к той же дилемме. Или сильная центральная власть и беззащитные перед ней граждане, или слабая власть и граждане, беззащитные друг перед другом. Сильный центр обеспечит права собственности — то есть стимулы к экономическому развитию, не давая одним гражданам грабить других. Зато, возможно, сам ограбит граждан, отняв имущество, а то и жизнь. Поэтому главный вопрос новой сравнительной экономики — это вопрос о том, как должно быть устроено общество, чтобы был найден правильный баланс между двумя полюсами — диктатурой и хаосом.

В XVII веке Гоббс боялся беспорядка и потому предпочитал абсолютную монархию. Через сто лет Гамильтон и Мэдисон, обсуждая конституцию будущих Соединенных Штатов, нашли возможность ограничить центральную власть с помощью механизмов федерализма. Еще через двести лет эмпирические исследования лишь усложнили поиск окончательного ответа: китайский курс на децентрализацию экономического планирования, взятый в 1980-х годах, считается одним из главных слагаемых «китайского чуда». А российская спонтанная децентрализация 1990-х не дала правильных стимулов ни местным властям, ни фирмам.

«Новая сравнительная экономика» — развитие другой «новой» экономики — новой институциональной экономики. Для «старых институционалистов» Веблена и Коммонса институциональное развитие — просто эволюция политических, экономических, социальных норм. Коуз и Уильямсон добавили в картину этой эволюции структурности: институты меняются не просто так. Компании минимизируют трансакционные издержки. Стоимость написания, заключения и исполнения контрактов определяет, что именно предприятие производит внутри, а что заказывает у других фирм. Точно так же в новой сравнительной экономике наилучшие институты для какой-то страны — это те, при которых общественные издержки — и опасность беспорядка, и опасность диктатуры — минимальны.

Откуда взяться оптимальным институтам? Джанков с соавторами перечисляет разные возможности. Во-первых, институты могут появиться как следствие политического спроса: победа «прогрессивных» кандидатов в президенты США — Теодора Рузвельта, Уильяма Тафта, Вудро Вильсона — привела к значительному увеличению государственного регулирования. Иными словами, из «хаоса», в котором крупные участники рынка могли манипулировать этим рынком как хотели, ситуация сместилась в сторону «диктатуры». Вместо издержек «провалов рынка» появились издержки «провалов государства»: с одной стороны, нерегулируемый рынок более рискован, чреват периодическими кризисами. С другой — регулируемый хуже учитывает информацию, находящуюся в распоряжении отдельных участников. На таком рынке кризисы, возможно, происходят реже, зато масштаб их может быть гораздо больше, чем на нерегулируемом.

Во-вторых, институты могут появляться под давлением лоббистов. Лицензирование какой-либо деятельности и другие барьеры для входа в отрасль — часто как раз результат усилия групп особых интересов. В-третьих, институты могут рождаться как следствие переговоров между разными группами в элите. Сговор баронов с принцем Джоном, по которому непопулярный король удержал свою корону ценой значительных уступок, — пример того, как сиюминутное соглашение дает жизнь установлению, на века определившему развитие страны.

ЗАО «ЭЛИТА»

Дуглас Норт, получивший Нобелевскую премию за свои работы по экономической истории, предложил новую большую теорию. В ней нет марксистского разделения на «базис» — экономические отношения — и политическую «надстройку». В теории Норта политика и экономика неразделимы. Есть два основных способа устройства общества — общество с ограниченным доступом и общество со свободным доступом. Дуглас Норт недаром считается одним из основателей институциональной экономики — и в этой его теории существенную роль тоже играют институты. Но институты — вещь хотя и фундаментальная, но трудноуловимая. Другое дело — структура организаций, которые обеспечивают взаимодействие людей, — вот она, на виду. Здесь — тоталитарная личная диктатура, там — диктатура массовой партии, ограниченная к тому же исторической независимостью провинций, а вот демократия с сильными традициями патернализма…

Общество с ограниченным доступом рождается тогда, когда посреди хаоса рождается элита. Она удерживает власть за счет ренты, образующейся благодаря отсутствию свободного входа. Рента используется элитой и для удержания власти, и для хорошей жизни. Политическое устройство такого общества — это механизм создания и поддержания рент, а экономическое — бизнес в условиях высоких входных барьеров. Высокая маржа у тех, кто внутри. Главная сфера, к которой только элита имеет доступ, — создание и изменение организационных форм. А в обществах с открытым доступом, говорит Норт, существующие ограничения на вход по природе своей временны. Такая социальная структура существует примерно в двух десятках стран (мы в России называем их условно «Западом»), и именно они являются лидерами экономического развития. Способность перейти от ограниченного доступа к открытому определила, по этой теории, возможность перейти к современному экономическому росту.

Однако сильное место в теории Норта состоит вовсе не в том, что он обращает внимание на возможность двух путей — путь современного развития и путь, на котором страна и экономика оказываются как бы «заморожены», — а в следующей гипотезе. Именно «ограниченный доступ» — монополия на каждом рынке в экономике, диктатура — в политике, — это естественное состояние социума. Для любого отклонения от этого устойчивого состояния нужны специальные усилия. Это вовсе не очевидно на первый взгляд. Что произойдет, если по мановению волшебной палочки исчезнут все структуры государства? По Норту — хаос, который быстро сменится диктатурой. Так, в романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух» дети, выброшенные на необитаемый остров, в считаные дни становятся иерархизированным обществом с ограниченным доступом. Так же и на совершенно свободном рынке, если эту свободу не защищать, может возникнуть монополия. В теории Норта демократия и свободный рынок — нечто, что противоречит естественному ходу вещей и инстинктивному поведению людей, что-то, что необходимо постоянно защищать. Страны, в которых это осознается, уходят от «естественного состояния» к демократии и рынку.

Если граждане не борются каждый день за демократию и свободный рынок, страна скатывается именно к этому состоянию — монополии и диктатуре. Бедности и несчастью, иными словами.

НАКАЗАНИЕ И ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Урок № 17. Для правильного устройства судебных процедур необходимо учитывать стратегическое поведение участников

Суд присяжных часто сравнивают с драматическим театром. Речь идет не только об известном артистизме, необходимом хорошему адвокату и прокурору, чтобы убедить жюри в своей правоте. Дело еще и в зрителях — огромной, часто многомиллионной аудитории, следящей за громкими процессами. И хотя, по идее, суд присяжных должен точнее отражать мнение граждан — недаром состав жюри формируется, в сущности, с помощью национальной лотереи, — его решения зачастую вызывают бурю общественного недовольства не меньше, чем решения профессиональных судей. В России суд присяжных появлялся дважды — после судебной реформы 1864 года (этот институт просуществовал до 1918 года) и в 1994 году. Второе пришествие института присяжных перевернуло российскую судебную систему: жюри выносит оправдательные решения почти в двадцать раз чаще, чем профессиональные судьи. И как раз с оправдательными приговорами связаны наиболее нашумевшие истории, как в позапрошлом веке, так и в наши дни.

В 1878 году жюри из двенадцати присяжных, девять из которых были чиновниками или помещиками, оправдали Веру Засулич, ранившую петербургского градоначальника Трепова, чем вызвали волну негодования у половины России. Другая половина рукоплескала вердикту. В 2006 году оправдательный приговор убийцам таджикской девочки в Петербурге никого не оставил равнодушным. О суде присяжных, его преимуществах и недостатках, написаны тома книг. Социологи, юристы, политологи, историки ломают копья, рассуждая о тех или иных аспектах суда присяжных. Однако экономистам, для которых поведение человека — рациональный выбор с учетом всей доступной информации, есть что привнести в эту дискуссию. Особенно когда речь идет о выборе правил голосования для присяжных.

ПРИСЯЖНЫЕ И ПОЛИТИКИ

Когда политик решает, выступать ли ему за или против какого-то закона, он думает не только о том, принесет ли предлагаемый законопроект пользу обществу. Иногда он голосует за то, что считает бесполезным для общества или для своих избирателей, рассчитывая на благосклонность тех, кто обеспечил его избрание. Иногда — для того, чтобы иметь возможность «обменяться поддержкой» с другим политиком. Когда член совета директоров компании решает вопрос — одобрить предложенную гендиректором программу развития или нет, он думает не только о сути дела, но и о возможных последствиях для его репутации или отношениях с менеджерами. Однако есть ситуации, в которых те, от чьих голосов зависят судьбы людей, заинтересованы только в принятии правильного решения — установлении истины. А именно в суде присяжных.

Конечно, и присяжные могут быть коррумпированы или запуганы, а могут иметь собственные предпочтения относительно исхода суда. Например, присяжные в маленьком городке скорее будут более снисходительны к местным жителям, чем к приезжим. Тем не менее суд присяжных — это место, где решения каждого «избирателя» меньше всего связаны с посторонними соображениями. Перед присяжными стоит более простой вопрос, чем перед политиками. В вопросе о ставке налога нельзя однозначно сказать, что одно решение правильное, а другое нет. В суде же вопрос «Является ли подсудимый убийцей?» всегда имеет точный ответ. Другое дело, что присяжные, как правило, ответа не знают. В поисках его члены жюри учитывают не только собственный житейский опыт и выявленные в ходе процесса факты, но и мнение своих коллег.

РЕШАЮЩИЙ ГОЛОС

Выбор присяжного, как ему голосовать, отвечая на вопросы судьи, отличается от решений и избирателя, пришедшего на выборы, и политика, голосующего за или против законопроекта в парламенте. Избиратель, который похож на присяжного тем, что не является специалистом в той области, в которой от него требуется решение, знает, что его голос, скорее всего, ни на что не повлияет. Результат выборов складывается из выраженных воль миллионов таких же избирателей. Голос политика имеет серьезный вес чаще: судьба многих законопроектов зависит от одного-двух голосов. Однако это не сравнится с голосом каждого присяжного заседателя, значимым всегда.

Насколько важен этот голос — зависит от двух вещей: от правил голосования и от того, как проголосовали другие присяжные. В случае, если для осуждения требуется единогласие, голос каждого является решающим. Более двухсот лет назад маркиз де Кондорсе вывел закон, который, применительно к голосованию присяжных, мог бы прозвучать так: если каждый присяжный может определить виновность подсудимого с вероятностью больше 50 процентов, то чем больше присяжных в жюри, тем выше шансы на оправдание невиновного и на осуждение виновного. Если по правилам голосования для установления виновности необходимо единогласие, а не простое большинство, то тем скорее будет оправдан невиновный, за счет того, что вообще снижается вероятность обвинительного приговора. Это печально знаменитый нарком внутренних дел СССР Николай Ежов мог говорить, что лучше погибнут десять невинных, чем один враг уйдет от расплаты. В цивилизованном мире действует обратный принцип, и требование, чтобы обвинительный приговор выносился единогласно, призвано защищать именно невиновных.

Оказывается, правило единогласия хорошо защищает невинных от судебной ошибки только тогда, когда члены жюри не учитывают мнений друг друга. Если же они могут принимать в расчет действия других присяжных, возникает неприятный парадокс. Политолог Тим Феддерсен и экономист Вольфганг Песендорфер из Северо-Западного университета предложили следующее рассуждение53.

Поставим себя на место присяжного, который, зная, что все остальные члены жюри проголосовали за осуждение, размышляет о том, как проголосовать. Хотя он получил ту же самую информацию в ходе процесса, что и остальные, он оценивает ее немного по-другому — с учетом личного опыта, образования, убеждений. И все это ему подсказывает, что подсудимый невиновен. С одной стороны, присяжный хочет, чтобы невиновный был оправдан. С другой стороны, он боится, что это он допускает ошибку. Ведь все остальные члены жюри, не меньше его желающие осудить преступника и оправдать невиновного, голосуют за осуждение! Получается, что в этом случае присяжному — если он по-прежнему хочет осудить только того, кто действительно виновен, — стоит игнорировать то, что ему подсказывают собственные соображения, и, учитывая, что все остальные считают подсудимого преступником, голосовать за осуждение.

Казалось бы — что в этом страшного? Ведь это рассуждение относится только к той ситуации, когда все остальные члены жюри голосуют за осуждение. Только в этом случае имеет смысл довод: «Если одиннадцать человек считают, что подсудимый виновен, то, наверное, это я ошибаюсь, а не они». Ужас, однако, состоит в том, что эта ситуация — все голосуют за осуждение — тот единственный случай, когда голос сомневающегося присяжного решает дело. Про все остальные расклады голосов он может не думать, потому что при этих раскладах его действия не могут повлиять на конечный результат. Если действует правило единогласия, может получиться так, что каждый из членов жюри, думая, что для остальных подсудимый виновен, считает это решающим аргументом в пользу его виновности. В этой ситуации увеличение числа присяжных увеличивает шансы невиновных на то, чтобы оказаться в тюрьме, а правило единогласия, вместо того чтобы защищать их от случайной ошибки, только ухудшает положение. Но может быть, этот парадокс возникает только в теории, а на практике этой проблемы не возникает?

ЭКСПЕРИМЕНТ

Леат Ярив и Якоб Гере из Калифорнийского технологического института попытались проверить гипотезу Феддерсена-Песендорфера о том, что требование единогласия не лучшее правило, когда речь идет о решениях, для которых важную роль играют и имеющаяся у присяжных индивидуальная информация, и общая (то, что они услышали в ходе процесса)54. К сожалению, данные о реальных судебных процессах слишком разнородны, чтобы можно было получить какие-то статистические зависимости, поэтому исследователи провели серию экспериментов.

Лабораторные эксперименты — относительно новая техника экономических исследований, которая стала популярной только с появлением персональных компьютеров. Ярив и Гере использовали не только компьютеры, но и современные средства коммуникации. Получив информацию, которая помогает принимать решения, «присяжные» — участники эксперимента — имели возможность обсудить полученные сведения в чате. Сложность для экспериментаторов состояла в том, что нужно было каким-то образом сделать так, чтобы, с одной стороны, участники получали разную информацию, на которой будет основываться их решение, а с другой стороны, структура информации была достаточно простой. Иначе «присяжные» не смогли бы выбрать правильную стратегию (от того, правильное ли решение они примут, зависит их конечное вознаграждение) — настоящего эксперимента не получится.

Чтобы исключить случайные ошибки участников эксперимента, проводилось несколько одинаковых раундов-игр. Каждый раунд проходил так. Сначала организаторы с помощью монетки выбирали одну из двух корзин: в одной корзине семь красных и три синих шара (назовем ее «красной»), а в другой — три красных и семь синих («синяя» корзина). Участники эксперимента не знали о том, какая из двух корзин выбрана, — точно так же присяжные в настоящем судебном процессе не знают достоверно, виновен или нет подсудимый. Однако у каждого из них была возможность нечто узнать: можно вытянуть один шар из корзины (все происходит, конечно, на экране компьютера).

Поскольку в той корзине, которая выбрана организаторами, неодинаковое число красных и синих шаров, цвет шара, который узнал «присяжный», позволяет ему узнать кое-что о всей корзине. Если до этого оба варианта, «красный» или «синий», то есть «осудить» или «оправдать», представлялись ему равновероятными, теперь, после вытаскивания шара, он знает больше. Помните, в уроке «Игра в политику на деньги» меняющиеся цены отражали инсайдерскую информацию, которую получили участники рынка? О ней точно так же можно было говорить в терминах шаров: вытащенный шар не указывает точно цвет всей корзины, но, после того как цвет шара известен, вытащивший его участник имеет дополнительную информацию.

Если общение между участниками запрещено (для чистоты эксперимента некоторые раунды проводились именно в таком, закрытом режиме), то лучшее, что может сделать участник, — проголосовать именно за тот цвет, который он вытянул. Конечно, вытянутый красный шар не означает, что в корзине преобладают красные шары, — это же может быть один из красных шаров из корзины с семью синими шарами, но все-таки шансов на то, что это именно «красная» корзина, больше.

В каждом из экспериментальных жюри было по 9 присяжных. Эксперименты проводились с несколькими правилами голосования — голосование большинством, когда для осуждения требовалось 5 голосов (воздерживаться присяжным не разрешалось), голосование супербольшинством в 7 голосов и, наконец, правило единогласия, когда для осуждения требуются голоса всех 9 членов жюри. После того как каждый из членов жюри что-то узнал, можно выйти в чат и рассказать об узнанном перед тем, как проголосовать. Обратите внимание — другие «присяжные» не могут узнать, какой шар на самом деле вытащил член жюри, — они должны верить ему на слово. Так настоящие присяжные обмениваются мнениями перед вынесением вердикта. Организаторы эксперимента следили не только за результатами голосования, но и за ходом переговоров, подсчитывая, как часто «присяжные» сообщали неверные сведения о своей информации. (Это имеет смысл, если присяжный считает свой сигнал «ошибочным». Например, если он считает, что все остальные вытащили шары красного цвета, то он, даже вытащив синий шар, будет думать, что корзина «красная», и высказываться в чате в соответствии с этим.)

Результаты экспериментов отчасти подтвердили и здравый смысл, и парадоксальную теорию Феддерсена-Песендорфера. Когда участникам позволялось обмениваться информацией, разница между ситуациями, в которых требовалось 5 голосов (простое большинство) для осуждения и 9 голосов (единогласие), оказалась очень существенной. В тех случаях, когда выпадала «красная» корзина и среди вытащенных членами жюри шаров было 6 и больше красных, окончательный результат был однозначен — решение принималось единогласно. Без общения единогласие не возникало практически никогда.

А вот возможность общения существенно меняла дело. Информация о том, что остальные вытянули красные шары, зачастую «перевешивает» информацию о том, что у «присяжного» в руке синий шар и он действует так, как будто у него шар красный. Иными словами, правило единогласия действительно заставляет участников игнорировать собственную информацию и подстраиваться под своих товарищей. Этот эффект усиливался, когда участников эксперимента делали, меняя вознаграждения за разные исходы, неоднородными. Например, появлялись «присяжные», получавшие особенно большую награду за осуждение.

Короче, правило единогласия не так очевидно защищает невиновных, как может показаться. А в жизни присяжные-то совещаются! Легендарный фильм Сиднея Лумета «Двенадцать разгневанных мужчин» начинается с того, что одиннадцать членов жюри уверены в виновности подсудимого, а один сомневается. Через 96 минут экранного времени все двенадцать голосуют за оправдание. Как вы думаете, эти полтора часа они делились своим знанием друг с другом или сидели молча?

ЭКОНОМИКА ЗАКОНА

Урок № 18. Смысл наказаний — создание правильных стимулов

Инструкция к микроволновой печи, продающейся в американском супермаркете, содержит предупреждение о том, что если засунуть в печь домашнее животное, кошку или собаку, то, скорее всего, животное умрет. На кофейной чашке в «Макдоналдсе» написано, что содержимое горячее и может обжечь. Это не означает, что фирмы считают своих потребителей слабоумными: они просто не хотят иметь дело с судьями и присяжными.

Наши рекомендации