Проблемные аспектыэкономических теорий Запада

Проблемные аспектыэкономических теорий Запада

Философия науки

Философия науки как особая дисциплина, исследующая закономернос­ти научно-познаватель-ной деятельности, зародилась во второй половине XIX в. С самого начала она была самым тесным образом связана с позити­визмом — сперва с классическим позитивизмом О. Конта и Г. Спенсера, затем с эмпириокритицизмом Э. Маха и, наконец, с неопозитивизмом (ло­гическим позитивизмом и логическим эмпиризмом) М. Шлика, О. Нейрата, Р. Карнапа и др. Долгое время термины «позитивистская философия» и «философия науки» воспринимались почти как синонимы.

С 30-х гг. XX в. тон в философии науки задавал сформировавшийся (в рамках деятельности организованного М. Шпиком знаменитого Венского кружка) логический позитивизм. Основными принципами его парадигмыбыли:

«Гносеологический феноменализм, выражающийся в сведении на­учного знания к совокупности чувственныхданных;

дескриптивизм — све­дение всех функций науки к описанию;

методологический эмпиризм — стремление решать судьбу теоретического знания, исходя исключительно из результатов его опытной проверки;

вера в формально-логический ана­лиз как единственное средство решения всех методологических проблем;

принятие жесткой дихотомии аналитических и синтетических высказыва­ний и тесно связанное с этим противопоставление формальных и фактуальных наук;

дихотомия теоретического и эмпирического знания в фактуальных науках в сочетании с тенденцией к полной редукции первого к по­следнему;

верификационная теория познавательного значения, включая и подтверждаемость как ослабленный вариант верифицируемости;

полная элиминация традиционных проблем философии и абсолютное противо­поставление науки философии.

Одной из наиболее характерных черт позитивистской традиции в фи­лософии науки было противопоставление контекста открытия и контекста обоснования в научном исследовании с полным исключением первого из сферы методологии. Это с логической необходимостью приводило к ис­ключению из философии науки проблемы развития научного знания и к построению исключительно статистических моделей науки. Характерен для позитивистской традиции и радикальный сциентизм, выражающийся в трактовке науки как единственного вида познавательной деятельности и противопоставлении ее в этом качестве другим формам духовного практи­ческого освоения действительности».

Вплоть до 1950-х гг. господство позитивизма в философии науки было почти безраздельным. Но постепенно в рамках самой позитивистской тра­диции назрел внутренний кризис. С одной стороны, в ходе философских дискуссий все в большей степени обнаруживалась противоречивость по­зитивистской программы. С другой — конкретные исследования по исто­рии науки показали, что предписания позитивизма вступают в явное про­тиворечие с реальной практикой научного исследования. В результате к началу 1950-х гг. позитивистская традиция оказалась в тупике.

Однако первый удар, от которого трудно было оправиться, позитивизм получил гораздо раньше, когда в 1934 г. К. Поппер опубликовал свою «Ло­гику научного открытия».

Там он показал, что у позитивистов нет адекватных логических средств для проведения принципа эмпиризма в методологии. С самого начала ло­гической основой эмпиризма была индукция. Считалось, что только ин­дуктивная логика способна оправдать переход от единичных утверждений к обобщающим положениям — законам науки. Однако еще Д. Юм обра­тил внимание, что у индуктивного способа рассуждения отсутствует рациональное обоснование. Действительно, с какой стати мы должны полагать, что завтра ход событий будет таким же, как сегодня и вчера? Например, если обратно пропорциональная зависимость между уровнем безработицы и темпами инфляции наблюдалась на протяжении ста лет и была зафикси­рована в знаменитой кривой Филлипса, то отсюда вовсе не следует, что в один прекрасный день данная связь не может быть нарушена, как это про­изошло в период стагфляции 1970-х гг. Значит, вера в индукцию базируется не более, чем на привычке или естественном инстинкте и, по существу, является иррациональной доктриной.

Позитивисты не раз пытались спасти эмпиризм от иррационалистических выводов Юма. Выдвигалась, в частности, гипотетико-дедуктивная модель научного метода (Р. Карнап, Г. Рейхенбах и др.). В ней теоретичес­кие положения рассматривались как гипотезы и вопрос о способах их по­лученияестественным образом снимался, оставалась лишь проблема их обоснования. Эмпирическая обоснованность гипотезы рассматривалась как прямо пропорциональная числу вытекающих из нее следствий, кото­рые согласуются с фактами.

Однако Поппер хорошо видит, что проблему Юма решить невозможно в принципе, в том числе и с помощью гипотетико-дедуктивной модели. Способ обоснования гипотез и в ней остается по своей природе индуктивистским. Чтобы увериться в справедливости гипотезы необходимо бес­конечное множество подтверждений ее следствий. Если мы имеем n под­тверждений, то вполне возможно, что в n+1 раз она войдет в конфликт сфактами.

Отсюда Поппер делает вывод о неправомерности отождествления зна­ния научного со знанием доказанным. Наоборот, принципиальная и неиз­бежная погрешность (фаллибилизм) является специфической чертой на­учного знания.

Тем не менее, считает Поппер, хотя наука и не в силах ничего оконча­тельно доказать, она может постоянно опровергать (фальсифицировать) ложные теории. На этом основан попперовский критерий демаркации на­уки и ненауки, получивший название принципа фальсифицируемости. На первый взгляд, он звучит парадоксально — признаком научности знания является его принципиальная опровергаемость, но в действительности со­держит простую и здравую идею: если предшествующая методология рассматривала противоречащие теории факты как свидетельство ее ущерб­ности, то для Поппера они говорят о единственно возможном контакте с опытом и выступают в качестве условия прогресса познания, понимаемо­го как «перманентная революция» — постоянная смена одних фальсифи­цируемых теорий другими.

Английский перевод «Логики научного открытия» появился в 1959 г. и многие профессиональные философы поспешили встать под знамя его учения. Однако не успело попперианство по-настоящему утвердиться, как само оказалось под огнем резкой и разносторонней критики.

Важную роль здесь сыграл ученик Поппера И. Лакатос. Он убедитель­но показал, что принцип фальсифицируемости очень редко находит при­менение в реальной исследовательской практике. Обнаружив противоре­чие между теорией и опытом, ученые не торопятся отбрасывать теории, а стараются объяснить возникшие аномалии таким образом, чтобы основ­ное содержание их исследовательской программы — в терминологии Лакатоса её «твердое ядро» — не пострадало. И обычно им это удается. Дело в том, что научное знание носит системный характер. Поэтому отрицатель­ный результат проверки позволяет констатировать конфликт между опы­том и теорией в целом, но не дает возможности установить, где конкретно допущена ошибка, какой именно из элементов теории противоречит фак­там. Значит, достаточно изобретательный ученый всегда может при жела­нии спасти от опровержения любой теоретический тезис путем его пере­формулирования или видоизменения других компонентов теории.

Но тогда встает вопрос: как вообще возможно развитие в науке и что представляет собой механизм вытеснения одних теорий другими? Отве­тить на него попытался Т. Кун в работе «Структура научных революций» (1963). Сеготочки зрения внауке не следует видеть совокупность истинных или ложных идей, развивающихся по собственным внутренним законам. Наука — это, прежде всего, социальный институт с активным субъектом научной деятельности. Таковым, по Куну, является не ученый-одиночка, а научное сообщество, объединяющим началом для которого служит сово­купность общих убеждений, ценностей и технических средств, обеспечи­вающих существование научной теории. Эти положения Кун назвал пара­дигмой.

Смена парадигм и составляет, по Куну, суть истории науки. Причем этот процесс невозможно объяснить чисто рациональными соображениями. Если какая-либо парадигма исчерпывает свой научный потенциал и на­зревает потребность в ее замене, то в действие вступают эмоционально-волевые факторы убежденности и веры. «Тот, кто принимает парадигму на ранней стадии, — пишет Кун, — должен часто решаться на такой шаг, пре­небрегая доказательством, которое обеспечивается решением проблемы. Другими словами, он должен верить, что новая парадигма достигнет успеха в решении большего круга проблем, с которыми она встречается, зная при этом, что старая парадигма потерпела неудачу при решении некоторых из них. Принятие решения такого типа может быть основано только на вере».

Линию рассуждения Куна довёл до логического конца П. Фейерабенд. Он выдвинул концепцию «гносеологического анархизма», согласно которой деятельность учёного (если речь идет о реальной исследовательской практике, а не о декларациях методологов) вообще не подчиняется никаким рациональным нормам. Судьбутеории невозможно решить с помощью «логики», хотя бы в силу неопределенности данного понятия. Ведь суще­ствует аристотелевская логика, гегелевская логика, логика Рассела и Уайтхеда, интуиционистская логика и другие, существенно отличающиеся друг от друга. Опыт тоже не может свидетельствовать ни за, ни против теории, поскольку всякий факт изначально «теоретически нагружен». Например, данные астрономических наблюдений преломляются через оптическую теорию и физиологическую теорию зрения. Поэтому мир фактов мы видим сквозь призму уже сложившихся теорий. И не удивительно, что, скажем, историк, считающий историю творением великих личностей, проигнорирует события, представляющие наибольший интерес для историка-марк­систа², а того в свою очередь вряд ли заинтересует связь между физической конституцией Наполеона или психологическим складом Гитлера с драма­тическими потрясениями в Европе XIX и XX вв. В итоге, два историка най­дут совершенно различные факты на одном и том же поле исторических событий, и конкуренция теорий в плане эмпирической обоснованностипотеряет всякий смысл.

В действительности, считает Фейерабенд, новые теории побеждают невследствие большей логической убедительности или эмпирической обоснованности, а благодаря пропагандистской деятельности её сторонников. Так, Галилей, которого Фейерабенд зачисляет в предшественники «гносеологического анархизма», защищал свои идеи не только собственно науч­ными способами — проведением экспериментов и разработкой теоретических схем. Своим успехом он в не меньшей степени обязан тому, что писал не по латыни, как было тогда принято среди ученых мужей, а на доступном гораздо более широкому кругу читателей итальянском языке; он использовал блестящий литературный стиль, был не чужд юмору, прибегал к полемическим приемам и т. д. Эффективное продвижение теорий на научном рынке всегда предполагает открытую или замаскированную апелляцию к общественному мнению, морали, сложившимся представлениям о прекрасном и т. п. Научного Метода с большой буквы как универсального алгоритма познания, утверждает Фейерабенд, быть не может: «...идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слиш­ком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться «очис­тить» его в угоду своим низким инстинктам или в силу стремления к ин­теллектуальной безопасности до степени ясности, точности, «объективности», «истинности», то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах чело­веческого развития, — допустимо всё».

Отсюда следует, что, не имея строго детерминированного метода, гарантирующего получение объективного знания, наука не может претен­довать на статус организующей силы всей общественной жизни и должна быть уравнена с другими формами духовно-практического освоения дей­ствительности. Религия, миф и магия в свободном обществе должны иметь равные с наукой права и столь же легкий доступ к центрам власти.

Эпатирующие выпады Фейерабенда, разумеется, повергли в шок за­падных интеллектуалов, которым со школьной скамьи внушали, что наука и истина, по существу, одно и то же. Как же так, удивленно спрашивают они, неужели атомная энергетика, антибиотики, полеты на Луну, наконец, не убеждают в преимуществе науки перед шаманскими обрядами и хиро­мантией. Да, говорит Фейерабенд «наука внесла громадный вклад в наше понимание мира, а это понимание в свою очередь привело к еще более зна­чительным практическим достижениям». Науку действительно принято оценивать по результатам, но разве меньшими были достижения человека донаучного мира? Давайте не будем «забывать о том, что изобретатели мифов овладели огнем и нашли способ его сохранения. Они приручили животных, вывели новые виды растений, поддерживая чистоту новых видов на таком уровне, который недоступен современной научной агрономии. Они придумали севооборот и создали такое искусство, которое сравнимое лучшими творениями Запада... Таким образом, если науку ценят за ее дос­тижения, то миф мы должны ценить в сотни раз выше, поскольку его дос­тижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону».

Как же могло случиться, что во сто раз более ценный миф был вытес­нен наукой и общество оказалось под его пятой? Соревнование между различными формами духовно-практического освоения действительнос­ти велось всегда, иногда честно, а иногда и не очень. Но наиболее реши­тельными борцами были апостолы науки, которые не останавливались перед применением материальной силы для подавления носителей альтер­нативных традиций. Иначе говоря, «превосходство науки не есть результат исследования или аргументации, а представляет собой итог политическо­го, институционального и даже вооруженного давления».

Но если так, то превосходство науки — не более чем предрассудок. «Наука не выделяется в положительную сторону своим методом, иботакого метода не существует; она не выделяется и своими результатами: нам известно, чего добилась наука, однако у нас нет ни малейшего представле­ния о том, чего могли бы добиться другие традиции. Это мы еще должны выяснить»'. Не исключено, что шаманские пляски дождя вызовут более обильные осадки, чем современнаяметео-ракета. Но чтобы убедиться в этом (или обратном), надо дать равный шанс всем традициям.

Таков итог философской критики позитивистской традиции. От убеж­денности во всесилии науки, основанной на вере в ее Метод, большинство философов пришло к горькому выводу об отсутствии универсального алго­ритма получения достоверного знания и довольно скромных возможностях влиять на судьбы общества собственно научными методами. Позитивизм окончательно распался и его место занял конгломерат различных концеп­ций, объединенных под рубрикой постпозитивизма. Приставка «пост» (как и в случае с постимпрессионизмом, постмодернизмом, посткейнсианством, посткоммунистическим обществом и т. д.) наводит на мысль о неко­торой аморфности концепции и периоде безвременья, когда старое миро­воззрение уже стало достоянием истории, а новое, хотя и сохранило опре­деленную связь со своим предшественником (преимущественно негатив­ную), но еще не сложилось и контуры его туманны.

Несмотря на полную, казалось бы, разноголосицу в философии науки, противоречия между ее концепциями в конечном счёте сводятся к извеч­ному вопросу о роли мышления и опыта в процессе научного познания. На протяжении всей истории науки в ней существуют две противополож­ные традиции — рационализм, согласно которому путь к знанию лежит через разум (Р. Декарт), и эмпиризм, видящий источник знания в опыте (Ф. Бэкон). Временами эти традиции находили путь к компромиссу, а иногда сталкивались в непримиримом противоречии. Позитивизм претен­довал на то, чтобы раз и навсегда покончить со спором рационализма и эмпиризма в философии. В экономической теории аналогичную роль по­пыталась взять на себя «методология позитивной экономической науки».

Априоризм Л. Роббинса

Априоризм как методологическая концепция имеет глубокие корни в экономической мысли. В её основе лежит так называемая доктринаVerstchen - доктрина понимания, особенно популярная у австрийских те­оретиков, но оказавшая серьёзное влияние и на экономистов других стран - Н.У. Сениора, Дж. Н. Кейнса, Л. Роббинса, Ф. Найта и др.

Суть её сводится к следующему. Всякая наука приходит к своим конеч­ным результатам путём дедуктивного выведения теории из ограниченного набора фундаментальных положений. Однако процессы установления та­кого рода принципов в естественных и общественных науках несхожи. Физик или химик обязан проделать большую работу по созданию инстру­ментов для наблюдения за внешним миром, разработать методику экспе­римента, провести множество опытных исследований, индуктивно обоб­щить их результаты и лишь затем приступить к формулировке базовых по­ложений, из которых в будущем последуют дедуктивные выводы. Эконо­мист же, имея дело с человеком, избавлен от столь громоздкой процедуры, её с успехом заменяет то, что одни называют «психологическим методом», другие - интроспекцией, или «внутренним наблюдением», третьи - про­сто основанной на здравом смысле очевидностью

Ф. фон Визер пишет: «Мы можем наблюдать естественные явления из­вне, а нас самих изнутри... Такой психологический метод обладает наибо­лее выгодной позицией для наблюдения. Он показывает, что определён­ные процессы в нашем сознании ощущаются как необходимые. Какое ог­ромное преимущество приобрел бы естествоиспытатель, если бы органи­ческий и неорганический мир предоставлял бы ему ясную информацию о своих законах, так почему же мы должны отказаться от такой помощи?». Причём, как утверждает Ф. фон Хайек, преимущество психологического метода заключаются не только в его меньшей трудоёмкости, но и в боль­шей познавательной силе: он способен «найти закономерности в сложных явлениях, установить которые непосредственно не может». Именно с его помощью был, в частности, открыт основополагающий для маржинализма закон Госсена, или закон убывающей предельной полезности. «Внутри нас с ощущением необходимости происходит процесс, который составляет содержание закона Госсена.., - считает Визер. - Без всякой индукции, из данных нашего внутреннего опыта мы получили значение закона, о кото­ром знаем, что должны считать его действующим при любых обстоя­тельствах».

Л. Роббинс во многом солидарен со своими австрийскими коллегами, в частности он разделяет доктрину Verstchen, хотя и более сдержанно: «По-видимому, подчеркивать различие между общественными и естественными науками менее вредно, чем делать упор на их сходстве». Отсюда следует, что и процедура установления базовых положений в экономической теории должна быть иной, нежели в естественных науках. Их нельзя полу­чить с помощью контролируемого эксперимента, поскольку в экономике полномасштабный эксперимент, а тем более его многократное повторе­ние, вряд ли возможны. Ничего не даст и индуктивное обобщение истори­ческих данных. «Частое совпадение во времени некоторых явлений может указать на проблему, которую следует решить, но само по себе не предпо­лагает определенных причинных отношений».

Если эксперимент и индуктивное обобщение нетеоретических данных бесполезны для построения фундамента экономической теории, то на чем же она основывается? Ответ прост: «Утверждения экономической теории, как и любой другой научной теории, естественным образом дедуктивно выводятся из набора постулатов. А главными постулатами являются все предпосылки, включающие каким-либо образом в себя простые и бесспор­ные опытные факты, относящиеся к тому, как редкость благ, которая явля­ется предметом нашей науки, в действительности проявляет себя в реаль­ном мире. Основным постулатом теории стоимости служит факт, согласно которому индивидуумы могут ранжировать свои предпочтения в опреде­ленном порядке, и на самом деле так и поступают. Основной постулат тео­рии производства состоит в том, что факторов производства существует больше чем один. Главным постулатом теории динамики является тот факт, что мы не знаем точно, какие блага будут редкими в будущем... Нам не нужен контролируемый эксперимент для установления их обоснованнос­ти: они настолько укоренились в нашем повседневном опыте, что доста­точноих просто сформулировать, чтобы признать очевидными».

Отсюда прямо вытекает, что любой способ эмпирической проверки бес­смыслен и опровергнуть или хотя бы модифицировать теорию (если толь­ко в ней не найдена логическая ошибка) невозможно. Все точки над «i» поставил бескомпромиссный и не боящийся шокировать коллег Л. фон Мизес: «Если обнаруживается противоречие между теорией и опытом, мы всегда должны предполагать, что не выполнялись условия, принятые тео­рией, или в наших наблюдениях какая-то ошибка». Следовательно, «ни­какой опыт никогда не может заставить нас отвергать или модифициро­вать априорные теоремы».

Ясно, что такая агрессивно-оборонительная установка — если факты противоречат теории, то тем хуже для фактов, — способна уберечь от оп­ровержения любую догму, но начисто лишает экономическую науку ее прак­тической функции. Однако время настоятельно требовало другой методо­логии: логический позитивизм с его непременным требованием эмпири­ческой проверки теорий стал явно доминировать в западной философии;развитие советской экономики показывало, что планирование все-таки возможно, а значит большая работа со статистическим материалом необ­ходима для всей экономической науки в целом; триумфальное шествие по США, а затем и по Европе начало кейнсианство, и хотя сам Кейнс предпо­читал теоретический подход, его идеи поддавались качественной интер­претации и должны были подвергнуться эмпирической проверке, если кейнсианцы всерьёз собирались участвовать в формировании государст­венной политики; наконец, появилась эконометрия, предоставившая ин­струмент для этого. Словом, априоризм был совсем не той методологи­ей, в которой нуждалось новое, появившееся после Великой депрессии поколение честолюбивых экономистов, страстно желающих «сделать свою науку такой же зрелой, как физика», проявить себя на общественном по­прище и создать бесперебойно действующий механизм государственного регулирования. Неудивительно, что априоризм вызвал у них крайнее не­удовлетворение. Выражая мнение большинства, П. Самуэльсон писал: «В связи с рабством Томас Джефферсон сказал, что когда он подумал, что на небе есть Бог, — его охватил страх за свою страну. Так вот, в связи с неуме­ренными заявлениями, которые делались в экономической науке о воз­можностях дедукции и априорных рассуждениях классиками, Карлом Менгером, ЛайонелемРоббинсом в 1932 г., учениками Френка Найта, Людви­гом фон Мизесом — меня охватывает страх за репутацию моей науки».

«Ультраэмпиризм» Т. Хатчисона

В такой интеллектуальной атмосфере публикация «Значения и базовых постулатов экономической теории» (1938), в которой Т. Хатчисон с пози­ций логического позитивизма и только зародившегося попперианства кри­тикует все формы априоризма, оказалась как нельзя более кстати и в целом была тепло встречена молодым поколением научного сообщества.

Главная претензия Хатчисона к априоризму состоит в том, что он пре­пятствует превращению экономической теории в полноценную науку, пе­реполняя её лишёнными эмпирического содержания псевдонаучными дог­мами. Число экономических законов, которые, с точки зрения Хатчисона, действительно способны претендовать на этот статус, можно перечесть по пальцам одной руки. Среди них такие эмпирические обобщения, как за­кон Парето, закон Грешема, закон убывающей доходности и закон убыва­ющей предельной полезности.

Хатчисон не верит в возможность построения научной системы на ос­нове базовых постулатов, полученных с помощью интроспекции. В ряде случаев она может помочь, но, если учёный стремится получить результаты универсального значения, он не должен опираться только на интро­спекцию. Эта процедура по определению носит субъективный характер и «объективизировать» ее каким-либо общепринятым методом почти невоз­можно. Да и для отдельного индивидуума она крайне ненадежна: «Врач, даже если он лечит самого себя, не станет предпринимать серьезных шагов, просто исходя из собственного ощущения своей температуры, а использу­ет термометр и доверится этому «внешнему» наблюдателю за температу­рой...».

Значит, экономическая наука нуждается в иной философской базе, не­жели априоризм. Таковой Т. Хатчисон считает логический позитивизм, дополненный принципом фальсификации К. Поппера.

В свое время члены Венского кружка поставили задачу отделить науку от метафизики. Для этого все высказывания о мире они разделили на три большие группы — аналитические, синтетические и метафизические (вненаучные) — и сочли, что процесс познания осуществляется лишь благодаря первым двум.

Аналитические высказывания (например, положения логики или ма­тематики) сами по себе эмпирической информации не несут. Тем не менее, они необходимы для любой науки, поскольку являются её языком и по­зволяют трансформировать эмпирически содержательные положения из одной формы в другую. В частности, в экономической теории без них не­возможно было бы дедуцировать конечные выводы из базовых постула­тов. Оценка аналитических высказываний осуществляется с помощью ло­гических правил. В отличие от аналитических, синтетические высказыва­ния содержат конкретную фактическую информацию. Именно они состав­ляют наибольшую ценность для фактуальных наук, которой, по замыслу Хатчисона, и должна стать, в конце концов, экономическая теория. Судьба аналитических положений решается путем эмпирической проверки. Все, что не относится к синтетическим или аналитическим высказываниям, невозможно проверить ни на основе логики, ни на основе фактов. Подоб­ного рода положения (например, религиозные убеждения) относятся ло­гическими позитивистами к метафизике, лишаются научного статуса, и вопрос об их истинности или ложности не считается неправомерным.

В полном соответствии с этой доктриной Т. Хатчисон пишет: «Учёный ведёт исследование с помощью двух неразрывно переплетенных методов — эмпирического наблюдения и логического анализа; один, если определить его кратко, имеет дело с поведением фактов, адругой — с языком, на кото­ром оно должно обсуждаться... Однако конечные выводы науки, в отличие от вспомогательных заключений чистой логики или математики, которые используются во многих науках, включая экономическую теорию, должны иметь некое эмпирическое содержание — точно так же, как его, без сомне­ния, должны иметь конечные выводы всех других наук, за исключениемлогики и математики; в таком случае эти выводы должны в принципе быть проверяемыми либо сводиться к таким с помощью логической или мате­матической дедукции».

Будучи знаком с «Логикой научного открытия» Поппера, Хатчисон счи­тает, что показателем наличия эмпирического содержания концепции слу­жит еёфальсифицируемость: если в принципе можно указать на явление, которое в случае осуществления опровергает изначальное утверждение, в нём есть эмпирическое содержание, в противном случае оно называется просто дефиницией или тавтологией.

Попытки Хатчисона проверить положения неоклассической теории дали плачевный результат: едва ли ни все её законы оказались нефальси­фицируемыми и, следовательно, лишенными эмпирического содержания. Взять хотя бы излюбленный неоклассиками принцип максимизации. Со­гласно Попперу, закон сохранения энергии, например, фальсифицируем (так как в принципе может быть опровергнут в случае изобретения вечно­го двигателя), а значит, наполнен эмпирическим содержанием. Но что за­прещает принцип максимизации? Если предприниматель повысил цены, это можно объяснить стремлением максимизировать прибыль; если пони­зил — он стремится максимизировать объем продаж; если вышел на пен­сию, то, видимо, решил максимизировать наслаждение досугом. Даже если человек решается на самоубийство, то и это не противоречит принципу максимизации: вспомним одного из персонажей романа А. Хейли «Аэро­порт», который задумал взорвать самолет вместе с собой, надеясь, что его семья получит страховку и максимизирует свое благосостояние. Словом, принцип максимизации согласуется с чем угодно, фальсифицировать его в принципе невозможно и, значит, никакой конкретной информации он в себе не несёт.

Почему же экономическая теория оказалась практически полностью бессодержательной? С точки зрения Хатчисона, это цена, которую запла­тили априористы за попытку построить экономическую теорию по моде­ли логики и математики в надежде придать экономическим законам свой­ственную этим наукам ясность, определённость и элегантность.

Вопреки их заверениям, что теории опираются на неоспоримые и об­щеизвестные факты, априористы оперируют отнюдь не фактами, а дефи­нициями и гипотетическими допущениями, подобно тому, как это дела­ется в логике и математике.

Наиболее яркий пример представляет собой вывод из уравнения Фишера MV= PQ

(где М—масса денег в обращении, V — скорость обра­щения денег, Р— общий уровень цен, Q— объем производства), согласно которому уровень цен однозначно определяется объемом денежной массы:P= MV/Q. Такое заключение не вызвало бы возражения, если бы постоян­ство уровня производства и скорости обращения денег было бы эмпири­чески доказано. Однако первый тезис явно противоречит здравому смыс­лу и не может быть ничем, кроме гипотетического допущения, принятого для удобства исследования, а второй, после появления эконометрии, стал объектом острых дискуссий, которые не завершены и по сей день и, следо­вательно, во времена Фишера также принимался без достаточного эмпи­рического обоснования.

Другим примером того, как чрезвычайно важная для неоклассики тео­рия черпает свою силу из совершенно нереалистического допущения, слу­жит концепция равновесия. Сама по себе она не является пустой тавтоло­гией, имеет дело с фактами и в принципе может быть фальсифицирована, поскольку исключает несовпадение спроса с предложением, образование монополий и т. д. Однако от опровержения концепция равновесия надеж­но защищена тем, что Хатчисон называет постулатом «совершенных ожи­даний», согласно которому все участники хозяйственной деятельности име­ют полную информацию о настоящих и будущих ценах, издержках, доходах, вкусах потребителей, поведении конкурентов и партнеров. Ясно, что в таких условиях ни отклонение спроса от предложения, ни образование монопо­лий невозможно; но не менее очевидно, что в реальной жизни ситуация абсолютного предвидения всеми хозяйствующими субъектами не представима. Поэтому не удивительно, что инкорпорирование «совершенных ожи­даний» в концепцию равновесия спасает ее от опровержения, но превра­щает её в чисто умозрительную конструкцию.

В работе «Значение и базовые постулаты экономической теории» при­водится еще много примеров, подтверждающих эмпирическую бессозна­тельность большинства неоклассических концепций. Но как автор пред­полагает изменить ситуацию? Хатчисон с ходу отметает как апологию пред­ложение некоторых экономистов не настаивать столь жестко на обязатель­ном характере экономических законов, то есть говорить, например, о рациональности хозяйствующего субъекта просто как о некоторой апроксимации его реального поведения или о равновесии как о тенденции, при­близительно отражающей реальное положение дел. Такое «решение» ни­чего не дает, поскольку фактически реабилитирует весь набор бессозна­тельных постулатов. Так, относительно равновесия он пишет: «Предпо­сылка тенденции к равновесию в соответствии с обычным определением предполагает предпосылки тенденции к совершенным ожиданиям, кон­курентным условиям и исчезновению денег».

Хатчисон видит выход в другом: все без исключения вопросы эконо­мической теории — действует ли предприниматель как монополист или подчиняется правилам свободной конкуренции; ориентируются ли людина текущие или ожидаемые цены; принимаются ли хозяйственные реше­ния экспромтом либо в соответствии с хорошо продуманным планом или же участки экономической деятельности руководствуются просто при­вычкой — не могут быть установлены с помощью каких-либо общих «фун­даментальных предпосылок» или «принципов». «В конечном счёте, — счи­тает Хатчисон, — все эти вопросы могут быть удовлетворительно решены путем глубокого эмпирического исследования каждого вопроса в отдель­ности».

Причем эмпирическое исследование у Хатчисона носит как бы двусто­ронний характер. Сначала на основе обобщения фактических данных выдвигается некое положение, а затем оно проверяется с помощью прин­ципа фальсификации К. Поппера. Исходя из этого, Хатчисон формулиру­ет центральный тезис своей книги — каким должен быть метод экономи­ческой теории: «Помимо логиков, математиков и многих экономистов практически все остальные ученые считают научными законами индуктив­ные заключения, которые обладают свойством фальсифицируемости, од­нако не были эмпирически фальсифицированы на практике».

Радикальный рационализм

Институционализм с его концепцией системного моделирования пред­ставляет лишь одно из направлений критики официальной методологичес­кой доктрины. В последнее время наметилась нарастающая тенденция ее отрицания с прямо противоположной точки зрения — с позиции апри­оризма или радикального рационализма. Если институционалисты пори­цают ортодоксальных экономистов за то, что те, декларируя привержен­ность к эмпиризму, на самом деле практикуют рационализм, то априористы прямо утверждают, что именно так и должно быть: официальной эконо­мической науке следует не сидеть на двух стульях, а открыто заявить об отказе от линии Ньютона и продолжении линии Декарта.

На протяжении длительного периода, когда и в философии науки, и в конкретных научных дисциплинах почти безраздельно господствовала по­зитивистская традиция, априоризм считался безнадёжно устаревшим. Боль­шинство ученых взирали на него как на «ископаемое XIX века», рудимен­тарное явление, к которому нельзя относиться иначе, как к курьёзу. Напри­мер, М. Блауг, как бы выражая общее мнение, пишет о Л. фон Мизесе, с именем которого обычно ассоциируется возрождение априоризма: «В 20-х годах Мизес внёс важный вклад в теорию денег, теорию цикла и, конечно же, в экономическую теорию социализма, но его последующие писания об основаниях экономической науки настолько чудны и идиосинкразичны, что можно только удивляться, как хотя бы кто-то воспринимает их всерьёз». Действительно, как в эпоху всеобщей компьютеризации, развитой эконометрии и все более утончённых способов эмпирической проверка изобретению которых посвятило жизнь целое поколение учёных, можно, подобно Мизесу, заявлять, что опыт не решает судьбу теории!

Но времена меняются. Следующие один за другим провалы попыток создания работоспособного механизма для проведения принципа эмпи­ризма в науке вообще и экономической науке в особенности заставили экономистов задуматься: а может быть, путь к истине действительно проходит через разум и логику теории, а не через чувственный опыт и эмпири­ческую проверку?

Именно такую точку зрения высказал Л. фон Мизес в работах «Челове­ческое действие» (1949) и «Конечные основания экономической науки» (1962). По ряду вопросов его поддержал Ф. фон Хайек, а далее концепцию радикального рационализма развивали и модернизировали такие предста­вители «неоавстрийской» школы, как М. Ротбард, И. Кирзнер, Д. ƠДрисколл, М. Риз