Современная социокультурная ситуация: противоречивость тенденций

Современная ситуация в культуре достаточно противоречива. Здесь нельзя не отметить позитивных изменений, которые произошли в области культуры в последнее десятилетие:

• в пласт реально функционирующих произведений возвращены ценности и имена, ранее преданные забвению — И. Бабеля, М. Булгакова, А. Платонова, А. Бека, А. Рыбакова, Е. Замятина и многих других;
• социальная практика и наука фиксируют раскрепощение сознания народа, что проявляется в расширении сферы художественного творчества и открытии новых театров, студий, ассоциаций ученых и исследователей;
• возвращается историческая память народа и восстанавливается в законных правах религиозная культура страны;
• исчезает чувство культурной изоляции, Россия на равных входит в мировое сообщество.

В условиях перехода экономики в русло новых экономических отношений и возвращения демократических свобод на путь самообновления встает и культура. Однако вопреки ожиданиям современное российское общество отмечено кризисом, проявляющимся в таких формах, как:

• усиление нестабильности,
• криминализация общественных отношений,
• маргинализация большой части населения, его стратификация,
• утрата общности культурной ориентации,
• понижение «психического уровня народа»,
• активизация различных форм отчуждения,
• формирование духовных элит, сознательно противопоставляющих себя массам,
• дискредитация традиционной системы ценностей,
• обострение глобальных проблем, причиной своей имеющее его дезадаптацию, т. е. нарушение равновесия между обозначенными адаптационными составляющими. Одним из проявлений подобного дисбаланса является и монополия массовой культуры в области воздействия на массовое сознание, осуществляющаяся параллельно с разрушением высокой элитарной культуры, не отвечающей новым требованиям.

По мнению экспертов, в данный период не появилось ни одного фундаментального произведения в области музыки, кино, литературы, более того — ушли в прошлое и те, кто представлял массовое направление культуры в 80-е гг.: ироничный и философичный А. Макаревич, интровертированный и интеллектуальный Б. Гребенщиков, сегодняшнее творчество этих авторов почти ничем не выделяется среди прочих артефактов массовой культуры, а фигуры, альтернативные названным, эпохой пока не выдвинуты.

О кризисном состоянии культуры сегодня также свидетельствуют следующие признаки:

• обострение демографической ситуации в стране, резкое падение рождаемости и отрицательный прирост населения;
• мифологизация и сакрализация сознания, где наряду с возвращенными православными ценностями наблюдается расцвет магии, ранних форм религии и их разновидностей в виде уфологии, сайентологии и т. п.;
• раскол общества изнутри и появление класса буржуазии (не так давно называемых «новыми русскими») и обслуживающей его маргинально-люмпенизированной прослойки;
• разрушение общественного-политического уклада и смена государственного способа планирования — рыночным, частным;
• коллективного способа производства — индивидуальным;
• государственной системы образования — негосударственной;
• многонациональной культуры — культурной изоляцией, когда после распадения СССР за пределами границ России оказалось 25 млн русских;
• приоритетного финансирования культуры (в 50-е гг. на образование тратилось 10% национального дохода) — финансированием по остаточному принципу (в 90-е гг. — менее 1%).

Не может не вызывать тревоги состояние лингвистической культуры нашего народа, испытывающей все большее влияние англоамериканского культурного типа. Состояние языка является ярким показателем качества культуры, ее яркой характеристикой. Так, после революции процесс вторичного означивания, переименования был необычайно активен, а языковые идеологические клише наполняли не только протоколы комсомольских и партийных собраний, но и тексты интимного содержания: личные дневники, любовные письма и даже предсмертные записки¹.

При этом переживание и воспроизведение собственных биографий людьми этого времени осуществлялось в таких категориях кодифицированного языка, как «революционный», «отсталый», «культурный», «прославленный герой труда», «ветеран войны», «перерожденец», «пережитки происхождения», «ячейка государства» (о семье), «насущные проблемы момента», «проблемы воспитания молодежи» и т. д. и т. п. Здесь язык выступал в качестве социоисторического кода, системы правил высказывания о себе и об обществе, системы именования, почвы для «взаимопонимания между иначе разобщенными индивидами»².

Эти коллективные представления, как отмечал Л. Леви-Брюль, не зависят в своем бытии от отдельных личностей, но передаются последним, «пробуждая в них сообразно обстоятельствам, чувства уважения, страха, поклонения и т. д. в отношении своих объектов», а сам язык «навязывает себя каждой из этих личностей, он предсуществует ей и переживает ее»³. Сегодня наша психология и культура выдерживает испытание такими словами иностранного происхождения, как «мэрия», «презентация», «брокер», «менеджер», «ментальность», причем изменяется не только словарь русского языка, но и манера артикуляции, озвучивания, характер структурирования фразы и текста, наконец, сама система мышления. Причем подобная стандартизация языка происходит не только на низовом, бытовом уровне, но и на том уровне, где каждое слово опирается на многовековую традицию, — имеется в виду язык Библии, который в странах Европы и Америке уже подвергся модернизации и стандартизации.

Это, к примеру, перевод Библии в США, из которой под влиянием политкорректности исключено упоминание о том, что Христос распят иудеями. Чтобы удовлетворить феминистские амбиции, понятие Бог-Отец изменено на Бог-Отец-Мать. В Англии приступают к изданию осовремененной Библии тиражом 10 млн экземпляров, из которой изъяты понятия искупления и покаяния и осовременены, опрофанизированы понятия Благодати (заменено на «незаслуженные блага»), распятия (замененено словосочетанием «прибивание к кресту»). Как сказал архидьякон Йорка, теперь Библия стала похожа на телесериал, но утратила сокровенное содержание.

Именно поэтому каждая культура обладает собственным вербальным арсеналом, где понимание происходит в первую очередь на уровне интонации и всего комплекса выразительных средств, а само слово функционирует наиболее оптимальным способом исключительно в определенном языковом контексте, вскрывающем все оттенки его значений, и выступает как исторически обусловленное. Сегодня же язык перестает быть той почвой, которая способна объединять людей ощущением причастности к своей истории, своим истокам.

Если обратиться к особенностям сознания человека современной российской культуры, то здесь можно отметить такое его качество, которое еще в 70-е гг. применительно к западному обществу Филипом Слейтером⁴ было охарактеризовано как рождение «нового мышления», исходящего из экономики изобилия, сменяющего старое, базирующееся на экономике скудости. Внутреннюю логику прежней культурной парадигмы с ее высокой оценкой сдержанности и способности откладывать удовлетворение потребностей сменяет иная, где обилие потребностей и стремление их удовлетворения рассматривается в качестве непременных атрибутов современного человека.

Основная задача современной культуры, как правило, обслуживающей элиту — политическую, а сегодня и экономическую, — поставлять аудитории определенные стандарты поведения, духовных запросов, доказывать правомерность идентификации на примерах «из жизни», формировать имиджи и стереотипы сознания, а также реабилитировать свое экономическое превосходство внедрением мифов о равных возможностях всех перед всеми.

Но парадокс данной ситуации заключается в том, что новые ценности, усвоенные непрочно, наспех, сами становятся товаром, и теперь не только финансовая или политическая элита внедряет через культуру в общественное сознание стереотипы и ценностные императивы, а наоборот, потребитель посредством приносимой прибыли на заказчика. И спросом начинает пользоваться лишь то, что прочно укрепилось в массовом сознании, лишь те имиджи и стереотипы, в которых потребитель бы увидел отражение его отношения к миру и его системы ценностей. Мобильная реакция на этот процесс приводит к появлению новых имиджей и моделей поведения, которые в большей мере соответствуют изменившимся социальным условиям, а также колебаниям в шкале ценностей.

Недолговечности стереотипов поведения и сознания способствует и престижное потребление, где вещи (поступки, стремления) выступают символами принадлежности к социальному слою, к которому индивид на самом деле может и не принадлежать. Престижное потребление становится, таким образом, наряду с продукцией массовой культуры средством иллюзорного достижения стремлений и идеалов, выполняет эскейпистскую функцию, а возможно, служит средством психологической защиты индивида в условиях стремительно меняющейся среды обитания.

Это представляется важным, так как наряду с отмеченным стремлением к «психоделическому» восприятию жизни в сознании или подсознании любого индивида, выраженное ярче или слабее, существует стремление самоидентифицироваться с тем слоем, к которому он принадлежит или желал бы принадлежать. О стремительности процесса смены имиджей свидетельствует не столько продукция кинематографа и массовая литература, обновление которых требует известного времени, сколько реклама и особенно мода. Характерно, что прежние циклы обновляемости моды, соответствующие двум-трем годам, сменились сезонными, и на глазах кичливые малиновые пиджаки — символ их внезапно разбогатевших хозяев — уступили место скромным, но дорогим эксклюзивным костюмам, символизирующим прочное положение и неизменность доходов их владельцев.