Тайна жизни (The Secret of Life)

Я уже не молод, но каждой осенью, исполненный надежды, ищу ее вновь. Не успеют листья пожелтеть и опасть, а птицы улететь, как я надеваю свою шляпу и старую куртку и, невзирая на возражения жены, которая беспокоится, что могу простудиться, отправляюсь на поиски. Я осторожно спускаюсь по лестнице и уже не прыгаю, как бывало, а пере­лезаю через каменную ограду. Затем пересекаю запущенное поле, заби­тое пожухлыми стеблями с полыми семенными коробочками.

Когда я наконец добираюсь до леса, я весь усеян репейниками, при­ставшими к куртке, впившимися в носки и зацепившимися хитроумными крючками за шнурки ботинок. Пусть, милые, прокатятся за мой счет - не мне спорить с такой изобретательностью. Похоже, что природа или какая-то ее часть в виде этих семян претендует на территорию более обшир­ную, чем данное поле, и задумала попутешествовать со мной.

Впереди еще одна ограда. Мы с репейниками взбираемся на нее и садимся отдохнуть, пока я соображаю, как лучше всего приступить к по­искам тайны жизни. Репейники хранят глубокое молчание, а некоторые из них, оторвавшись, проскальзывают в щели между камнями. Мохнатая гу­сеница ползет по выступу, спеша навстречу удивительному превращению, о котором знает так же мало, как и я.

Нельзя сказать, чтобы начало было многообещающим. Сама жизнь не знает тайны, и найдутся люди, которые сочтут неразумной попытку про­никнуть в ее суть среди забытой прошлогодней шелухи. Они скажут, что наиболее подходящее для этого время - весна, когда можно понаблюдать ондатру или подслушать негромкий стрекот сверчков под камнями. За по­следние годы, однако, я стал подозревать, что - не менее, чем в самом семени, - тайна кроется в прихотливо выточенной семенной коробочке, из которой жизнь вытекла.

Осенью не сбивают с толку проявления жизнедеятельности и зеленые листья. Подспудная механика жизни - все эти крючки, иглы, стебли, проволочки, присоски, тонкие трубки и переливчатого цвета пузыри - открыта для обозрения, точно на гигантском анатомическом столе. Это - первооснова. Пусть вас не смущает, что жизнь покинула ее, она вернется. А пока у вас беспрецедентная возможность изучить ее формы во всей их строгой угловатой красоте, не осложненной буйством соков и листьев. С приближением старости, когда необходимо будет беречь свои силы, я со­бираюсь сосредоточить все свое внимание на этом времени года. Осенью вы найдете меня в буром море выцветших стеблей, погруженным в раз­думье или пытающимся разгадать загадку зубцов на высохшей ножке мер­твого кузнечика. Где-то в этих отброшенных деталях может крыться ключ к тайне. Если я его не найду, то не потому, что приложил недостаточно усилий или испугался снисходительных улыбок людей, глядящих на меня из высоких окон. Я теперь совершенно убежден, что жизнь совсем не то, за что ее обычно принимают, и что природа, по мудрым словам одного шотландского теолога, «не столь естественна, как кажется».

Предположение, что мышь может самопроизвольно зародиться в куче старого белья, - настолько очаровательная игра воображения, что легко понять, почему люди так долго не хотели с ним расставаться. В сумбурной и непонятной Вселенной можно было допустить такую случайность, не вникая в подробности перевоплощения пряжек в кости и пуговиц в глаза. Жизнь воспринималась как сплошная фантастика, и никто особенно не удивлялся, когда она вдруг начинала возиться, пяля глаза-пуговки, под грязным бельем в боковушке.

Только с появлением современной биологии и открытием того, что след жизни уводит назад, к бесконечно малым формам в первичных болотах, человек стал серьезно изучать клетку, разбирая ее по частям. Как-то раз Дарвин имел неосторожность сказать, что считает возможным возникновение жизни из неорганического вещества в каком-нибудь «не­большом теплом пруду»; с тех пор биологи по сей день переливают, ана­лизируют, крошат и перетирают неподатливую протоплазму в бесплодной попытке создать жизнь из неодушевленной материи. Поначалу казалось аксиоматической истиной, что если проследить развитие жизни к ее исто­кам, то будет наконец достигнут тот заветный рубеж, где при соответст­вующих химерических условиях живая природа переходит в неживую. Жизнь рассматривалась как явление чисто материальное: где-то и когда-то, каким-то непонятным образом, долгое развитие, ведущее к говорящему существу, имело свое начало в таинственной химии углерода.

Сто лет назад люди говорили оптимистически о раскрытии тайны - или по крайней мере думали, что следующее поколение ученых непремен­но ее раскроет. Время от времени делались заявления, что возникновение жизни из материи наблюдено в лабораторных условиях, но каждый раз оказывалось, что наблюдатель заблуждался. Стало очевидным, что тайна жизни не поддается простым экспериментам, что в современных условиях жизнь возникает только на основе уже существующей жизни. И все же, чтобы наука не была посрамлена неким дуализмом, отличающим дух от материи и признающим полный и непреодолимый разрыв между жизнью и миром неорганической материи, надо было хоть как-то объяснить воз­никновение жизни. Шли годы, а тайна, несмотря на все более сильные микроскопы и все более совершенные методы анализа, оставалась скры­той в живой протоплазме. Мало того, тайна усугубилась, ибо, как показа­ла вся эта напряженная исследовательская деятельность, даже якобы про­стейшая амеба является сложнейшей саморегулирующейся химической си­стемой. Убеждение, что это просто сгусток белкового вещества, и стоит только разобраться в его химическом составе, как мы сразу сможем вос­произвести жизненный процесс, на поверку оказалось, в лучшем случае, чудовищным упрощением.

После того, как все попытки найти объяснение свелись к нулю, наука оказалась в весьма неловком положении: ей пришлось постулировать тео­рии происхождения жизни, которые она была не в состоянии доказать. Критикуя теологов за их использование мифов и чудес, наука вынуждена была создавать свою собственную мифологию, а именно: исходить из предпосылки, что то, что никакими экспериментальными данными сегодня не подтверждается, все же имело место в далеком прошлом.

Может быть, «мифология» - это слишком сильно сказано. Однако в учебниках элементарной зоологии нередко наблюдается тенденция прово­дить неискушенного читателя от дымящегося прудка или благодатной ре­торты первобытного океана прямо к низшим формам жизни с легкостью необыкновенной, как будто никакой тайны тут нет, а если и есть, то очень небольшая.

Известный английский биолог Вудгер подверг этот подход резкой критике, заметив несколько лет назад: «В наши дни нестойкие химические соединения и хлоропласты не сохраняются в природе и не возникают в ней самопроизвольно. Следовательно, остается только постулировать, что было время, когда условия этому благоприятствовали, хотя все то, что мы знаем о природе, не дает нам никаких оснований для такого предположе­ния... Утверждать, что то, во что хочется верить, действительно было, - чистейшей воды догматизм».

И все же, если только не прибегать к сверхъестественным объяснени­ям или не возвращаться к дуализму, сомнительному с научной точки зре­ния, мы неизбежно придем к двум единственно возможным объяснениям жизни на Земле. Первое из них, хотя оно окончательно и не опровергну­то, ныне определенно не в моде, ибо вызывает сейчас еще больше возра­жений, чем когда было впервые высказано. Я имею в виду, конечно, пред­положение лорда Кельвина и Сванте Аррениуса, что жизнь возникла не на этой планете, а приплыла сюда из глубин космического пространства. Утверждалось, что микроскопические споры обладают большой сопротив­ляемостью крайне низким температурам и могли быть занесены в нашу атмосферу вместе с метеоритной пылью либо пересекли земную орбиту под напором световых волн. Согласно этому взгляду, семя, «брошенное» в почву, благоприятную для его развития, стало произрастать, приспособ­ляться и эволюционировать, пока не появились высшие организмы.

Теория эта подкупает тем, что как будто устраняет мучительную ди­лемму, однако у нее есть существенный недостаток: она ровным счетом ничего не объясняет, пусть трижды верна. Она не проливает свет на при­роду жизни, а только переносит неудобную проблему истоков в безвоз­душное пространство или в недоступные нам миры. Поскольку жизнь ба­зируется на химических составах Земли, кажется более целесообразным исходить из предпосылки - пока нет неопровержимого доказательства обратного, - что жизнь все-таки возникла на этой планете. Широко при­нятая ныне точка зрения, что в теперешнем своем виде Вселенная ограни­чена во времени, а также новые данные о летальности неотфильтрованной солнечной радиации, накладываясь друг на друга, делают весьма маловеро­ятным занесение к нам жизни из беспредельных глубин космоса. Поэтому приходится вновь обратиться к единственному оставшемуся варианту: что жизнь не сопредельна материи, а возникла из нее самой.

Если простейшие одноклеточные организмы, что буйствуют в придо­рожных канавах, все-таки не самые простые формы жизни, если, как нам теперь достоверно известно, они на самом деле высокоразвиты и прекрас­но приспособлены, то где же нам найти существо настолько простое, что оно могло бы послужить образцом самого большого недостающего зве­на - переходной ступени между живой и неживой материей? Именно эта проблема и заставляет меня блуждать бесплодно по пастбищам и за­рослям сорняка, хотя я понимаю, что этот естествоиспытательский подход ныне не в моде и что людям, занятым важной работой в лабораториях, нет дела до моего ворошения осенних листьев и вопрошания у жучков в загнивающей коре. Кроме того, многие из этих людей теперь увлечены кристаллическими вирусами и наводят на эти странные «существа», кото­рых глаз человека никогда раньше не видел, удивительнейший инстру­мент - электронный микроскоп. Некоторые довольствуются этим окном в подклеточный мир, полагая, что вирус - «остановка на полпути» по доро­ге к жизни. Возможно, что это и так, но пока я блуждаю сквозь легкую дымку тумана, который начинает стелиться среди гниющих стеблей и об­рывков паутины, некое безутешное сомнение охватывает меня.

Я стал подозревать, что этот долгий спуск по лестнице жизни, каким бы чудесным и поучительным он ни был, не приведет нас к конечной тайне. По правде сказать, я перестал верить в первородное варево и ис­ходный химический состав. Знаю, что эти мои слова можно счесть за ересь - неслыханное отрицание нашей веры в микротомы из вороненой стали и в людей в белых халатах. Поймите меня правильно: я далек от мысли отрицать значение научных изысканий - хотя бы потому, что, не будь этих самых микроскопов и вороненой стали, меня бы сегодня просто не было в живых. Но дело в том, что где-то среди всех этих репейников, скорлупок жучков и отпавших кузнечьих ножек я нахожу нечто такое, что не очень разложимо на исходный вирус, кристалл или молекулу белка. Иными словами, даже если во всем этом и кроется тайна, то вряд ли ее можно будет открыть методами нашей науки.

Допустите на минуту, что вы отпили из кубка волшебника. Обратите вспять необратимый поток времени. Спуститесь в темный лестничный ко­лодец, из которого возник ваш род. На самых нижних ступенях времени почувствуйте, как вы скользите еще дальше вниз, чешуей и плавниками зарываясь в болотный ил и тину, из которой вышли. Урча и шипя безголо­со, погрузитесь ниже древнейшего древовидного папоротника. Безглазый и безухий, предайтесь течению первородных вод, ощутите солнце, которо­го не видите, и протяните чуткие щупальца к смутным вкусовым ощуще­ниям, поджидающим вас в воде. Однако даже и тут, в этом безликом копошении, ваше я остается: эти снующие взад и вперед частицы, эти соки и неслыханные превращения работают в удивительно слаженном рит­ме, единственная цель которого - сохранить вас, ваше существо, ваше амебообразное тело, заключающее в себе непредсказуемое будущее. Именно так каждый из нас поднимается вверх из вод своего рождения.

Но если волшебник, склоняющийся над вами, вдруг спросит: «Скажи, что за путь ты проделал?» - вы не сможете ответить. Ощущения - ва­ши, но власть над собственным телом (и это одна из великих загадок природы) вам не принадлежит. Вы не в состоянии объяснить, как тело, в котором обитаете, работает - не можете ни вообразить, ни изменить все это круговращение, этот безумный танец составляющих ваше тело моле­кул, не можете понять, почему молекулы станцовываются в тот уникаль­ный узор, которым вы являетесь, и почему, поднимаясь вверх по долгой лестнице эонов, они перетанцовывают из одной формы в другую. Именно потому меня перестали интересовать исходные частицы. Ищите их сколько угодно, изучайте их, пока они не превратятся в безымянные белковые кристаллы, воспроизводящиеся на грани жизни. Используйте все огром­ные силы ума, чтобы проделать обратный путь, - пока не поравняетесь со зловещими ликами победителей в водородном облаке вроде того, кото­рое породило Солнце. Вы добьетесь таким образом окончательного раз­ложения, требуемого нашим аналитическим веком, но облако все равно скроет от вас тайну, - а если не облако, то та пустота, которая, похоже, за ним таится. Тайна, если можно перефразировать словесную формулу одного дикого племени, кроется в яйце ночи.

Отдаленные намеки на тайну можно различить только по краям этого поля после заморозков. Однажды, во второй половине памятного мне осеннего дня, я даже набрел на черного полоза, греющегося на солнце среди листьев, как само воплощение черной ночи. Он уполз неторопливо, унося с собой свой вариант тайны и так грозно при этом поблескивая чешуей, что я невольно смутился и мог следовать за ним только на неко­тором расстоянии, любуясь его красотой. Я все-таки хорошо его разглядел и уверен, что он унес с собой свою долю общей тайны в каменную ограду моего соседа, где спит теперь в зимнем мраке беспробудным сном, обвив блестящую голову огромным кольцом. Он охраняет странную темно­ту пресмыкающегося, которую нельзя назвать ни ночью, ни небытием, ибо в ней то и дело вспыхивает, подчиняясь подспудному приливу и отливу жизни, мимолетный образ то мышиных костей, то птичьего яйца.

Змея, однако, отвлекла меня. Ведь мы собирались заняться исследова­нием поля в поисках тайны - исследованием, какого требует от нас наш ищущий и любознательный век.

Время от времени в ведущих журналах попадаются статьи с такими заглавиями, как «Искра жизни», «Тайна жизни» и «Новый гормональный ключ к жизни» - оптимистическим декларациям подобного рода нет кон­ца. Вот только вчера, например, я набрел в газете «Нью-Йорк таймс» на заголовок, гласящий: «Ученый предсказывает создание жизни в лаборато­рии». Сообщение из Москвы возвещало, что академик Ольга Лепешинская предсказала, что «в недалеком будущем советские ученые создадут жизнь». «Недалек тот день, - предостерегает грозная мадам Ольга, - когда мы сможем получать живое вещество искусственным путем». Она заявила это с такой решительностью, что я прореагировал приблизительно так, как реагирую на сообщения об атомной бомбе. Я даже привстал, чтобы поскорее запереть дверь - не дай Бог меня захлестнет приливная волна российской протоплазмы.

Когда я вспомнил, однако, что подобные заявления делаются уже на протяжении ста с лишним лет, то немного успокоился. В настоящее время русские ученые, в силу политических обстоятельств приверженные бес­компромиссному материализму и непомерно гордые успехами очень моло­дой науки, особенно склонны выступать с такими новостями. Кроме того, от замечаний мадам Лепешинской, как они были преподнесены в прессе, так и веяло нафталином. Протоплазма, о которой она говорит, удивитель­но похожа на вышедшие ныне из моды «Urschleim» и «Autoplasson» Геккеля - простые мукоидные слизи, которых никто уже всерьез не принимает. Американские варианты - а надо помнить, что чаще всего мы получаем их не из уст самих ученых, проделавших исследования, а в пересказе журна­листов - обычно выглядят несколько иначе. Кто-то открыл новое химиче­ское вещество, витамин или еще что-нибудь совершенно необходимое для жизни. К тому времени, как это дойдет до популярной прессы, вновь открытое вещество, вполне возможно, превратится в «тайну жизни». Един­ственное, чего неопытный читатель может не понять, это то, что ни одно из новонайденных веществ, даже самое что ни на есть последнее, не есть вся тайна. По всей вероятности, это какая-нибудь составная часть - при­чем очень незначительная - большей загадки, которая по-прежнему оста­ется практически неразрешимой. Даже наоборот, все растущий список каталистов, гормонов, плазмогенов и прочей невидали, участвующей в рабо­те жизни, только подчеркивает невероятную сложность тайны. «Постичь умом физико-химическую организацию простейшей клетки во всех ее де­талях, - пишет немецкий биолог фон Берталанфи, - превыше человече­ских способностей».

Поймите, пожалуйста, что не отсутствие уважения к весьма похвально­му и упорному труду преданных науке людей, упоенно копошащихся сре­ди своих пипеток, въедливых запахов и газовых горелок, привело меня к безоглядному бегству в лес. Меня привело к нему одиночество человека, понявшего, что он не доживет до раскрытия тайны, и, к тому же, пришед­шего к убеждению, что тайна не будет раскрыта даже и тогда, когда первая синтезированная человеком частица начнет самопроизвольно вос­производиться - если это вообще когда-либо произойдет - в каком-ни­будь неведомом растворе.

Наверное, все зависит от первоначальных вопросов, которые каждый из нас сам себе задает. Я вполне допускаю, что настанет день, когда мы сможем с уверенностью сказать, что происходим от такой-то конкретной белковой частицы, служащей организующим началом и при определенных условиях приводящей к образованию сложного существа, именуемого клет­кой, а от клетки - через целый ряд промежуточных звеньев - к образова­нию и многоклеточного организма. То есть все это мы сможем сказать с большой долей уверенности и подкрепить множеством деталей, но ведь это все равно не объяснит ни ножки кузнечика - коричневой, с черным узором и зубцами, - которую я держу сейчас в руке, ни репейников, мер­твой хваткой впившихся в мою куртку, ни этого поля, ни тонких призраков памяти, восторга и тоски, движущихся по тонким проводам в моем мозгу.

Я полагаю, что за сорок пять лет моего существования каждый атом и каждая молекула, составлявшие мое тело, поменяли свое положение или, оттанцевавши во мне, уплыли подальше, чтобы воплотиться во что-нибудь другое; на смену им из разных трав и тварей пришли новые молекулы, чтобы стать частью меня на какой-то срок. Но в этой безумной круговер­ти - воздушной и легкой, как танец мошкары в луче солнца, - мои воспоминания не рассеиваются, и любимое лицо двадцатилетней давности все еще передо мной, как живое. Причем лицо это и все дни моей жизни не закреплены раз и навсегда в клетках, как на каком-нибудь фотографи­ческом изображении - бездушном, механическом воспроизведении про­шлого. Нет, память моя хранит в себе прошлое, но при этом парадоксаль­но понимает, что его больше нет и уже никогда не будет. В ней колышутся исчезнувшие лица и умолкшие голоса, есть в ней и отголоски полузабы­тых вечеров далекого детства. Каким-то странным, внепространственным образом память содержит в себе дома и комнаты, давно разобранные по бревнам и кирпичам. Оказывается, их положение в заключающем их тан­це мошкары более прочное, чем оно когда-либо было в реальном мире. Вот почему академик Ольга Лепешинская не ответила на вопросы, кото­рые можно задать в открытом поле.

Если действительно настанет день, когда слизь в лаборатории вдруг зашевелится по воле человека, то нам надо будет запастись большой до­зой смирения. Гордые своим достижением, мы не захотим поверить, что и на этот раз тайна жизни проскользнула у нас между пальцами и по-преж­нему остается неуловимой. Мы составим полный перечень химических ве­ществ и реакций, в которых они участвуют. Люди, ставшие богами, будут с суровыми лицами позировать перед фотожурналистами с их вспышками, и мало кто подумает о том - таков уж умственный настрой эпохи! - что наше желание связать жизнь с материей могло сделать нас слепыми к удивительным свойствам обеих.

Что же касается меня, если я доживу до того дня, то, как всегда, надену свою старую шляпу и перелезу через каменную ограду. Передо мной будут лежать разбросанные повсюду странные механизмы, как они лежат передо мной сейчас под осенним дождем - диковинные трубочки, перемещавшие субстанцию жизни, замысловатые семенные коробочки, из которых жизнь вытекла. Зелени вообще не будет - никакой тонкой транспирации листьев, никакого еле заметного притока и оттока паров. К тому времени маленькие солнечные батарейки хлоропластов уже будут смешаны с простой землей.

Дивная в своей обнаженной угловатости, механика жизни будет ле­жать передо мной, открытая, вот как сейчас, моему взору. Я найду там хрупкий, отдающий синевой скелет зайца, собранный в кучку, и, склонясь над ним, буду дивиться, как сейчас, изумительной согласованности частей, совершенно точному конструкторскому расчету, индивидуально исчезнув­шей, но все еще существующей форме, которая продолжает прыгать на каком-нибудь другом холме. Я буду, как всегда, размышлять над тем, ка­ким это образом элементарные частицы разрабатывают план действия и вдруг расцветают живой симметрией. Еще раз я спрошу, как это получа­ется, что обыкновенный прах ни с того ни с сего обретает историю и начинает плести эти уникальные, неповторимые узоры в потоке времени. Я буду размышлять над тем, какие странные силы, лежащие в основе материи, регулируют слабое биение сердца зайца и навевают смутный сон, из которого вырастает коробочка ваточника.

Сведущие в этих вопросах люди говорят, что самая малая живая клет­ка содержит в себе более четверти миллиона белковых молекул, участву­ющих в разнообразнейших согласованных действиях, которые в своей со­вокупности составляют феномен жизни. В момент смерти - будь то чело­века или червяка - вся эта невероятная упорядоченная деятельность мгновенно прекращается и те же самые частицы с какой-то почти беше­ной поспешностью рвутся обратно в неорганизованный хаос земли.

Если кому-нибудь когда-нибудь и удастся повернуть ключ в двери са­мого малого и скромного обиталища жизни, я не думаю, что будут найде­ны ответы на многие из этих вопросов или пролит сколько-нибудь яркий свет на темные силы, которые создают лампочки в морских глубинах и живые аккумуляторы в водах тропических болот, вызывают циклические нашествия ужасных паразитов и наиболее благородные порывы человече­ской души. Напротив, я бы сказал, что если «неживая» природа воздвигла весь этот любопытный ландшафт из стрекочущих сверчков, певчих во­робьев и задумчивых людей, то самому закоренелому материалисту дол­жно быть ясно, что материя, о которой он рассуждает, таит в себе пора­зительную, чтобы не сказать жуткую, силу и, вполне возможно, является, по словам Харди, «лишь одной из многих масок Великого Лица, скрыва­ющегося за всем».