Попытки утверждения парламентской модели

Учреждение конституции и Думы, конечно, трансформировало политическую систему Российской империи. Однако это не привело к желанным результатам для тех, кто серьезно вложился в конституционно-либеральную эпопею начала XX века. Функционирование законодательного органа не привело к созданию действенного политического механизма по реализации экономических интересов московской буржуазии. И хотя теперь правительство утверждало в Думе ведомственные бюджеты, другими рычагами воздействия на политику министерств, кроме пылких речей, народные избранники не владели. Их влияние на решение практических вопросов коммерческого назначения было ограничено сохранявшейся неподотчетностью исполнительной власти перед законодательной. Правительственные назначения и перемещения по-прежнему оставались прерогативой императора, перед которым была ответственна вся высшая бюрократия.

Следует заметить, что начало работы III Государственной думы ознаменовалось попыткой приспособить сложившуюся политическую конструкцию к обслуживанию потребностей купеческой буржуазии. Эта попытка связана с деятельностью видного представителя московского клана А.И. Гучкова. Он являлся деятельным участником общественно-политической жизни, в 1905 году участвовал в земско-городских съездах, поддерживая линию на сотрудничество с правительством. Его конструктивный настрой не остался не замеченным в верхах: после неудачи на выборах в первую Госдуму Гучкова по инициативе самого Николая II приглашали войти в реформированный Государственный совет. Однако тот отказался пребывать в составе верхней палаты по назначению, объявив, что готов служить лишь по выбору[1255]. Правда, этот красивый жест не помешал ему уже через полгода одобрить введение военно-полевых судов, вызвавшее бурные протесты общественности. В результате он тесно сошелся с премьером П.А. Столыпиным, который после разгона II ГД настойчиво стремился утвердить в политической практике новый думский формат. Гучков стал неутомимым проводником всех столыпинских инициатив: его заинтересованность в благорасположении премьера подкреплялась неудачей на выборах уже и во вторую Госдуму.[1256]Лишь изменение избирательного закона от 3 июня 1907 года открыло для него путь в нижнюю палату. Премьер всячески, в том числе и финансово, содействовал успешному вхождению своего протеже на законодательную ниву[1257]. Оказавшись в III Думе в качестве лидера «Союза 17 октября», Гучков незамедлительно начал благодарить верховную власть за дарованные возможности и уверял в такой же своей преданности конституционному монарху, какую демонстрировали его предки к неограниченному самодержцу (заметим, апелляция к «верноподданности» его предков выглядела более, чем сомнительно)[1258].

Своим непосредственным избирателям, т.е. московскому купечеству, Гучков доказывал эффективность столыпинского думского формата. Надо заметить, что в деловых кругах Первопрестольной он слыл одним из самых правых: участия в перипетиях конца 1905 года, кроме общепримирительных заявлений, не принимал. А потому костяк купеческой элиты с осторожностью отнеся к его стремлению позиционировать себя в качестве посредника между правительством и Москвой, способного в сложившейся политической системе разруливать конкретные вопросы. Претензии Гучкова на эту роль укрепились в 1908 году, после удачного противодействия металлургам юга, когда думским кругам с помощью Столыпина удалось блокировать трестовую инициативу южан. Однако успех оказался лишь эпизодом в череде неудач, сопровождавших в дальнейшем московскую купеческую группу на коммерческой ниве. Московский биржевой комитет с явной неохотой финансировал орган октябристов «Голос Москвы», вяло воспринимая тот аргумент, что они, мол, не меньше заинтересованы в «Союзе 17 октября», чем партия – в них[1259].

Тогда Гучков решил усилить свой политический ресурс, а именно добиться постоянного личного общения с императором, которое обеспечивал пост Председателя Государственной думы. Гучков предпринял попытку конвертировать доступ к Николаю II в устойчивое влияние на решение широкого круга вопросов. По мнению октябриста Н.В. Савича, ради этого в марте 1910 года Гучков и возглавил нижнюю палату, фактически поставив на карту свое политическое будущее[1260]. Общение с государем вдохновило нового думского главу: они обсуждали не только текущую жизнь палаты, но и пополнение Госсовета новыми членами, внешнюю политику, проблемы военного строительства и т.д. Поначалу Николай II охотно откликался на идеи Гучкова, но тот, как это обычно бывает, начал откровенно бравировать, появившимися у него новыми возможностями. В итоге слова и мнения императора по конкретным ситуациям стали достоянием широкой гласности, что в корне и довольно быстро изменило его отношение к активному думскому предводителю[1261]. В результате на просьбу Гучкова назначить морским министром князя А.П. Ливена, пользовавшегося авторитетом среди офицеров флота, Николай II отреагировал по-своему: морское ведомство возглавил И.К. Григорович. После этого для всех стало очевидным, что о каком-либо гучковском влиянии на царя говорить не приходилось. С начала 1911 года общение между ними практически прекратилось[1262]. А в марте, после известного скандала с введением земства в западных губерниях, Гучков оставил председательский пост, дальнейшее пребывание на котором утратило для него всякий смыл[1263].

После такого фиаско московская буржуазия окончательно уяснила: при существующей политической конструкции воздействовать на власть в нужном для нее ключе невозможно. Тучковский эпизод убедил купечество в необходимости продавливать парламентскую модель, прекратив отстаивать свои интересы в рамках думской системы, предложенной властью. Однако курс на учреждение парламента купечество принялось реализовывать уже без бывшего Председателя Государственной думы: он лишился опоры в правительстве (после гибели Столыпина в сентябре 1911), и купеческие круги потеряли к нему интерес. К тому же в декабре 1911 года Гучков чуть не спровоцировал конфликт экономического характера с США, которые объявили о расторжении торгового договора с Россией. Недовольство американцев вызвали препятствия, чинимые евреям, предъявлявшим при въезде в страну американский паспорт. В ответ Гучков и ряд его сторонников инициировали законопроект, на 100% повышающий пошлины на товары из США, включая хлопок, необходимый текстильной промышленности. Перспектива удорожания сырья вызвала нешуточные волнения среди купеческой элиты. Инициативу Гучкова встретили в штыки деловые столпы Первопрестольной[1264], и его перспективы на выборах в IV Государственную думу стали близки к нулю. В результате он действительно потерпел полное поражение, сойдя с политического Олимпа. И лишь начавшаяся вскоре мировая война вынудила оппозиционные круги вновь вспомнить о Гучкове: его связи в армейской среде оказались востребованными в военной обстановке.

Эпопея с продавливанием парламентской модели – интереснейшая страница в политической истории России. Советская историография традиционно концентрируется вокруг деятельности так называемого Прогрессивного блока – своего рода политического инструмента для образования правительства, не подотчетного правящей бюрократии, а облеченного общественным доверием. Создание объединения, провозгласившего такую цель летом 1915 года (т.е. уже в ходе военных действий), стало важной вехой в общественно-политической жизни страны. Солидная литература, посвященная этим событиям, – лучшее подтверждение их исторической значимости[1265]. Однако попытки продавить парламентское устройство власти, т.е. с назначением министров Государственной думой и их подотчетностью этому органу, восходят ко времени до Первой мировой войны. Многие исследователи писали о желании различных оппозиционных сил создать устойчивое думское большинство и тем самым обуздать влияние высшей бюрократии. Как известно, подобные попытки предпринимались с начала работы IV Государственной думы (в исторической литературе укоренилось мнение об их несостоятельности), но лишь в ходе войны парламентские претензии получили организационное оформление. Тем не менее еще до начала боевых действий (как и позже – в 1915 году) стремление подвести верховную власть к осознанию благотворности и необходимости изменений в государственном управлении было очевидным. Последовательность шагов в этом направлении не вызывает сомнений: их прервала лишь внезапно развязанная мировая война. Это обстоятельство естественным образом отложило исполнение намеченного политического плана. Его авторы смогли приступить к нему лишь спустя год – к лету 1915-го. В этом смысле уместно говорить о двух заходах по утверждению парламентской модели: в мирных условиях (попытка не доведена до завершения) и в военной обстановке (попытка доведена до конца, но в результате отвергнута Николаем II)[1266]. Причем вторая попытка явилась продолжением первой – это убедительно подтверждает тот факт, что обе они проводились по одному и тому же плану и одними и теми же лицами, интересы которых в этом деле совпали.

Главными движущими силами данного сценария, определявшего содержание всей политической жизни империи последних пяти лет, стали влиятельный член правительства А.В. Кривошеин[1267]и московская купеческая буржуазия. Такой странный на первый взгляд политический альянс представителя высшей царской бюрократии и оппозиционных капиталистов составился не вдруг. Пожалуй, впервые в истории российских элит мы сталкиваемся с уникальным случаем, о котором стоит сказать особо. В 1892 году скромный выпускник юридического факультета Московского университета А.В. Кривошеин удачно женился на внучке промышленного магната Т.С. Морозова – Елене Карповой и тем самым породнился с именитой купеческой семьей[1268]. О том, как это произошло, существуют разные версии: по мнению одних, он был репетитором в морозовском доме[1269], по мнению других, работая юристом в компаниях С.И. Мамонтова, сумел обратить на себя внимание своей деловой хваткой. Затем А.В. Кривошеин переходит на государственную службу, и здесь его замечает видный деятель царской России И.Л. Горемыкин (Министр внутренних дел в 1894-1899 годах, Председатель правительства в 1906 и 1914-1916 годах), который берет перспективного чиновника под свое покровительство. С тех пор продвижение А.В. Кривошеина по служебной лестнице не задерживается; вскоре он попадает в круг высшего чиновничества страны, становится близким соратником П.А. Столыпина, вошедшего как раз в правительство И.Л. Горемыкина. Заинтересованность в нем купеческого клана очевидно возрастает: свой человек, связанный с ними родственными узами, никогда еще не оказывался так высоко на властном Олимпе. Фонд А.В. Кривошеина в РГИА содержит немало писем к нему от видных представителей московского купечества (Г.А. Крестовникова, А.И. Гучкова, С.И. Четверикова, В.В. Якунчикова и др.): все его благодарят по любому поводу, с нетерпением ждут приезда, хотят видеть и т.д.[1270]В 1911 году именно Кривошеин (вместе с главой Московского биржевого комитета Крестовниковым) являлся душеприказчиком одной из самых богатых женщин дореволюционной России М.Ф. Морозовой – матери известного Саввы Морозова, погибшего в 1905 году[1271].

Вот так А.В. Кривошеин и стал одним из редких представителей царской бюрократии, который обладал связями, а главное, был облечен доверием верхушки купеческой элиты Москвы. Их полное взаимопонимание оказалось благодатной почвой, на которой вызревали общие политические планы. Но если для купеческой буржуазии эти вожделения были обусловлены проблемами экономической выживаемости, то намерение успешного бюрократа поставить свою судьбу в зависимость от осуществления парламентского проекта кажется не совсем понятным. Позиции А.В. Кривошеина после трагической гибели П.А. Столыпина в 1911 году не поколебались: он пользовался большим расположением царской четы[1272]. И даже неприязненные отношения с новым премьер-министром В.Н. Коковцовым не сильно сказались на его влиянии. Более того, при расставании с Коковцовым Николай II желал утвердить преемником падшего финансового «гения» именно А.В. Кривошеина. Но тот предпочел уступить премьерское кресло своему давнему патрону – уже стареющему И.Л. Горемыкину. Хорошо известно, что эта рокировка произошла во многом как раз благодаря стараниям Кривошеина. Вежливый отказ от заманчивого предложения (со ссылкой на плохое состояние здоровья) был продиктован серьезной причиной: он никогда не забывал о судьбах предыдущих царских премьеров (того же С.Ю. Витте), которые в мгновение ока могли распрощаться с высоким постом, лишившись почему-либо расположения императора. Быть заложником такой системы осмотрительный Кривошеин явно не желал. Личные перспективы он видел в утверждении такого государственного порядка, при котором политическая устойчивость обеспечивается не только верховной волей, но и в равной степени – поддержкой Государственной думы. Сбалансированная модель существенно расширяла возможности по сохранению должности, оберегала от различных капризов и придворных веяний. Заинтересованность А.В. Кривошеина и его друзей из московской буржуазии в такой политической системе совпали.

К моделированию ее они приступили в 1913 году, т.е. сразу с началом работы Государственной думы четвертого созыва. Уже предвыборная кампания свидетельствовала о том, что координация оппозиционных сил возможна. Так, в Москве кадеты, прогрессисты и представители купечества решили проводить в нижнюю палату по первой курии единого кандидата Д.Н. Шипова. Причем договоренности по поводу него касались не только депутатского мандата, но и поста Председателя думы. Многие в Первопрестольной были бы не прочь видеть Шипова, обладавшего большим авторитетом, вместо близкого к Гучкову М.В. Родзянко. Однако Д.Н. Шипов наотрез отказался от думской карьеры[1273]. Вообще в российском обществе предвоенного периода преобладало разочарование от думской деятельности, а точнее -от отсутствия ее заметных результатов. Расклад сил, полученный в ходе новых выборов в нижнюю палату, также не предвещал больших прорывов. Как остроумно заметил кадет Ф.И. Родичев, если третья Государственная дума имела все-таки свою тень, то четвертая потеряла и это[1274]. О невысоком интересе к происходящему в стенах Думы свидетельствует и частое отсутствие кворума на заседаниях; многие говорили, что скоро в Таврическом дворце останется одна только канцелярия с Председателем думы М.В. Родзянко[1275]. Несомненно, такая обстановка не располагала к выдвижению каких-либо созидательных инициатив. Весь 1913 год прошел в переговорах между октябристами, кадетами и прогрессистами по поводу образования в думе постоянного большинства. Проходили совместные заседания фракций, как, например, «Союза 17 октября» и прогрессистов, где обсуждалась совместная законодательная работа[1276]. Лидеры этих партий постоянно высказывались о благотворности и необходимости нового пути, общих усилий для продвижения вперед – к процветанию России[1277]. Заметно, по сравнению с предыдущей думой, активизировалась и практика депутатских запросов: бывало, на повестку дня выносились сразу по три-пять запросов, и за них голосовали разные политические силы[1278]. Исследователи справедливо указывают, что более частое взаимодействие стало первым намеком на тот «прогрессивный блок» , который сложился уже во время войны[1279].

Тем не менее усилия по сколачиванию большинства продвигались медленно. Ускорили дело заинтересованные лица из состава правительства, и в первую очередь Главноуправляющий земледелием и землеустройством А.В. Кривошеин. С лета 1913 года в думе наметилось некоторое оживление, связанное с интригой против Председателя Совета министров В.Н. Коковцова. Это почувствовал прежде всего он сам, отметив, что впервые в резкую оппозицию к нему встала правая часть думы[1280]. Правые даже решили не аплодировать во время его выступлений в ходе бюджетных прений[1281]. Затем фракция националистов неожиданно подняла вопрос о выкупе казной Киевско-Воронежской железной дороги, управляющим которой являлся родной брат премьера. Как утверждалось, руководство дороги ведет хищническую эксплуатацию линии, избегает всяких производительных расходов, пренебрегает нуждами людей. К этой критике присоединились лидеры других фракций: все не на шутку озаботились судьбой конкретной железнодорожной ветки[1282]. За всеми перечисленными публичными выпадами стоял именно А.В. Кривошеин: опытный царедворец отлично знал, что расположение императорской четы к В. Н. Коковцову таяло на глазах, и потому решил перейти в наступление.

Назначение Председателем Совета министров И.Л. Горемыкина в конце января 1914 года означало, что процесс создания думского большинства переходит в активную фазу. Причем инициативу теперь взяло в свои руки правительство, незамедлительно заявившее о тесном взаимодействии с Государственной думой – основой внутренней политики государства. Как замечал новый Министр финансов П.Л. Барк, эту линию олицетворял именно А.В. Кривошеин, который в действительности руководил и новым Советом министров, и его председателем[1283]. Уже 1 марта 1914 года состоялось знаковое мероприятие: совещание ряда министров нового кабинета с президиумом ГД и членами бюро всех фракций. Добавим, что оно было посвящено военным вопросам, к обсуждению которых думцы допускались крайне неохотно. Жест произвел большое впечатление: его расценили как первый шаг в преодолении отчуждения между властью и обществом[1284]. Причем все это происходило на фоне громких заявлений лидеров основных партий о единении. Выделим программную статью видного кадета В.А. Маклакова, который ратовал за «превращение Думы 3-го июня в прогрессивную думу», что «поднимет к ней интерес и симпатии страны больше, чем красноречие» [1285]. По его мнению, эта политика менее эффектная, но более ответственная: ее может проводить тот, кто не утратил желания найти выход из тупика[1286]. Дальнейшие события наглядно показали, кто же не утратил такого желания. На протяжении весны активный (несмотря на состояние здоровья) А. В. Кривошеин сочинил и подписал у Николая II рескрипт на имя И.Л. Горемыкина, официально подтверждающий намерение власти тесно взаимодействовать с Государственной думой по всем насущным вопросам[1287]. А в конце мая он добился согласия императора на увольнение из состава правительства лиц, не желающих расширения прерогатив нижней палаты и выступающих против ряда реформ. Речь шла о тех, кто вызывал у думских кругов большое раздражение: о Министрах внутренних дел Н.А. Маклакове, юстиции И.Г. Щегловитове и народного просвещения Л.А. Кассо[1288]. Как говорили, поначалу записка А.В. Кривошеина встретила у Николая II отрицательное отношение; однако в связи с ширящимся недовольством не только политических групп, но и торгово-промышленного сословия предлагаемые шаги были признаны целесообразными. Изменения в составе кабинета намечались на осень 1914 года[1289].

Из приведенной информации хорошо видно, как умело влиял А.В. Кривошеин на настроения императора. И в этом смысле его роль, конечно, трудно переоценить. Но все же успех в принятии нужных решений был бы невозможен в отсутствие соответствующего фона – и не столько в стенах Государственной думы, сколько в широких общественных слоях. Поэтому повышение политического градуса в обществе становилось заботой тех, кто располагал для этого необходимыми ресурсами. Как именно это следует делать, еще в 1905 году продемонстрировала московская купеческая буржуазия. И теперь ее связи с радикальной публикой пришлись как нельзя кстати. В то время, когда А. В. Кривошеин подготавливал высочайшие рескрипты и записки, купеческая элита мобилизовала революционные кадры. Ряд московских капиталистов во главе с товарищем председателя ГД А.И. Коноваловым собирали представителей социалистических партий для координации своих действий и информирования. На одной из таких встреч присутствовали 27 человек; наиболее актуальным для них был, разумеется, вопрос финансирования партийных организаций[1290]. Так, В.И. Ленин, получавший известия от участника этих мероприятиях большевика И.И. Скворцова-Степанова, откровенно просил того не брать меньше десяти тысяч рублей[1291]. Добавим, что после революции это был далеко не первый контакт социал-демократов с московским купечеством. Как свидетельствуют архивные документы, в 1910 году П.П. Рябушинский передал 12 тысяч рублей на проведение очередного съезда РСДРП (съезд так и не состоялся). Полиция сопроводила эту информацию комментарием:

«Откровенно говоря, причислять Рябушинского к партии социал-демократов никто и не подумает, но взять с него деньги на такие дела более чем легко»[1292].

Купечество постоянно финансово подпитывало и местные комитеты социал-демократов. Возьмем, например, Уральский регион. В Перми регулярную поддержку партии оказывал уже упоминавшийся Н.В. Мешков; в Екатеринбурге это делал золотопромышленник П.А. Конюхов. В 1913 году Конюхов дал средства на приобретение подпольной типографии РСДРП (для ее организации в город приезжал член Государственной думы Г.И. Петровский в компании с И. Джугашвили)[1293]. Этот купец вообще был хорошо известен местной полиции: он состоял в непосредственных отношениях с революционной публикой, устраивал собрания у себя на дому, вносил денежные залоги за освобождение арестованных по политическим обвинениям[1294].

Особенно тесно купеческая буржуазия опекала активных членов Государственной думы от тех же социал-демократов и трудовиков, вращавшихся среди народных масс и находившихся на виду. Например, А.И. Коновалов патронировал знаменитого А.Ф. Керенского. Как известно, накануне выборов в IV думу будущий лидер трудовиков не обладал никаким имущественным цензом, поэтому эсеры фиктивно купили ему какой-то дом в Саратовской губернии[1295]. Однако оказавшись в думе, он развернул бурную деятельность, раздавая крупные суммы (по 15 тыс. руб. ) на различные издания[1296]. (Заметим: годовая зарплата депутата составляла менее 4 тысяч рублей). Источник средств проясняют полицейские документы, где зафиксировано, что все тот же Коновалов снабдил Керенского деньгами (5 тыс. руб.) с целью заполучить из Департамента полиции копии секретных докладов о деятельности оппозиции[1297]. Интересная деталь: до А.Ф. Керенского главным оратором фракции трудовиков в III Государственной думе являлся некто К.М. Петров. Депутат от Урала произносил обличительные речи в адрес правительства по любому поводу. Однако он не стал баллотироваться в новый думский созыв, тем самым освобождая место главного оратора фракции. Видимо, в качестве компенсации он оказался на весьма теплом месте – в крупном торговом доме Второва, видного члена московского купеческого клана[1298]. Следует сказать и о депутатах уже из социал-демократов. Большевик Н.Р. Шагов, избранный в думу от Костромской губернии, откровенно признавался, что постоянно пользуется советами (очевидно, не только ими. – А.П. ) Коновалова и совсем не считает это унизительным, поскольку это «светлая личность, очень умный человек и друг рабочих» [1299]. Можно вспомнить и меньшевика М.И. Скобелева, с которым Коновалов постоянно прогуливался под ручку в коридорах думы[1300]. Или А.Ф. Бурьянова, который приобрел популярность в кругах левой оппозиции, выйдя из состава социал-демократической фракции, дабы уравновесить в ней число меньшевиков и большевиков[1301]. После этого поступка вчерашний крестьянин из Харьковской губернии зажил на широкую ногу, приобрел недвижимость и всюду заявлял, что теперь будет избираться в думу от Прогрессивной партии[1302]. Несложно догадаться, в чьей орбите влияния оказался этот избранник народа.

Консервативная часть правительства, противостоявшая А.В. Кривошеину, с тревогой наблюдала за консолидацией сил на различных общественных этажах. Пытаясь противодействовать этим процессам, Министры внутренних дел и юстиции – Н.А. Маклаков и И.Г. Щегловитов – решили атаковать деятелей, игравших весомую организаторскую роль. Их выбор естественным образом пал на активного А.И. Коновалова, занимавшего пост товарища Председателя Государственной думы. Непосредственным поводом для этого послужил эпизод с лидером социал-демократической фракции Н.С. Чхеидзе, который во время своего очередного выступления заявил, что для обновления страны нынешний:

«каторжный режим не годится, а наиболее подходящим является режим демократический, режим парламентский и если хотите еще более точное определение – режим республиканский»[1303].

Это высказывание МВД и Минюст квалифицировали как публичный призыв к свержению существующего государственного строя; правоохранительные органы потребовали привлечения Н.С. Чхеидзе к уголовной ответственности. Однако вскоре выяснилось, что главной целью являлся вовсе не лидер социал-демократов, а председательствовавший на том заседании А.И. Коновалов. Ему предъявлялись обвинения в бездействии: он не прервал оратора, не сделал ему замечания, а значит, потворствовал его преступным призывам[1304]. На то, что власти пытались зацепить именно Коновалова, указывает следующее обстоятельство. Слова Чхеидзе не выглядели такими уж преступными на фоне высказываний, которые нередко раздавались в стенах думы. К тому же чуть ранее прозвучал куда более резкий выпад Г.И. Петровского: он отнес к тунеядцам всех помещиков и капиталистов, которые высасывают кровь из рабочих и не приносят пользы государству. А.И. Коновалов трижды призывал к порядку возбудившегося депутата, а в случае с более спокойным выступлением Чхеидзе просто не счел необходимым вмешиваться[1305] – и тут же был подловлен бдительными правительственными наблюдателями. Дело принимало серьезный оборот и обсуждалось на заседании Совета министров, где по этому поводу произошло столкновение А.В. Кривошеина с его непримиримыми оппонентами. В итоге привлечение к суду А.И. Коновалова признали нежелательным: это могло оттолкнуть думу от сотрудничества с правительством[1306]. Тем не менее 22 апреля 1914 года при выступлении И.Л. Горемыкина в нижней палате произошел скандал – премьеру не давали начать выступление[1307]. Обструкцию устроили социал-демократы и трудовики, протестовавшие против уголовного преследования их коллег. Эта громкая история закончилась довольно тихо. Сам Коновалов поспешил снять напряжение вокруг своей персоны: он использовал удобный момент и в мае отказался от поста товарища Председателя ГД[1308]. А в июне Н.С. Чхеидзе был освобожден от ответственности по повелению Николая II[1309]. Кстати, именно после этого громкого скандала общество, потерявшее интерес к Государственной думе, вновь обратило на нее внимание и «стало чутко прислушиваться» [1310].

Описанный думский эпизод оказался лишь прелюдией к мощному забастовочному движению, охватившему Петербург и некоторые другие города России. Уже в июне 1914 года в столице чувствовалось напряжение, а с началом июля город охватили массовые забастовки. Около 100 тысяч человек прекратили работу и, несмотря на противодействие полиции, пытались устаивать шествия в разных районах. За Нарвской заставой произошли крупные столкновения с полицией, которая была вынуждена открыть огонь по толпе[1311]. К 9 июля число бастующих увеличилось до 150 тысяч. Все стачки проходили, как правило, по одному сценарию:

«сначала общее собрание рабочих на заводах, потом демонстрации, шествия по улицам с флагами и пением революционных песен, столкновения с полицией, попытки разгрома трамваев»[1312].

Столичное «Новое время» пыталось проанализировать обстановку, что называется, по свежим следам. Как отмечала газета, властям давно пора понять, что этот «человеческий муравейник» , захваченный враждебными страстями, не подвластен общему гражданскому порядку, «слушается своих собственных вожаков, поднимается на их зов и начинает творить что-то дикое, смутное и нелепое» [1313]. Причем эти вожаки руководствуются какими-то своими интересами, а толпы рабочих выступают в роли «пушечного мяса». Публикация обращала внимание на следующее обстоятельство: пик массовых беспорядков пришелся на дни пребывания в Петербурге Президента Франции Р. Пуанкаре[1314]. Высокий французский гость ощутил всю прелесть происходящего, как и другие, лишившись возможности свободно передвигаться по городу из-за перевернутых трамваев и разрушений. Власти объясняли беспорядки подстрекательством немецких агентов, часть из которых уже якобы арестована[1315]. Не станем подтверждать или опровергать версию о связи беспорядков с приездом Р. Пуанкаре, но отметим, что МВД имело довольно полное представление об инициаторах всего происходящего. Как вспоминал Костромской губернатор П.П. Стремоухов, в эти тревожные дни департамент полиции МВД информировал его о руководящей роли революционных организаций в разгоревшихся, в том числе и у него в губернии, волнениях. В поступавших полицейских сообщениях прямо указывалось на тесное взаимодействие левых партий с членом Государственной думы фабрикантом А.И. Коноваловым[1316].

Реализация сценария, в который полностью вложилось московское купечество, шла полным ходом. Кстати, ключевое действующее лицо – А.В. Кривошеин – оптимистически смотрел в будущее. К примеру, он делился с французским послом М. Палеологом своей уверенностью в готовности Николая II пойти на реформу государственной власти: расширить контроль думы над правительством и провести децентрализацию всех его ведомств. С видимым удовольствием рассуждал об изменениях в управленческой психологии, связанных с появлением думы[1317]. Несомненно, что своим оптимизмом он регулярно подпитывал своих друзей из московской буржуазии, однако в это время в Европе разразилась Первая мировая война, в которую, естественно, оказалась втянута и Россия. Начало боевых действий с Германией кардинально изменило внутриполитическую атмосферу. Патриотическая риторика захлестнула общество, рабочие волнения мгновенно сошли на нет, дума во имя победы согласилась перервать работу на неопределенный срок. Ее Председатель М.В. Родзянко в верноподданническом порыве вообще предлагал распустить законодателей до завершения войны, «чтобы не мешали» [1318]. Нечто подобное происходило и в Германии – вся страна сплотилась вокруг кайзера Вильгельма II. Даже немецкая социал-демократическая партия, крупнейшая организация II Интернационала, с легкостью отбросила международную рабочую солидарность и предпочла сосредоточиться на сугубо национальных интересах.

В России же продавливание реформаторского курса пришлось отложить до лучших времен. Московское купечество с началом военных действий незамедлительно увлеклось перспективным для себя делом – борьбой с германским и австрийским влиянием. Оно выступило с инициативой о невыдаче поданным вражеских государств промысловых свидетельств, о подчинении особому контролю немецких акционерных и страховых компаний. А главное о причислении в купечество лишь с согласия самих купеческих обществ. Это ходатайство деловая депутация биржевого комитета торжественно огласила перед Николаем II в бытность его в Первопрестольной в октябре 1914 года[1319]. Другой участник парламентского проекта А.В. Кривошеин также не терял время зря; оставаясь ключевой фигурой в Кабинете министров, он продолжал наращивать свое влияние. Кстати, именно по его настоянию Николай II переименовал столицу России Петербург в Петроград, чему многие в верхах противились[1320]. В феврале же 1915 года во внутриполитической жизни России произошло знаковое событие: А.В. Кривошеин добился того, чтобы вместо скончавшегося Л.А Кассо[1321]Министром народного просвещения был назначен сторонник Кривошеина и его заместитель по Главному управлению земледелия и землеустройства П.Н. Игнатьев. А вот на его место был назначен не какой-либо чиновник, а член Государственной думы князь В. В. Мусин-Пушкин, с которым Кривошеина связывали годы совместной работы. Таким образом, впервые за все время существования нижней палаты депутат занял ответственную правительственную должность. Сам Кривошеин оценивал это назначение как первую ласточку в наступлении новой политической эры[1322]. Добавим, что товарищем П.Н. Игнатьева в Министерстве народного просвещения также стал член Государственного совета по выборам А.К. Рачинский, сменивший ненавистного оппозиции барона М.А. Таубе. Следующим высокопоставленным чиновником в правительстве, рекрутированным непосредственно из состава думы, стал князь В.М. Волконский: он был назначен на важный пост товарища Министра внутренних дел. Назначение произвело большое впечатление на думцев; по этому поводу был устроен грандиозный банкет, где присутствовали около трехсот депутатов. По обе стороны от Председателя ГД М.В. Родзянко сидели виновники торжества – В.В. Мусин-Пушкин и В.М. Волконский, произносились речи о растущем влиянии нижней палаты в политической жизни страны[1323]. Конечно, в основе всего этого лежало явное расположение императора к А.В. Кривошеину, точнее – к его стремлению сотрудничать с законодательной ветвью власти. Князь В.Н. Шаховской, назначенный в это же время новым Министром торговли и промышленности, вспоминал, как Николай II говорил ему, что рассматривает А.В. Кривошеина в качестве фактического Председателя правительства[1324]. Практически в два дня тот мог устроить аудиенцию у императора, чем многие пользовались[1325]; к нему шел поток обращений с просьбами посодействовать тому или иному назначению[1326].

Сложившаяся обстановка позволила главному архитектору парламентского курса обрести и нового сильного союзника в лице великого князя Николай Николаевича. С началом войны этот член царской фамилии, считавшийся крупным знатоком военного дела, выдвинулся на первые роли. К тому же к 1914 году он являлся старейшим из великих князей, пользовался авторитетом у столичной аристократии и известностью в народе. Именно его Николай II назначает Верховным главнокомандующим российской армии. Хорошо известно, что отношения между их семьями были натянутые, и это не могло не отражаться на служебных делах родственников. Вообще, император не без сомнений и колебаний решил отказаться от командования войсками. При отъезде великого князя Николая Николаевича в ставку он даже не приехал проводить его на вокзал, прислав вместо себя дворцового коменданта В.Н. Воейкова[1327]. До весны 1915 года Николай II лишь дважды (в октябре 1914-го и феврале 1915-го) наведывался в ставку, предпочитая поездки по стране[1328]. Новоиспеченный Верховный главнокомандующий не мог не осознавать шаткость своего положения и был бы не прочь застраховаться от перемен настроения своего венценосного родственника и его супруги. Парламентские планы А.В. Кривошеина пришлись ему явно по душе: сотрудничество между ними стремительно налаживалось.

Военная обстановка вызвала к жизни новые общественные организации: Земский и Городской союзы, образование которых явилось исключительно московской инициативой; их учредительные съезды прошли в Первопрестольной. Лидерами были избраны: в Земском союзе ветеран земского движения князь Г.Е. Львов, а в Городском союзе – глава московского общественного самоуправления М.Н. Челноков. Оба они являлись креатурой купеческой Москвы. Напомним, что Г.Е. Львов всего год назад едва не стал городским главой (чему помешало правительство); его старший брат – Алексей Львов – слыл любимцем местного купечества: в 1896-1917 годах он возглавлял Московское училище живописи, ваяния и зодчества, содержавшееся в основном на купеческие средства; М.В. Челноков – крупный купец, широко известный в деловых кругах. Эти московские выдвиженцы объединили лучшие силы отечества для помощи фронту[1329]. Решительный почин общественных сил не выглядел случайным. Все хорошо помнили, что в русско-японскую войну 1904-1905 годов государственный Красный крест, мягко говоря, не справлялся со своими обязанностями. Целый шлейф скандалов тянулся за этой организацией, ее руководство обвиняли во многих злоупотреблениях[1330]. И теперь о доверии к Красному кресту говорить можно было с трудом. Поэтому с начала Первой мировой войны за оказание помощи раненым и беженцам, за ра<