Реструктуризация семейной собственности

Высокие ставки подоходного налога на доходы индивидуальных лиц и корпораций заставили моих братьев и меня самого искать разумные пути к реструктуризации нашей основной собственности с тем, чтобы повысить ее капитализацию и получать больший доход. Самым большим из наших активов был Рокфеллеровский центр, и поэтому главная задача заключалась в том, чтобы добиться устранения раздельного владения, при котором Колумбийский университет владел землей, а я вместе с братьями владел зданиями. Через несколько месяцев после покупки нами обыкновенных акций мы попросили Уильяма Цекендорфа - первое лицо в риэлторской фирме «Уэбб и Кнапп» проанализировать имевшиеся у нас варианты. Билл предложил, чтобы мы создали новую корпорацию, которая купит землю и здания, а затем выплатит долг на протяжении 25-летнего периода. Когда мы обратились к Колумбийскому университету с этим предложением, они отвергли его без вариантов.

Тогда Билл предложил осуществить реструктурирование финансов Центра, чтобы воспользоваться благоприятным налоговым режимом для дохода от недвижимости. Его идея заключалась в том, что корпорации, владевшие недвижимостью, то есть компании, получавшие более 50% дохода за счет аренды и аналогичных источников, платили налоги по ставке в 7%, в то время как все другие корпорации облагались налогом по ставке, составлявшей 50% по отношению к чистому доходу. После того, как мы выкупили его, доходы Центра постоянно возрастали, почти удвоившись к 1952 году до 1,9 млн. долл. Билл подчеркнул, что мы могли сделать долю дохода, приносимую ценными бумагами, почти столь же большой, но при этом оказывалась применимой минимальная ставка налога на корпорации.

Однако здесь имелась серьезная проблема. Договор о лизинге с Колумбийским университетом шел гораздо дальше, чем просто установление ежегодной базовой арендной платы; он в буквальном смысле определял все аспекты финансовой структуры Центра и запрещал нам осуществлять логичные и разумные изменения в финансовой структуре корпорации. Например, мы должны были постоянно держать 14 млн. долл. в государственных облигациях США на специальном заблокированном счете для гарантирования выплаты ренты, а фонд рабочего капитала Центра должен был поддерживаться на уровне в 30 млн. долл., из которых в акции можно было инвестировать не более 25%. Это означало, что более 90% инвестиционного портфеля Центра должно было быть инвестированным в государственные ценные бумаги с низкой прибыльностью, которые приносили доход менее 2% в год.

Если Центр хотел получать более значительную прибыль, в которой он нуждался для финансирования капитальных затрат на модернизацию и оплаты долга, мы должны были убедить Колумбийский университет изменить эти устаревшие и сковывавшие нас по рукам и ногам положения договора о лизинге.

Юристы и бухгалтеры Колумбийского университета понимали нашу точку зрения, а именно, что расширяющийся и более прибыльный Рокфеллеровский центр будет столь же ценным для университета, как и для нашей семьи. Они согласились снять ограничения в отношении как специального заблокированного счета, так и фонда рабочего капитала, однако в обмен на значительное повышение арендной платы. Мы начали новую инвестиционную программу в начале 1953 года, непосредственно перед периодом огромного роста стоимости ценных бумаг на бирже. Наша стратегия и выбор времени оказались отличными.

Фирма «Хиллз риэлти компани» ставила совершенно иную задачу. Единственным источником дохода компании были ценные бумаги, которые мы добавили к ее портфелю для того, чтобы покрыть затраты на поддержание имения в Покантико. Мы могли воспользоваться корпоративной налоговой ставкой в 7%, только при условии добавления активов в виде недвижимости, которая приносила доход. Чтобы достичь этого результата, мы заняли средства через «Хиллз риэлти компани», чтобы приобрести долю в отеле «Карлайл» на Манхэттене, которую впоследствии мы обменяли на гораздо большую долю в Торговом центре Мурстаун и Промышленном парке в г. Эдисоне, штат Нью-Джерси. Позже мы также дополнили это договором о лизинге землю для аукционной галереи Парк-Беннет на Аппер-Истсайд. Доход от этого имущества давал значительную прибыль, сопоставимую с поступлениями от рыночных ценных бумаг компании «Хиллз риэлти компани». Такое искусное использование налогового кодекса позволяло нам уходить от уплаты личных и корпоративных налогов по высоким ставкам, которые мы платили на иные источники дохода во время этого периода.

ТРАДИЦИЯ ФИЛАНТРОПИИ

Филантропическая традиция семьи Рокфеллеров была простой и безыскусной. В соответствии с ней мы должны были щедро использовать наши финансовые ресурсы и активно участвовать в делах сообществ, в которых мы жили, и в делах страны в целом. Это и была доктрина служения, которую отец усвоил, будучи еще молодым человеком, и добросовестно передал ее нам. Мы как семья, конечно, были облагодетельствованы судьбой и считали своей обязанностью возвращать что-то обществу.

Хотя отец надеялся, что каждый из нас будет в контакте с одной или несколькими организациями, имевшими тесные связи с семьей, мы были вправе делать и собственный выбор. Меня привлекала работа с образовательными и культурными учреждениями, в частности с Чикагским университетом, Рокфеллеровским институтом медицинских исследований и Музеем современного искусства. Мои путешествия на протяжении 1930-х годов и опыт, полученный во время войны, обострили мое понимание международных дел, и я хотел далее развить его путем активного участия в Совете по внешней политике, в Фонде Карнеги и Интернэшнл-хаус[20]Нью-Йорка. Наконец, работа с мэром Ла Гуардиа способствовала развитию глубокого интереса к сложной городской жизни, который теперь смог проявиться в работе в Комиссии по планированию округа Уестчестер и в ведущей роли в создании компании «Морнингсайд хайте», одной из первых частных организаций в Соединенных Штатах, занимающейся проблемой упадка и обновления городов.

СОЗДАНИЕ РОКФЕЛЛЕРОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

Мое первое знакомство с тем, как управлять учебным учреждением произошло в совете Рокфеллеровского института медицинских исследований. Отец был ведущей силой в создании и расширении института, созданного дедом еще в 1901 году, и в конце 1940-х годов продолжал оставаться президентом совета попечителей, состоявшего из семи человек. Отец очень гордился новаторскими достижениями ученых института в биологии, патологии и физиологии и тем практическим воздействием, которое их исследования оказывали на лечение инфекционных заболеваний, таких как желтая лихорадка, сифилис и пневмония.

Еще сильнее отец поддерживал фундаментальную задачу института - получение научных знаний. Он понимал, что фундаментальные исследования в биологических науках должны быть на первом плане, а затем неизбежно последуют их прикладные аспекты. Основополагающая работа Пейтона Рауса в выявлении вирусного происхождения рака, усилия Альберта Клода, Кита Портера, Джорджа Палада в картировании структуры и функции клетки, открытие Освальдом Авери, Колином МакЛеодом и Маклином МакКарти того, что ДНК является носителем генетической информации, были реальными показателями работы Рокфеллеровского института. Эти успехи трансформировали саму природу научного процесса и медицинской практики и выполняли ту задачу, которую имели в виду дед и отец, когда они создавали институт в 1901 году.

Несмотря на свою богатую историю, в конце 1940-х годов институт находился на распутье. Перед ним стояли трудные вопросы руководства, научных задач и финансирования. Отец планировал уйти на пенсию в 1950 году, а директор института доктор Герберт Гассер, нейробиолог, получивший Нобелевскую премию, должен был оставить свой пост несколькими годами позже. Отец предполагал, что мой брат Джон, который в течение длительного времени был одним из попечителей, заменит его на посту руководителя совета. Однако в начале 1946 года Джон решил выйти из совета с тем, чтобы сосредоточить внимание на реставрации Уильямсберга и Рокфеллеровском фонде. В результате стало ясно, что традиционную ответственность семьи за эту важнейшую исследовательскую организацию предстоит нести мне.

Когда в 1950 году я стал преемником отца, первое, что мы должны были сделать, это решить вопрос о том, сможет ли институт выжить, и если да, то как. В составе совета было несколько членов, которые фактически высказывались за закрытие института, поскольку его исходная цель была в значительной степени достигнута. Для меня этот вариант был неприемлем. Однако нам нужно было определить, какую конкретную роль должен играть институт в области биомедицины.

Также важным вопросом было финансирование. Дед создал фонд для существования института, а отец добавил денег и, кроме того, землю для расширения института. Инвестиционным портфелем хорошо управляли, и к 1950 году его стоимость возросла примерно до 100 млн. долл. Чтобы сохранить полную независимость, институт не принимал средств от государства или даже других частных источников, поскольку отец полагал, что это может ограничить независимость исследователей, работающих по проектам, которые они считали важными. В результате в середине 1930-х годов затраты превысили доход, что заставило снизить численность персонала и отрицательно повлияло на размах исследований. Без изменения политики, что позволило бы нам искать новые источники средств, институт рисковал превратиться в явно второразрядную организацию.

Нам была необходима всесторонняя оценка института, и по моей инициативе попечители попросили доктора Детлева Бронка, президента университета Джонса Хопкинса и президента Национальной академии наук, который также был членом научного совета института, возглавить комитет, созданный для проведения этой работы. Бронк, физиолог и биофизик с безупречной репутацией, верил в крайне важную роль независимых научных исследований и восхищался новаторскими исследованиями института. В то же время и он, и другие члены комитета, включая меня, согласились, что если институт хочет выжить в более конкурентной и трудной для работы среде, необходимы изменения.

Комитет Бронка провел год, рецензируя научные результаты института и рассматривая его финансовые и физические ресурсы. Мы провели консультации с десятками ведущих ученых и профессоров со всего мира. Мы пришли к выводу, что время, когда институт мог заниматься исследованиями по собственному усмотрению, ушло в прошлое, и что нам необходимо дополнить наши фундаментальные исследования серьезным учебным компонентом и расширить наши контакты с внешним миром.

На протяжении пятидесяти лет институт работал как сообщество ученых-единомышленников. Глава каждой независимой лаборатории был свободен в плане проведения своих научных исследований, руководствуясь исключительно канонами своей дисциплины и рецензиями коллег. Эта система, которую великий физик Нильс Бор называл «республикой науки», хорошо работала в прошлом, и никто из нас, особенно Дет Бронк, не хотел вторгаться в свободу ученого. Однако эта свобода должна была как-то уравновешиваться более сильным централизованным управлением, большей кооперацией и пониманием финансовых реалий.

Бронк был ведущей движущей силой в комитете. По мере продвижения нашей работы возникало растущее ощущение, что он окажется наилучшим преемником доктора Гассера. В конце концов, при активной поддержке совета я убедил Бронка оставить свой пост в Хопкинсе и стать новым директором Рокфеллеровского института с мандатом на проведение в жизнь предложенных реформ.

Принятие на себя Бронком директорских обязанностей в 1953 году стало по существу «вторым основанием» института. Его главная задача заключалась в преобразовании исследовательского института в биомедицинский университет для подготовки аспирантов. Он почти сразу же начал этот процесс преобразования. В конце 1953 года попечители путем голосования приняли решение об учреждении в соответствии с законами штата Нью-Йорк университета с аспирантурой, имеющего право присуждать степени доктора философии и доктора медицины. В то же самое время мы осуществили слияние научного совета с советом попечителей. Эта группа назначила Бронка президентом, а я стал председателем. Мы получили свой новый учредительный документ в 1954 году, однако официально изменили название на Рокфеллеровский университет только в 1965 году, в большей степени из-за чувства сентиментальной привязанности, чем из-за чего бы то ни было другого.

Бронк также предпринял активные действия по расширению набора дисциплин, представленных в университете, путем приглашения в профессорско-преподавательский состав математиков, специалистов по экспериментальной и теоретической физике, психологов и даже нескольких философов. Система независимых лабораторий сохранилась, однако были введены академические звания, и ранее существовавший титул «член института» был заменен, нередко с неохотой, на более прозаический титул «профессор».

Мы приняли первую группу аспирантов численностью в десять человек в 1955 году. В соответствии с долгой традицией института каждый из них работал в лаборатории ведущего ученого, постигая непосредственно суть соответствующей дисциплины. Во время своего директорского срока Бронк настаивал на личных собеседованиях со всеми кандидатами и настаивал на соблюдении самых высоких норм совершенства.

Все эти изменения требовали дополнительного финансирования, и Бронк оказался весьма искусным в плане нахождения новых источников средств. Он сыграл ключевую роль как во время администрации Трумэна, так и при администрации Эйзенхауэра в создании Национальных институтов здравоохранения и Национального научного фонда. Обе организации стали важными источниками финансирования научных исследований в Соединенных Штатах, и начиная с конца 1950-х годов значительная часть их ежегодных бюджетов поступала в университет.

В это время Бронк и я работали в тесном взаимодействии друг с другом для расширения материальной базы университета. Мы добавили девятиэтажный лабораторный корпус, здание для проживания аспирантов и постдокторантов, аудиторию и прекрасную резиденцию для президента, отвечающую международным стандартам; она была спроектирована моим другом Уоллесом К. Харрисоном.

Мой срок нахождения на посту председателя, закончившийся в 1975 году, пришелся на драматический период научного прогресса в области биологии - генетическую революцию, которая началась с открытия того, что гены состоят из ДНК. Это открытие, как писал историк медицины Льюис Томас, «открыло путь в биологическую революцию, которая продолжает преобразовывать наше видение природы».

Сегодня с заново поставленными задачами, перестроенным управлением и укрепленными финансами Рокфеллеровский университет продолжает играть основополагающую роль в применении науки и технологии для поиска ответов на наиболее сложные связанные со здоровьем вопросы жизни. Воссоздание института в начале 1950-х годов было необходимым первым шагом в этом процессе, и я горд, что сыграл в нем роль.

АЛДЖЕР ХИСС И ФОНД КАРНЕГИ

Я все еще был помощником управляющего в иностранном отделе «Чейза», когда однажды утром ранней весной 1947 года ко мне пришел с визитом новый президент Фонда Карнеги за международный мир. Алджер Хисс был высоким долговязым человеком с красивым, как бы отточенным лицом.

Обладавший прекрасными манерами, он был симпатичным и обаятельным и сразу же понравился мне. После обычных любезностей Хисс сказал мне, что я избран в совет Фонда Карнеги, и он надеется, что я соглашусь стать его членом.

Фонд был создан Эндрю Карнеги в 1910 году в интересах предотвращения войны и создания эффективной системы международного права. На протяжении двадцати лет Фонд возглавлял Николас Маррей Батлер, президент Колумбийского университета и лауреат Нобелевской премии; он сделал этот Фонд одним из наиболее уважаемых фондов в Америке. Батлер недавно ушел со своего поста, и Хисс был выбран в качестве его преемника.

Еще молодым человеком Хисс сделал блестящую карьеру. Выпускник юридической школы Гарвардского университета, он учился у Феликса Франкфуртера, после чего служил в Верховном Суде у Оливера Уэнделла Холмса. В период «Нового курса» он работал в Министерстве сельского хозяйства, Министерстве юстиции, после чего перешел в Государственный департамент. Он оставался в госдепартаменте до конца Второй мировой войны и ездил с американской делегацией на Ялтинскую конференцию - факт, который вызвал значительный переполох, смятение, когда позже его обвинили в том, что он является советским шпионом.

Мне польстило предложение войти в престижный Совет Фонда, включавший таких знаменитостей, как генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр и основатель компании IBM Томас Дж. Уотсон. Председателем был Джон Фостер Даллес, известный специалист в области международного права, и я объяснил факт моего приглашения его инициативой, поскольку знал его и его семью с времен своей учебы в университете. Вообще Фостер имел репутацию холодного аскетичного человека и пуританина, однако обладал прекрасным чувством юмора и был замечательным собеседником. В мои университетские годы его дочь Лиллиас входила в небольшую группу друзей и была одной из ближайших подруг Пегги. По существу, когда я ухаживал за Пегги в конце 1930-х годов, она всегда останавливалась у Даллеса в их нью-йоркском особняке.

Когда я упомянул Нельсону о предложении Хисса, он доверительно сказал мне, что высокопоставленный сотрудник ФБР предупреждал его о том, что имеется надежная информация, говорящая о том, что Хисс является советским агентом. Я рассказал об этом Фостеру, который ответил, что он в это не верит. С учетом престижа, опыта и репутации Даллеса как убежденного антикоммуниста я принял к сведению его отношение ко мне и начал работать в совете Фонда в мае 1947 года. Год спустя обвинения против Алджера Хисса в шпионаже появились на первых страницах газет.

В то время члены совета занимались достаточно прозаическими вопросами программы и физического местонахождения Фонда. По существу заседания совета были посвящены дебатам и спорам относительно перевода нашей штаб-квартиры из Нью-Йорка в Вашингтон, а также тому, должны ли мы арендовать площадь или строиться сами. В конечном счете мы согласились остаться в Нью-Йорке, но вопрос заключался в том, где именно в Нью-Йорке.

Я обратился к Биллу Зекендорфу, и он предложил нам одну из строительных площадок, которые он приобрел на западной стороне Первой авеню, где через дорогу должно было быть построено новое здание ООН. Хотя на этой территории все еще оставались заброшенные скотобойни и разрушающиеся коммерческие постройки, Билл считал, что строительство здания ООН и осуществление других сходных проектов преобразуют эту территорию. Он рекомендовал, чтобы мы купили участок прежде, чем стоимость земли взлетит до небес, и после этого построили на этом участке наше собственное здание.

Более консервативные члены совета считали, что план является слишком рискованным, и критиковали использование ограниченных средств Фонда для строительного проекта в сомнительном месте. Казначей, работавший в Фонде длительное время, был против проекта и подал в отставку, предсказывая, что проект приведет нас к банкротству. Однако значительное большинство членов совета поддержало сделанное предложение, особенно после того, как я смог убедить Уинтропа Олдрича открыть отделение «Чейза» на первом этаже. Когда строительство здания было завершено, мы сдали значительную его часть для благотворительных организаций и легко справились с выплатами по ипотеке. Как и предсказывал Билл Зекендорф, территория вокруг ООН быстро стала одной из наиболее престижных в Нью-Йорке и продолжает быть такой до настоящего времени.

ВЕЧЕР С АЛДЖЕРОМ

Обвинения против Хисса впервые появились публично в августе 1948 года. Давая показания перед комитетом Палаты представителей по антиамериканской деятельности, Уитакер Чэмберс - бывший редактор журнала «Тайм», а также известный в прошлом коммунист определил Хисса как члена своей партийной ячейки в середине 1930-х годов и участника группы, шпионившей в пользу Советского Союза, Когда Чэмберс повторил эти обвинения вне стен Конгресса, Хисс подал на него в суд за клевету и тем самым положил начало судебной драме, которая занимала всю страну на протяжении нескольких лет. Через несколько месяцев после появления обвинений в адрес Чэмберса совет Фонда Карнеги собрался на самый странный обед, на котором я когда-либо присутствовал. Когда появился Алджер, атмосфера стала напряженной, и когда мы сели, стулья по обе стороны от него оставались пустыми. Испытывая неловкость от того, что происходило, я сел справа от Алджера, а Харвей Банди занял стул слева. Уильям Маршалл Буллит, говорливый юрист с темпераментом холерика из Луисвилля, штат Кентукки, сидел справа от меня. Буллит был стар и глух и на протяжении обеда постоянно и громко отпускал замечания относительно того, почему Хисс был изменником и почему его следует немедленно уволить из Фонда. Я наклонился вперед, тщетно пытаясь закрыть Алджера от этого словесного потока, однако настойчивый голос Буллита проникал во все уголки комнаты.

После обеда Алджер откланялся с тем, чтобы совет мог обсудить свою повестку на следующий день, включая вопрос о продолжении его работы в Фонде. Мы давали свои ответы один за другим, и голосование было единодушным в пользу немедленного увольнения Хисса до тех пор, пока не настал мой черед голосовать. Я не согласился, говоря, что, хотя обвинения были тяжелыми, они по-прежнему оставались всего лишь обвинениями. Пока Хисс не признан виновным, мы должны относиться к нему как к невиновному. Я внес предложение о том, что стоило бы попросить его уйти в отпуск, поскольку в сложившихся обстоятельствах он не сможет эффективно работать в Фонде. Том Уотсон и другие поддержали мою позицию, и, в конце концов, Совет пошел на компромисс, предложив Алджеру оплачиваемый отпуск, что он и принял.

Дело Хисса-Чэмберса тянулось до 1949 года, когда Хисс был осужден, но не за шпионаж, а за лжесвидетельство, поскольку он отрицал перед Конгрессом, что знал Уитакера Чэмберса. Вплоть до дня своей смерти в 1996 году Хисс отрицал, что он был советским шпионом, и его сторонники продолжают считать его невиновным. По совокупности всех данных, мне представлялось, что он был советским агентом.

С другой стороны, также было очевидно, что политики-оппортунисты использовали дело Хисса для атаки на «Новый курс» и для того, чтобы препятствовать более решительной международной роли Соединенных Штатов, заявляя, что коммунисты проникли в федеральное правительство как составная часть широкого «международного заговора». Эмоции, разгоревшиеся в результате дела Хисса, отразили появление опасной тенденции в нашей политической жизни. Начиная с этого момента как левые, так и правые стали часто демонизировать отдельных лиц и безответственно нападать на наши государственные институты в попытках навязать свои собственные, негибкие и резкие идеологические взгляды остальным. Со временем я стал любимой мишенью экстремистов на обоих полюсах.