Чистилище 1923 года: гиперинфляция

Коллапс германской валюты зимой 1923 года — самая впечатляющая экономическая катастрофа двадцатого века. Великая гер­манская инфляция знаменовала конец первого периода существования Веймарской республики — период хаоса. Значение инфляции огромно, ибо именно она выдвинула нацистов на первые строки в международных политических новостях. Этот эпизод в экономической истории Германии наглядно иллюстри­рует тот факт, что финансовые потрясения могут порождать курс политического развития. Нет никакого основания утверж­дать, что творцы Версальского договора имели целью спрово­цировать нацистский переворот, организовав невиданный фи­нансовый оползень. Но остается обвинение в том, что британцы сознательно и преднамеренно воздержались на пере­говорах в Версале от секвестрации сертификатов военного зай­ма у богатых подписчиков, в руках которых находилась основ­ная масса облигаций. Теперь же, когда победители Первой мировой войны обязали Германию к выплате огромных сумм в иностранной валюте, сумм, чей мыльный пузырь вдвое превы­шал доходы страны, как-то трудно было поверить, что державы-победительницы не отдавали себе отчет в том, что у такого ре­шения будет очень сильная отдача. Следовательно, особенно если мы учтем глубочайшую компетенцию британских "правите­лей в финансовых вопросах, мы можем уверенно допустить, что Лондон прекрасно представлял себе, какое экономическое по­трясение ожидало Германию в самом ближайшем будущем. Чего Британия, скорее всего, ожидала получить,— это «очищения» германских счетов: поскольку такая безудержная инфляция не­избежно приводила к аннулированию всякого государственно­го долга, союзники, вероятно, своей политикой рассчитывали превратить Германию в tabula rasa для массивных иностранных финансовых вливаний, каковые действительно были организо­ваны в Лондоне на американские деньги в 1924 году (см. главу 4). В дополнение к этим немедленным и решающим результатам и последствиям можно было также ожидать, что уничтожение государственной валюты приведет к великой дестабилизации нации, и в пароксизме растворения немецкой валюты (ноябрь 1923 года) нацистское движение наконец прорывается на аван­сцену. Нацисты попытались, правда неудачно, устроить скорый переворот в Мюнхене, в котором даже участвовали бывшие капповцы. Но самое главное, что происшедшее экономическое потрясение представило широкой публике «одаренного», «су­масбродного», «бесноватого» барабанщика движения — тридца­тичетырехлетнего фюрера (вождя) Адольфа Гитлера.

Вот как изменялся курс бумажной марки по отношению к американскому доллару, согласно официальной статистике Рейхсбанка и данным Берлинской биржи, с 1918-го по 1923 год (табл. 3.1) (130)

За этот период времени состояние германской валюты претер­пело четыре фазы изменений (131). В 1919 году, на фоне снятия блокады, когда импорт товаров первой необходимости намного превосходил экспорт, правительство, опираясь на девальвацию валюты, стимулировало международную торговлю. Благоприят­ную роль сыграли также инвестиции иностранных банков, и с июля по ноябрь 1920 года марка короткое время пребывала в «добром здравии»: безработица сократилась практически до нуля, а внутренняя и внешняя торговля оживилась (вторая фа­за). Затем, с мая по ноябрь 1921 года (третья фаза), когда лондон­ская схема выплаты репараций больно ударила по веймарским запасам иностранной валюты, выявился искусственный харак­тер подъема экономики 1920 года. Люди стали избавляться от марок: иными словами, обыватели начали сбывать с рук марку либо продавая ее на обменных биржах, либо вкладывая в покуп­ку долговременных ценностей (Sachwerte). С конца 1921 года и особенно после убийства Ратенау (июнь 1922 года) и до конца 1923 года Германия находилась в тисках гиперинфляции — в ре­жиме постоянного и неуклонного обесценивания денег, причем ежемесячный рост цен превышал 50 процентов (132).

Отчаявшись дождаться отказа Америки от «вето» на списа­ние межсоюзнических долгов, Франция, в приступе ярости на­много превзошедшей всякие ожидания британцев, решилась на импровизацию: 9 января 1923 года она обвинила Германию в на­рушении обязательств. Два дня спустя 17 000 французских и бельгийских солдат в сопровождении группы горных инжене­ров вступили в Рур — угольный бассейн и индустриальное серд­це Западной Германии, — для того чтобы взять под контроль добычу и отгрузку угля, что, согласно букве Версальского дого­вора, входило в компетенцию Франции и Бельгии. Намекая на непримиримость некоторых конгрессменов со Среднего Запа­да, стоявших за американским вето на прощение долгов, один британский журналист едко заметил: «Разгадку тайны Рура сле­дует искать в долине Миссисипи» (133).

Публично Британия осудила вторжение, но не шевельнула и пальцем, чтобы ему воспрепятствовать. Оккупированная об­ласть не превышала 60 миль в длину и 30 — в ширину, но на этой территории проживали 10 процентов населения Германии и производилось 80 процентов немецкого угля, чугуна и стали; в этом районе была самая густая железнодорожная сеть в мире (134).

Политика «исполнения» умерла вместе с Ратенау; кабинет Вирта пал в ноябре 1922 года, и ему на смену пришло первое од­нородное «капиталистическое правительство» (135), возглавля­емое директором крупной судовой компании Вильгельмом Куно. Когда французы вторглись в Рур, Куно провозгласил новый курс Веймарской республики, названный им «пассивным сопротивле­нием»: прозвучал призыв не подчиняться незаконным требова­ниям союзников. Французы применяли силу, провоцировали и принуждали. Для помощи бастующим шахтерам правительство начало выпуск специальных денег. В 1923 году одно яйцо стоило уже 8 миллионов марок, а людей стали хоронить не в деревянных гробах, а в картонных мешках (136). Безработица утроилась, сви­репствовал разгул проституции, плохое питание в трущобах при­водило к врожденным уродствам; согласно скрупулезной государ­ственной статистике дети рабочего класса находились в жалком и плачевном состоянии. Националисты возгорались. Впервые с 1919 года народ сплотился вокруг республики, несмотря на то что Гитлер и его нацисты призывали бойкотировать всеобщую забастовку. «Наш главный враг сейчас — Веймар, — кипятился Гит­лер, — а не Франция!» Как бы то ни было, бесчисленные акты саботажа, осуществляемого разрозненными группками отчаявших­ся патриотов — 400 из них были казнены, 300 человек самими немцами, — едва ли нанесли ущерб французским реквизициям: са­ми рурские промышленники, боясь потерять контроль над рын­ком, гарантировали поставки угля. На рассвете рабочие поднима­лись и шли в шахты добывать уголь; добычу сваливали в огромные курганы, которые в сумерках увозили во Францию.

Такая вот политика «пассивного сопротивления», которая наря­ду с полным коллапсом марки в конце 1923 года ознаменовалась катастрофическим крахом кабинета Куно и окончанием судорож­ной преамбулы Веймарской республики (137).

Как могло случиться, что доллар к ноябрю 1923 года стал сто­ить 4,2 триллиона марок? С тех пор были выдвинуты два объяс­нения этому факту: обвинительное и оправдательное. Англо-­американский обвинительный тезис вкратце сводился к тому, что немцы решили мошенническим путем уклониться от репа­раций, безудержно печатая бумажные деньги; согласно же не­мецкому оправдательному тезису, репарационный гнет, нало­женный Версальским договором, вынудил власти рейха всеми доступными способами изыскивать иностранную валюту, ку­пить которую можно было только за счет истощения запасов драгоценных металлов и прогрессирующего удешевления мар­ки. Утечка рейхсмарки за границу, утверждали немцы, удорожа­ет импорт и, следовательно, приводит к повышению цен: повсе­местный рост цен давит на заработную плату и оклады и вынуждает правительство приспосабливаться к ситуации, сти­мулируя краткосрочные кредиты под высокие проценты, что требовало еще большего увеличения массы платежных средств. Выражаясь словами управляющего Рейхсбанком Хафенштейна:

Фундаментальная причина заключается в безудержном росте текущего (краткосрочного) долга и его превращение в сред­ство платежа за счет дисконтирования казначейских и бан­ковских билетов. Причина такого роста коренится, с одной стороны, в непомерном бремени репараций и в отсутствии достаточных источников дохода для формирования сбалан­сированного государственного бюджета — с другой... Рейх должен каким-то образом существовать, и реальный отказ от дисконтирования и удешевления валюты перед лицом задач, поставленных бюджетом... неизбежно привел бы к хаосу (138).

Британский тезис, если рассмотреть его более подробно, при­писывал каждый взлет внутренних цен и падение марки на мировых рынках раздутым краткосрочным заимствованиям го­сударства, которые, согласно опубликованным отчетам, дейст­вительно стремительно росли за трехлетний период с 1920-го но 1923 год. То, что общество не желало одалживать государст­ву, последнее получало из Центрального банка, который «дисконтировал», то есть авансировал наличность, обеспеченную казначейскими билетами: каждое такое авансирование соот­ветствовало впрыскиванию ликвидности в экономику. Каждый раз, когда банк покупал правительственные облигации, он «трансформировал» эти облигации в «деньги»: отчасти в виде чеков, отчасти же в виде наличности — банковских билетов и звонкой монеты, которые государство же печатало и чекани­ло по заказу все того же Центрального банка. До середины 1922 года общество и рейхсбанк покрывали по половине расхо­дов рейха.

Вот как британский посол в Берлине лорд д'Эбернон описы­вал политику рейхсбанка:

[Управляющий Рейхсбанком] Хафенштейн... хотя он честен и прям, отличается невежеством и упрямством... Хафен­штейн, очевидно, считает, что падение германской валюты никак не связано с гигантским ростом массы бумажных де­нег, и приводит в действие печатный станок, не сознавая ка­тастрофические последствия таких действий (139).

Несмотря на то состояние неопределенности, какое до сих пор характеризует дебаты по вопросу германской гиперинфляции, представляется, что верх одержал британский тезис, который со временем стал общепризнанной догмой: действительно, он прост, правдоподобен, самоуверен и, вопреки мнению д'Эбернона, насквозь фальшив, в то время как аргументы немцев по­стыдно уклончивы и правдивы лишь наполовину.

Достояние Германии в 1913 году оценивалось в 300 миллиар­дов марок (140). Приблизительно треть этого достояния было впустую растрачено во время войны, что в 1919 году поставило Эрцбергера перед невероятно тяжелой задачей сбора налогов, особенно путем обложения капитала, для того чтобы возмес­тить принадлежавшие государству 98 миллиардов марок воен­ного займа, — Эрцбергер потерпел неудачу и заплатил за эту по­пытку жизнью.

Однако этаже попытка породила фундаментальную реакцию, которая вопиющим образом осталась не замеченной германской статистикой и обширной литературой, посвященной этому во­просу, — бегство капитала. В отсутствие надежных цифр многие «ученые» (141) поспешили преуменьшить значение этой эскапады капитала сквозь «западную дыру» (das Loch im Westen), то есть через услужливые банки, предоставившие каналы для экспорта капитала из Германии на западные рынки. Нет, одна­ко, никаких оснований считать ложным предположение о том, что после 1919 года перевод германского богатства за границу был огромным. В 1923 году газета «Нью-Йорк тайме» попыта­лась оценить размер германских вкладов в банках США и при­шла к цифре приблизительно в 2 миллиарда долларов (142), что соответствует приблизительно четверти ВВП Германии в 1923 году, — и это касается только Соединенных Штатов (143). Однако самым крупным реципиентом германских капиталов все это время была Голландия, хотя дополнительными храни­лищами сбежавших из Германии денег были также банки Швейцарии, Норвегии, Швеции, Дании и Испании. Крупней­шие стальные и прочие промышленные магнаты буквально де­монтировали свои предприятия на родине и перевозили их за границу. Из Голландии восстановленные там корпорации путем слияния приобретали в Германии обанкротившиеся кон­церны, которые использовались для сокрытия доходных зару­бежных предприятий, — эти дочерние германские предприя­тия обеспечивали владевшие ими компании с штаб-квартирами в Голландии необходимыми суммами в германских бумажных марках, что позволяло занижать истинную стоимость товаров и обманывать германские фискальные органы, а в это же время материнская фирма накапливала дорогую иностранную валюту, полученную от продажи продукции на мировом рынке (144).

После 1923 года голландская экономика пережила невидан­но бурный рост. Исчез хронический дефицит торгового ба­ланса... С 1920-го но 1929 год перевалка товаров через гол­ландские порты, то есть транзитная торговля с удаленными от моря германскими предприятиями, росла головокружи­тельными темпами — 16 процентов в год... Голландская эко­номика никогда прежде не знала такого бурного процвета­ния, такие темпы роста остались непревзойденными даже во время бума пятидесятых и шестидесятых годов (145).

Долг платежом красен. Голландия выразила свою благодар­ность двадцать лет спустя: в первые месяцы Второй мировой войны, когда еще продолжалась битва за Францию, голландские военные заводы уже начали размещать немецкие заказы, а же­лезные дороги были переданы в распоряжение германских вла­стей — теперь эшелоны из Германии могли доходить до самой французской границы (146).

Крупные вотчины промышленных магнатов Германии ред­ко попадали в сети германских фискальных органов, каждый раз все заканчивалось сбором (обесцененных) денег, по боль­шей части со среднего класса: финансовый крестовый поход Эрцбергера, рухнувший под бременем инфляции, сыграл роль бумеранга, больнее всего ударив тех, кого был призван защи­тить. К 1921 году правые заблокировали в рейхстаге все законо­проекты, направленные на конфискацию денег у крупных ин­весторов (147).

Итак, бегство капиталов, как было упомянуто выше, было в полном разгаре уже в конце 1919 года; какую именно долю гер­манского достояния праздный класс сумел отложить в иностран­ных банках, неизвестно. Трансферт таких крупных платежей в марках и их последующий обмен на другие валюты оказывал ог­ромное давление на обменную стоимость марки и на государст­венный бюджет Германии, которая таким образом лишалась сво­ей налоговой базы.

Опровергая британский тезис, защитники немецкого объяс­нения неоднократно и вполне оправданно указывали на дан­ные государственной немецкой статистики, которая обнаружи­вала, что (1) государственный долг возрастал по мере регресса инфляции, и наоборот (при отсутствии, правда, отчетливой систематической корреляции); (2) что падение обменной стои­мости марки всегда было круче скорости увеличения объема массы обращающихся бумажных денег (148) и (3) что так назы­ваемое внешнее ухудшение положения марки всегда предшест­вовало росту цен на внутреннем рынке, то есть «внутреннему» ухудшению положения марки (149); то есть только после того, как марка теряла стоимость за границей, происходил рост цен в самой Германии, что и дало повод Хафенштейну обвинить ре­парационные платежи в таком обесценивании германской ва­люты и в его катастрофических последствиях. Однако внешнее обесценивание было в действительности обусловлено бегством капитала и только во вторую очередь — требованиями Вер­сальского договора.

Тот факт, что в 1920 году падение марки было не столь дра­матичным, каким оно должно было быть благодаря бегству ка­питала, обусловлен противодействием иностранного капита­ла, который всерьез начал поступать в Германию в 1920 году. В период между 1919 и 1921 годом иностранцы приобрели бо­лее 40 процентов немецкой ликвидности (то есть средств в ви­де наличности и банковских чеков). Интерес иностранцев был чисто спекулятивным: стоило только Германии разочаровать прожорливые устремления и предвкушения инвесторов, как началась бы свалка за реализацию ликвидности (150). Таким образом, то, что германский праздный класс выкачивал из страны, отчасти и временно возвращалось с деньгами богатых «туристов» — британских, американских и французских — во время их беспорядочных набегов, причем эти туристы, платя свои «сильные» валюты, охотились за «дешевыми, как грязь» немецкими собственностью, товарами и услугами.

Немецкий тезис давал половинчатое и неполное объяснение происшедшего феномена: помимо оправдания бегства капита­ла, оно ни словом не обмолвилось о той сердцевине, вокруг ко­торой образовался нараставший снежный ком гиперинфляции.

Вполне естественно утверждать, что первопричина краха и расплавления германской экономики заключалась в военном займе (151). Вот какую запись сделал в своем дневнике британ­ский пресс-атташе лорд Ридделл во время своего пребывания в Версале:

Мы говорили о компенсациях и контрибуциях. [Ллойд Джордж] зачитал мне меморандум с предложением конфис­кации германского военного займа, что принесло бы союзни­кам восемь миллионов фунтов. Я сказал: «Это смехотворная схема. Она порождает целую проблему». Ллойд Джордж: «Да, это очень претенциозное и глупое предложение» (152).

Совсем непонятно, почему Ллойд Джордж должен был считать конфискацию германского военного займа «претенциозным и глупым предложением». Верной была бы абсолютно противо­положная оценка: такая конфискация не «порождала бы про­блему», но позволила бы ее решить при условии, что «пробле­ма» состояла бы в том, как взыскать с Германии средства, на ко­торые можно было бы восстановить опустошенные области*.

* Это можно было сделать, конфисковав военный заем, заморозив ос­новной капитал, уменьшив ежегодные платежи по процентам и растянув уменьшенную таким образом выплату на два-три десятилетия разрешив при этом Германии в любой момент равной выплатой освободиться от долга. Но в свете той игры, которую начала Британия, игры, целью которой было обнищание простых людей и усиление прогерманской элиты, такие соображения были лишь побочными.

Следовательно, единственным объяснением такой поразитель­ной «небрежности» со стороны британцев можно считать их намерение заложить в этом вопросе бомбу замедленного дейст­вия. Конечной целью, как уже было сказано выше, было очище­ние рейха от военного долга и помочь Германии иностранными инвестициями во второй половине двадцатых годов (ей. следую­щую главу).

Простые соотношения позволяют сделать интересное наблюдение: между 1919 и 1920 годом деньги, выделенные для вы­платы процентов по военному займу и по обеспечению (налич­ностью) сертификатов, не возобновленных подписчиками, достигли в сумме 30 процентов от общих расходов рейха: то есть, иными словами, эта сумма эквивалентна 60 процентам всех денег (наличными и в чеках), созданных в Германии за указанный двухлетний период (153).

Действительно, помимо того, что богатые немцы переводи­ли богатства страны за рубеж, они — за период с 1920-го по на­чало 1922 года — также получили наличные деньги за свои сер­тификаты военного займа, то есть 50 процентов суммы займа было возмещено государством. Другая половина оставалась на руках мелких инвесторов, которые держались за свои сертифи­каты до конца, до того момента, когда они вконец обесцени­лись.

Выплата процентов по краткосрочным и долгосрочным госу­дарственным облигациям плюс погашение наличными деньга­ми сертификатов военного займа привели к выбросу на рынок большого объема денежных знаков, не имевших физического обеспечения: это был чистый «воздух», чистая инфляция.

Общество распоряжалось этой вброшенной на рынок лик­видностью двумя способами. Либо эти деньги превращали в твердую иностранную валюту и ценные товары, что еще боль­ше обесценивало марку. Либо — альтернативно или одновремен­но с первым способом — эти средства вкладывали в краткосроч­ные государственные ценные бумаги, которые до конца 1921 года считались «надежными», — нет нужды повторять, что такой оборот приводил лишь к накоплению процентов на сче­тах государства.

Именно по этому второму каналу произошло массовое сме­щение ликвидности в конце 1922 года. В 1920 году иностранцы еще покупали краткосрочные казначейские облигации рейха, что на короткий срок отодвинуло окончательный крах. Однако падение марки стало уже необратимым: после убийства Ратенау и французского вторжения в Рур началось массовое обналичи­вание ценных бумаг, что, в свою очередь, привело к лихорадоч­ному выпуску банкнот к концу 1923 года, когда государство, бес­сильное устоять перед необходимостью массового погашения облигаций, на полную мощность включило даже провинциаль­ные печатные станки. Такова была суть расплавления и краха: повсеместное и полное превращение правительственных обли­гаций в бумажные деньги.

Хафенштейн отнюдь не «разыгрывал из себя невинную жертву», когда публично жаловался, что у него «связаны руки». «Количество ежегодно выпускаемых банкнот... зависело исклю­чительно (впрочем, так же как и сегодня) от количества казна­чейских билетов, которое общество было готово обновить, приобрести или, наоборот, не приобрести» (154). В 1941 году в частной беседе Гитлер так подытожил оборотную сторону ин­фляционной динамики — которой, невзирая ни на что, он и был обязан своим великолепным дебютом на политической сцене:

Инфляцию можно было преодолеть. Решающим здесь был вопрос о военном займе: другими словами, выплата ежегод­но 10 миллиардов по процентам при долге 166 миллиардов... Для того чтобы выплачивать проценты, людей вынуждали с завязанными глазами идти по бревнышку с бумажными деньгами в руках — отсюда и произошло падение курса валю­ты. Справедливо было бы отложить выплату процентов по долгам... Я бы вынудил лиц, нажившихся на войне, заплатить звонкой государственной монетой за различные ценные бу­маги, которые я бы заморозил на двадцать, тридцать или со­рок лет... Инфляция возникла не из-за обращения не обеспе­ченных золотом денег. Инфляция начинается тогда, когда покупателя вынуждают платить за какую-то вещь больше, чем он платил за нее вчера (155).

Итак, логическая последовательность событий такова: (1) для того чтобы выплачивать проценты по огромному военному зай­му, государство приказало рейхсбанку выбросить в обращение огромное количество наличных и безналичных денег, что вы­звало неуклонный рост цен; (2) когда богачи поняли, что ин­фляция начинает подтачивать их состояния, и испугались дра­коновских налогов, введенных Эрцбергером, они начали продавать свои военные сертификаты и переводить капиталы за границу; (3) переведенный в марках за границу капитал пре­вращали там в доллары, гульдены, фунты и франки: это приве­ло к резкому падению марки относительно перечисленных ва­лют («внешнее обесценивание»); (4) недостаточный сбор налогов внутри страны вынудил рейх прибегнуть к краткосроч­ным заимствованиям: правительство напечатало множество облигаций, половина которых до 1922 года была превращена в наличные деньги Рейхсбанком, а половина приобретена част­ными лицами в качестве сбережений; (5) для того чтобы выпла­чивать репарации, Германия покупала иностранную валюту, рас­ходуя марки под залог золота, что еще больше ослабляло марку по отношению к другим валютам; (6) это усиление внешнего обесценивания повысило импортные цены что, в свою оче­редь, привело к удорожанию жизни, цены по-прежнему продол­жали лететь вверх; (7) рейх все больше и больше погружался в трясину долга, но в течение приблизительно двух лет (1920-1922 годы) покупка иностранцами и немецкими гражда­нами правительственных ценных бумаг и облигаций препятст­вовала переходу инфляции в тотальный финансовый крах и расплавление всей финансовой системы; (8) после француз­ского вторжения в Рур в начале 1923 года окончательный отказ от плавающего долга не оставил государству и рейхсбанку ино­го выбора — пришлось полностью, марка в марку, оплатить на­личными все сертификаты, которые инвесторы — внутренние и зарубежные — не желали больше возобновлять; с этого момен­та начинается выпуск новых ценных бумаг, эмиссию которых рейх был вынужден произвести, чтобы оплачивать государст­венные расходы. Эти ценные бумаги обеспечивались исключи­тельно Центральным банком: он принял все облигации и пре­вратил их в (ничего не стоящие) банкноты — соответственно, марка окончательно рухнула.

В ходе этого обвала рейхсбанк потерял половину своего зо­лотого запаса, а управляющий банком Хафенштейн в ноябре 1923 года умер от сердечного приступа. Крестьяне придержива­ли зерно, дожидаясь повышения цен, а люди в городах голода­ли; пролетариям терять было нечего, а праздные собственники, состояния которых находились в надежных местах за границей, чувствовали себя лучше, чем в конце войны. Однако мелкая бур­жуазия (das Kleinblirgertum), представители которой жили на некий фиксированный доход, была практически сметена с лица земли. Гиперинфляция уничтожила накопления среднего клас­са: в середине двадцатых годов этот обнищавший слой населе­ния начал массами вливаться в ряды нацистов.

Веймарская гиперинфляция — это история иностранного заговора и внутреннего предательства; отсюда нечестность бри­танского тезиса и прискорбная неполнота германской апо­логии: в противоположность основному тезису германской за­щиты мы можем утверждать, что не репарации обусловили германский финансовый крах, они лишь ускорили его наступле­ние. За период с 1919-го по 1922 год Германия уплатила в качест­ве репараций около 10 процентов своего дохода (156), это было единственное, что Германия вообще уплатила союзникам вплоть до прихода к власти Гитлера (157).

В «клетке» Веймарской республики германская элита ис­терзала марку, экспортировав в надежно защищенные от не­мецкого фискального ведомства места неучтенную, но весьма значимую часть германского государственного достояния. Рейх был вынужден, в качестве паллиативной меры осущест­вить массивный «плавающий» заем, который к 1923 году был погашен морем ничего не стоящих бумажек. Именно предста­вители германского паразитирующего класса, которые нанес­ли Германии удар в спину и буквально подтолкнули возмущен­ный средний класс в силки, расставленные нацистами, люби­ли рассуждать о достоинствах радикализации. Все это в точно­сти соответствовало предвидениям Веблена, который злове­ще предсказывал, что репарации «спровоцируют радикализм в Германии».

В конце, когда рейх был «очищен» от военного займа, весь военный долг Германии, составлявший треть всего богатства страны в ее лучшие имперские времена, в ноябре 1923 года но­минально стоил один доллар двадцать три цента.

Теперь, когда Германия оказалась очищенной от своих им­перских долгов, Америка внезапно изъявила желание вновь по­явиться на европейских берегах, чтобы непосредственно вме­шаться в реконструкцию и восстановление денежной системы своего вчерашнего врага: Веймар стоял на пороге своей «золо­той» пятилетки (1924-1929 годы).