Часть четвертая. Надир (1850 – 53). 6 страница

На галерее повисла жуткая тишина. Те, кто видели ханум вблизи, говорили, что она вздрогнула и залилась краской над чадрой.

– Возможно, мое представление скучно и вульгарно, – ядовитым тоном ответила она, – и все же, оно пройдет, как задумано.

– Тогда, мадам, с сожалением сообщаю, что оно пройдет без меня.

И, грубо повернувшись к ней спиной, Эрик покинул гарем, не ожидая позволения уйти. Мне сказали, что развлечение продолжалось, хотя никто и не смотрел, но я понимал, что смертью маленькой рабыни дело не кончится. Никто больше не смел так дерзить ханум. Я знал, что она придумает ужасную месть для мужчины, унизившего ее при всех. Я ожидал, что получу приказ арестовать его, но приказа все не было, и единственное объяснение такой снисходительности, какое я смог найти – что шах не хотел терять человека, который пока еще был нужен ему. Какую бы судьбу ни придумала ханум для Эрика, с этим придется подождать, пока он не достроит для шаха дворец.

Стало жарко, и Тегеран опустел – все, кто могли себе это позволить, разъехались по своим прекрасным летним резиденциям в более прохладных Шимранских холмах. По традиции, это был тихий, дремотный период в жизни двора, самое неподходящее время для покушения на жизнь шаха. Тем не менее, в августе, когда он садился на лошадь, на него напали четыре мятежника баби, подошедшие к нему под видом подачи прошения. Видимо, эти люди решили стать мучениками, ибо, хотя шаха и ранил пистолетный выстрел, и он упал с лошади, покушавшихся тут же схватила дворцовая стража, и один из них погиб в свалке. Началась паника. Хотя до конца летнего сезона оставался еще целый месяц, все ринулись за стены Тегерана, опасаясь революции. Российская миссия сбежала из страны, британцы притихли, постоянно арестовывалось множество так называемых заговорщиков, а все, имевшие самое отдаленное отношение к секте баби, каждодневно тряслись за свои жизни. Мрачное настроение молодого государя вызвало быстрые и кровавые репрессии, и мне пришлось демонстрировать свою верность самыми неприятными мне способами. Меня раздражала не ловля заговорщиков – я привык к такой деятельности – а страшная судьба, ожидавшая этих сбившихся с пути несчастных.

Даже Эрик отнесся к новому заданию без энтузиазма, когда ему приказали придумать подходящую пытку перед казнью Сулейман Хана, главного подстрекателя заговорщиков. Накануне казни он пришел в мои апартаменты и сел, перебирая пальцами струны своей скрипки, с таким болезненным беспокойством, что меня переполнили дурные предчувствия. Я знал, что изначальное предложение Эрика шаху не понравилось. Недостаточно, сердито рявкнул он, этого недостаточно, чтобы научить людей, какая судьба ждет изменников.

– Я разочарован, сударь… Я ожидал от тебя большего. Может быть, ты, в какой-то мере, утратил свой знаменитый талант к смерти. Советую тебе подумать еще, и не тянуть…

Я разочарован… Страшные слова для любого слуги империи! Эрику дали двадцать четыре часа на то, чтобы исправить промах, и по его тихому отчаянию я понял, что ему это удалось.

– Шах, наконец, был удовлетворен? – нервно поинтересовался я.

– Да… – Эрик рассеянно дернул струну. – Ему понравилось окончательное… решение.

С нездоровым интересом я стал выспрашивать детали. Тихим, безучастным голосом Эрик рассказал мне, что тело Сулейман Хана будет проткнуто в нескольких местах. Отверстия будут достаточно велики, чтобы вставить в них свечи, которые прогорят до плоти. Изменника протащат по улицам к месту казни, где его тело разрубят топором на две аккуратные половины. Мы оба молчали какое-то время. Я был охвачен ужасом, а его едва не мутило от отвратительных идей, которые его заставляли извлекать из черных бездн собственного сознания. Я смотрел, как его рука ласкающе проходила по полированному дереву скрипки.

– Я устал создавать эти живые кошмары, – медленно произнес он. – Очень устал. У тебя есть опий, Надир?

Я нахмурился.

– Ты употребляешь слишком много опия в последнее время... Слишком много!

– Я знаю, – тяжело ответил он. – Если буду продолжать в том же духе, умру… Вот уж много мир потеряет!

– Эрик…

– Не надо мне твоих нотаций, – вздохнул он. – Мой разум – как пол на бойне, весь в крови и слизи. А от опия перед глазами возникает восхитительная завеса… и я могу забыться ненадолго. Ну, так есть у тебя, или нет?

Законы гостеприимства запрещают в чем-либо отказывать гостю, так что я сходил к шкафу и вернулся со снаряжением нашего национального порока. В Персии нет человека, который бы не знал, что такое зависимость от опия. Богатые вволю наслаждаются им, бедняки голодают и продают последнюю одежду, чтобы удовлетворить пагубную привычку. Опий утешает измученную душу, утоляет боль коварным, ласковым бальзамом, а я не знал человека, которому эта успокаивающая отрава была бы нужнее, чем Эрику. Я протянул ему трубку с изукрашенной фарфоровой чашечкой размером с яйцо и тонким черенком вишневого дерева, я дал ему щипцы и разжег угли, на которых будет дымить и пузыриться драгоценное снадобье.

– Если хочешь сохранить здравый рассудок, тебе надо поскорее убираться из Персии, – сказал я. – Ты ведь это знаешь?

Он пожал плечами.

– Подумаю об этом, когда дострою дворец.

– У тебя не будет времени думать об этом, – предупредил я. – Как только будет положен последний камень, тебе придется хорошенько позаботиться о своем здоровье. У тебя в стране больше врагов, чем у кого-либо еще, а шах не будет тебя больше защищать. Женщина хочет твоей крови, Эрик… говорю тебе, ты уже сжег свои корабли, не сделай ошибки.

Он набрал в легкие до отказа сладкого дыма и испустил долгий вздох.

– И пусть… – пробормотал он с какой-то мечтательной, отдаленной грустью, – в аду полно сожженных кораблей, ты знал об этом, Надир?.. Я так думаю, поэтому там так чертовски горячо…

Я слабо улыбнулся. И в самом темном расположении духа он ухитрялся сохранять эту странную, заразительную искру юмора, неожиданное чувство смешного, которое делало его на удивление человечным даже в совершенно диких обстоятельствах.

После смерти Резы он был единственным человеком, время от времени заставлявшим меня смеяться, а я ведь думал, что никогда больше не узнаю веселья. Возможно, напрасно я давал ему опий и развивал еще один смертельный порок, но было слишком трудно отказать ему в этом дымном успокоении. Когда колокол на минарете призвал меня к молитве, я оставил его, окруженного привычным облаком смертоносного аромата.

Вскоре мои молитвы потревожили печальные звуки его скрипки, и, несмотря на религиозные обязанности, я вслушивался, не в силах двинуться с места. Вся грусть мира сосредоточилась в этих тихих, вибрирующих нотах. Как будто сам дьявол изливал слезы чистейшего звука.

Казни остальных заговорщиков представляли собой подобные публичные зрелища, все европейские миссии были в ужасе. Тридцать казней осуществили лично государственные сановники, преступников пробивали штыками, прокалывали насквозь, разрезали на куски на глазах двора, но спектаклю не доставало оригинальности – ясно было, что Эрик не имел к нему отношения. Зрелище было неуклюжим, плохо организованным, ему явно не хватало тонкости, зато во всем чувствовалась печать здорового беспокойства нового Великого визиря за свое собственное благополучие. Было бы трудно определить истинного виновника этого ужаса, ответственность за массовые казни лежала на всем правительстве. Когда французскому врачу шаха предложили с ножом в руках доказать свою верность, он с юмором ответил, что уже и так ответственен за множество смертей как профессионал, и не хотел бы по своей воле увеличивать их количество. Шах от души рассмеялся, и как будто благополучно принял это оправдание, однако, вскоре доктору подали бокал отравленного вина, и он умер мучительной смертью. По счастью, я занимал слишком низкий пост, чтобы меня пригласили принять участие в развлечении.

Я был освобожден от обязанностей шпиона и охранника и отправлен в Мазандеран – следить, чтобы деятельность баби не нарушила зимний отдых шаха. По этой причине я не видел Эрика несколько месяцев и о завершении строительства нового дворца узнал только, когда шах пригласил меня на аудиенцию в Сад Эхо.

По прибытии, я обнаружил, что обширный аудиенц-зал был пуст. Большая часть двора еще находилась в Ашрафе, шах приехал сюда только ради осмотра достроенного здания. При всей своей внешней внушительности, это был не дворец, а, скорее, охотничий домик, павильон-игрушка, построенный, чтобы развлекать своего царственного хозяина. С самого начала и не предполагалось, что он будет вмещать весь двор. Только нескольким фаворитам будет дозволено разделять игры и капризы царя царей, и этим немногим придется очень внимательно следить за каждым словом.

Эрик предупреждал меня, что это место неспроста называется Садом Эхо. Когда шах неожиданно возник рядом со мной, я так испугался, что уронил досье, в котором отражались детали моей служебной деятельности в последние месяцы. Он не входил ни в одну из дверей, за которыми я наблюдал, похоже, он вступил в помещение прямо из стены у меня за спиной. Ничто не могло развеселить его больше, чем мое искреннее замешательство.

– Ах, дарога! – произнес он со злорадным весельем школьника. – Вижу, я тебя напугал! Остроумное изобретение, не правда ли?

– Очень остроумное, Ваше Императорское Величество, – Я поднялся с колен, повинуясь его жесту, и уставился на безнадежно перемешанные документы. Я знал, что весь дворец пронизывали тайные ходы и люки, которыми пользоваться мог только шах. Я лично считал, что все это ребячество, дьявольская игра в прятки, которая приведет только к множеству новых трагедий. Напрасная трата талантов Эрика. Он хотел возвести нечто поистине прекрасное, но на каждой стадии строительства его отвлекали шаховы требования хитрых ловушек и необычностей. Я знал, что в изначальном проекте Эрика не было ни тайных проходов, ни люков. К концу строительства его архитектурное чудо превратилось в сложную игрушку для злого, проказливого мальчишки. Из-за шаха пропала вся его красота.

– Как тебе мой новый дом для развлечений? – продолжал Его Величество. – Ты не находишь его неповторимым… воистину уникальным?

Я торопливо заверил его, что так оно и есть. Несмотря на сияющий вид, он был чем-то раздражен и даже обижен, и я забеспокоился. Он напоминал избалованного ребенка, который слишком долго ждал обещанного подарка, и был разочарован, потому что реальность не соответствовала его мечтам.

– Потайные проходы слишком узкие и душные, – внезапно пожаловался он. – Очень неудобно. Мне пришлось снять шляпу.

Я старательно делал вид, что сочувствую ему. На самом деле, истинным чудом я считал то, что Эрик как-то сумел сдержаться и не свернуть шею своему заказчику в ходе строительства.

– Во всем мире не найдется другого монарха, у которого был бы такой дворец, – заверил его я, чувствуя себя дураком. – Вы обладаете истинной жемчужиной архитектуры, и вам служит мастер, которому нет равных на земле.

Шах сдвинул брови и стряхнул неприметную каменную крошку со своего необъятного одеяния.

– Он может служить другим так же, как служил мне. Говорят, его слава уже достигла Константинополя, и султан старается переманить его у меня.

У меня пересохло во рту от беспокойства.

– Без сомнения, эти злобные наветы не стоят внимания Вашего Величества. Эрик предан вам…

Шах вдруг рассмеялся.

– Ты думаешь, я настолько глуп, чтобы верить в преданность этого человека? Он не хранит верность никому, я не сомневаюсь, что тебе это прекрасно известно. У него напрочь отсутствует совесть. Он убийца… хуже того – он вор.

– Вор? – испуганно повторил я. – Но, разумеется, человек, который зарабатывает такие деньги честным путем, не станет опускаться до воровства.

– Я так понимаю, он крадет забавы ради, дарога… чтобы подтвердить свое мастерство фокусника… та история с ошейником кошки, в которой так и не удалось разобраться, сам знаешь. А в декоре Павлиньего трона было обнаружено стекло… стекло! Одно время его бесстыдное чувство превосходства меня развлекало, но ханум утверждает, что он слишком дерзок, и я все больше склонен согласиться с ней. Такому, как он, нельзя доверять государственные секреты.

Шах отвернулся и принялся беспокойно бродить взад и вперед по комнате. Я не осмеливался спорить с ним, и минуту спустя, он задумчиво посмотрел на меня.

– Я рад, что ты не стал защищать его. В прошлом году были такие моменты, дарога, когда я боялся, что твоя преданность не безупречна.

Я простерся у его ног традиционным жестом самоуничижения, коснувшись лбом кончика его сапога для верховой езды.

– Вставай, вставай! – раздраженно потребовал он. – У тебя есть отличная возможность продемонстрировать мне свою преданность.

Я со страхом поднял голову. Аллах, что будет?

– Возможно, тебе будет интересно узнать, что ханум предложила мне выколоть ему глаза.

Да, подумал я, самое подходящее наказание за его преступление против нее. Как еще можно наказать мужчину, упрямо не замечающего, как сильно женщина желает его?

– Но, поразмыслив, – спокойно продолжал шах, – я пришел к выводу, что, лишившись зрения, он необязательно потеряет возможность использовать свои таланты и служить другому правителю. А я бы хотел сохранить неповторимые особенности этого дворца только для себя… он не должен строить ни для какого другого правителя. Все, кто работал над дворцом, будут преданы смерти… включая самого его создателя. Ты арестуешь Эрика завтра вечером, когда он вернется в Ашраф.

– Завтра? – тусклым голосом повторил я.

Шах снова нахмурился.

– Сегодня он должен изменить кое-что в моих личных покоях, и я не хочу, чтобы его отвлекали. Завтра он мне будет не нужен, – Присев на возвышение для трона, он обвел критическим взглядом аудиенц-зал, но явно не смог найти больше никаких недостатков, благодаря которым Эрик получил бы отсрочку еще на один день. – Произвести казнь я предоставляю тебе, дарога… но не вздумай проломить ему череп. Я желаю набальзамировать его голову и поставить на столб в Гулистане. Султан и эмир умрут от зависти, услышав о моем новом украшении.

Я смотрел в пол, опасаясь, что выражение моего лица выдаст отвращение.

– Ну? – отрывисто спросил шах. – Ты хорошо понял мой приказ?

– Приказ абсолютно ясен, о Тень Бога, – я отвесил сложный поклон и попятился к двери.

– Дарога!

– Ваше Величество?

– Прикажи своим людям хорошенько обыскать его апартаменты после ареста. Я уверен, что среди его вещей отыщется тот ошейник.

И снова я склонился перед ним. У меня было двадцать четыре часа, чтобы все подготовить.

Незадолго до рассвета мои люди окружили апартаменты Эрика в Ашрафе, а я один вошел в его комнату.

Он был удивлен.

– Обычно принято стучать перед тем, как войти, – коротко напомнил он. – Какого черта ты делаешь здесь в это время? Я тебя не приглашал.

– Это не светский визит, – громко ответил я, так, чтобы мой голос был слышен в коридоре. – Я исполняю свои обязанности начальника полиции этого округа и должен арестовать вас за измену. Приготовьтесь немедленно отбыть.

Он, было, засмеялся, но, когда я энергичным жестом велел ему замолчать, он резко умолк, с любопытством глядя на меня.

– У нас мало времени, – прошептал я. – Достань, что у тебя есть ценного, что легко унести, и передай мне.

Он наклонился, чтобы нажать потайную пружину в стене, тотчас же один камень сдвинулся в сторону, открыв небольшую нишу, из которой он достал шкатулку.

– Я весь вечер работал по личному распоряжению шаха и как раз собирался принять ванну, – Его голос без усилий достиг коридора, где ждали мои люди, и я с облегчением понял, что он принял мою отчаянную игру.

– У вас есть несколько минут на то, чтобы одеться, – сказал я. Он передал мне шкатулку и, открыв ее, я увидел кучу драгоценностей, достойную какого-нибудь драконьего клада. Там лежали самые разные драгоценные камни, некоторые он официально получал в награду за службу, другие явно были похищены. Я узнал огромный бриллиант, когда-то принадлежавший Мирза Таки Хану, а на дне шкатулки поблескивал в свете факела кошачий ошейник, украшенный целым состоянием. Я осуждающее посмотрел на Эрика, он изящно и не без юмора пожал плечами.

– Ты знаешь мою слабость к красивым вещам.

Со вздохом я пересыпал содержимое шкатулки в кожаную сумку и повесил ее под куртку. Он всегда стремился окружать себя красотой, и я знал, что бриллиант и бабочка имеют в его глазах одинаковую цену. Я подошел к нише в стене и обнаружил деньги, которые он беспечно засунул в глубину и благополучно забыл о них. Опустошив тайник, я подал ему знак закрыть его.

– Протяни руки, – сказал я. – Предполагается, что ты должен быть связан.

На мгновенье он напрягся в ярости, и я подумал, что его безумная гордость все разрушит, что он, скорее, умрет, чем позволит связать себя, как зверя.

– Протяни руки, – властным голосом приказал я. – Эрик… иначе нельзя.

В его глазах мелькнули страх и отвращение, и я словно увидел некую темную тень из его прошлого, а когда я обвязывал его запястья грубой, волокнистой веревкой, Эрик сжал кулаки, словно пытаясь удержать примитивный инстинкт, заставлявший его сопротивляться. Мне казалось, что я связываю какого-то дикого мифологического зверя, и только медленно, нелегко выросшее между нами доверие не позволяет ему броситься на меня и разорвать на куски острыми когтями. Его запястья были настолько тонкими и обманчиво хрупкими на вид, что я связывал их очень осторожно, и вдруг мне на глаза попалась сеть старых шрамов на его коже.

– Откуда у тебя эти раны? – с любопытством спросил я. – То окно в Тегеране?

Он коротко качнул головой, все еще глядя на веревку, словно до сих пор поверить не мог, что позволил себя связать.

– Когда-то я разбил зеркало, – сказал он. – И одна дама, глубоко заблуждавшаяся, но желавшая мне добра, перевязала раны и спасла мне жизнь.

– Это была твоя мать?

Он взглянул на меня, и почему-то я содрогнулся.

– Мать позволила бы мне истечь кровью, – каменным голосом произнес он. – И кто посмеет сказать, что она была бы не права?

Я в молчании затянул веревку, в очередной раз потеряв дар речи, ощутив всю полноту его трагедии, а потом подошел к двери и позвал своих людей.

– Обыщите апартаменты и составьте список всего, что обнаружите, – я повернулся к Эрику, стоявшему, опустив голову, глядя в пол. – А вы, господин, идите со мной.

Мы ехали прочь от дворца в свете восходящего солнца, я вел лошадь Эрика, а мой сильно сократившийся эскорт ускакал вперед, чтобы предупредить в тюрьме о нашем скором прибытии. Когда последняя лошадь скрылась из виду, я наклонился, перерезал веревки на его руках и передал ему две кожаные сумки, которые спрятал на себе.

– Уезжай, – просто сказал я. – Поезжай по дороге вдоль побережья, и убирайся из Персии, как только сможешь. Я могу дать тебе только несколько часов форы, пока люди шаха не начнут поиски.

Он словно застыл на лошади, глядя на меня.

– Как ты объяснишь это?

Я пожал плечами.

– Скажу, что ты освободился с помощью своего волшебства и напал на меня, когда я не ожидал.

– Тебя накажут, – мрачно ответил он, – даже, если шах поверит твоим словам. А уж если не поверит…

– А это уже мое дело.

– Почему ты делаешь это? – вдруг спросил он.

Я посмотрел на пустынную дорогу.

– Мой сын хотел бы, чтобы ты был жив… Все, что я делаю сейчас – это в память о нем.

– О Боже, – жалко прошептал он. – Ты никогда не примиришься, так? Ты никогда не простишь…

Я повернулся в седле и посмотрел ему прямо в глаза.

– Мне нечего прощать, – сказал я. – Ты подарил ему прекрасную безболезненную смерть… я принял это, и моя душа спокойна. Пора подумать о твоей душе, Эрик.

Он сделал нетерпеливый жест.

– По вашей вере, у неверных нет души, им нет места в Раю.

– Тогда о твоей совести, – парировал я. – Мне кажется, совесть у тебя есть, во что бы ни верил ты сам… и сегодня я назначаю себя ее хранителем. Куда бы ты ни пошел, что бы ты ни совершил в будущем, когда-нибудь ты ответишь передо мной. Это цена за твою жизнь. Больше никаких беспричинных убийств.

– О, право! – фыркнул он. – И что же помешает мне нарушить эту странную сделку в любой момент?

– Я не верю, что ты нарушишь данное мне слово, Эрик.

– А с чего ты взял, что я дам тебе слово, не говоря о том, чтобы держать его? Убийство – это, как опий, Надир… вредная привычка… зависимость.

– Зависимость можно преодолеть, если есть воля бороться, – твердо ответил я. – Кроме того, у тебя нет выбора – это ультиматум. Если я не услышу от тебя то, что хочу, я просто передам тебя палачу, даю слово! И помни, мои люди уехали не настолько далеко, чтобы не расслышать пистолетный выстрел.

– В чем в точности ты хочешь, чтобы я поклялся? – осторожно спросил он.

– Я не какой-нибудь сентиментальный дурак, – вздохнул я. – Я знаю, что у тебя за жизнь… И я понимаю, что непременно возникнут такие ситуации, когда тебе придется ударить первым, чтобы спасти себя. Но есть огромная разница между убийством из самозащиты и убийством ради извращенного удовольствия. Все, что я прошу – чтобы ты помнил об этой разнице и придерживался моего требования. А теперь… ты дашь мне слово?

Он промолчал, но после минутного колебания протянул мне руку, и я без сомнений принял ее. Его рука была холодной и сильной, и у меня не возникло желания вырвать свою из страха или отвращения. И я держал его руку в своей, пока он сам не решил разомкнуть наше рукопожатие – символ нашей простой и чистой дружбы.

– Следуй вдоль побережья, держись подлеска. Это опасный путь… там трясины и множество других неприятностей… но ты не должен ехать по дорогам внутри страны. К завтрашнему дню люди шаха будут искать на всех путях, ведущих за границу.

Он вздохнул.

– А ты, мой бедный дурачок, будешь сидеть в тюрьме и ждать казни из-за меня. И ты действительно думаешь, что я настолько бесчеловечен, что предоставлю тебя такой судьбе?

– Тебе не стоит бояться за мою жизнь, – ответил я. – Знаешь ли, я не совсем новичок по части интриг, у меня есть план. На побережье Каспия найдут труп мятежника баби в твоем плаще и маске. Когда его найдут, над ним уже поработают стервятники, и никак иначе опознать его будет нельзя. Уверен, шах будет достаточно удовлетворен, чтобы сохранить мне жизнь… а если мое поместье конфискуют… что ж, с тех пор, как я познакомился с тобой, мне что-то разонравились персидские порядки. Возможно, я переберусь в Европу и поселюсь в стране, где правительницы больше не развлекаются камерами пыток.

– Даже в Европе тебе надо будет что-то есть, – мрачно заметил он. Он открыл свою сумку с сокровищами, зачерпнул горсть драгоценных камней и протянул мне, только, подумав немного, убрал с ладони огромный бриллиант.

– Не буду обременять твою деликатную совесть, – вздохнул он. – Не буду притворяться, что он добыт честным путем. Но остальные можешь взять спокойно… там нет ничего такого, что мешало бы тебе спать по ночам.

– Эрик, – возразил я. – Вовсе незачем…

– Бери! – рявкнул он. – Я ведь согласился на твои проклятые условия, так? По крайней мере, дай мне возможность тоже сделать красивый жест и отплатить чем-то моему хранителю… и другу.

А потом мы молчали, одинаково ошеломленные суровой простотой этого последнего слова. Я понимал, что дружба – чуждое для него чувство, незнакомое, и может быть, поэтому немного пугающее. Дружба вдруг вторглась в его жизнь, нарушив привычное существование, требуя ответственности и преданности. Но я не думал, что он легко откажется от данной мне клятвы. Сняв маску и плащ, он передал их мне, и я увидел вдруг, что в его глазах разного цвета стоят слезы.

– Будь осторожен, Надир, – тихо сказал он. – Будь очень осторожен… как это ни утомительно, твое здоровье с некоторых пор мне очень дорого.

Наверно, я улыбнулся, говорить я не мог. Я сидел и смотрел, как Эрик удаляется, пока он не превратился в неясную тень в лунном свете.

А потом я заговорил в пустоту между нами на чистейшем французском, которому он усердно обучал меня все эти годы.

– Au revoir, mon ami, – печально произнес я. И убрав маску и плащ в седельную сумку, я повернул лошадь в сторону Сари и поскакал туда в одиночестве.

Часть пятая. Эрик (1856 – 1881).

Мой разум достиг отдаленнейших горизонтов смертной фантазии и все еще стремится дальше, в бесконечность. Нет такого знания, которого я бы не постиг, нет искусства или ремесла на этой планете, в котором я не добился бы мастерства. И вот, подобно Фаусту, я напрасно ищу истину… Ибо, сколько бы я ни прожил на свете, ни одна женщина не взглянет на меня с любовью. Наконец-то я нашел в себе силы не думать о глупых отголосках человечьего счастья. Оптимизм, слепые надежды, жалкие стремления… Все это ушло, одно за другим, и теперь я настолько доволен своей судьбой, насколько это возможно, пребывая в безмятежном одиночестве.

Мое королевство скрыто в вечной мгле, глубоко под парижскими улицами, окруженное холодным безмолвием могилы. Мрак и тишина стали моими единственными товарищами с тех пор, как я решил отказаться от людского мира и создать свою собственную империю. С самого рождения мне суждено было оставаться одному. Но у меня ушло сорок лет на то, чтобы принять эту безжалостную правду, и понять, где меня ждет покой…

Я не знал покоя, когда прибыл в Бельгию весной 1856 года. Три года я бесцельно шатался по всей Европе, двигаясь по своим собственным следам, подобно любопытному пилигриму, выискивая, какие архитектурные памятники я пропустил, когда странствовал в юности. Я бродил на рассвете по пустынным улицам и возвращался в свое жилище еще до того, как первые продавцы открывали свои лавки. Потом я пережидал, прячась от дневного света, пока солнце не уходило за горизонт, и тогда я снова мог выйти на слабо совещенные улицы, не привлекая излишнего внимания. Больше мне не нужно было торговать своими талантами, чтобы заработать на жизнь. Я покинул Персию богатым человеком, достаточно богатым, чтобы обратиться к своим увлечениям и не соприкасаться с человеческим родом. Больше не было необходимости услаждать глупую толпу ловкостью рук или страшным лицом. Убийствами я пресытился во время мрачных событий в Персии, но эту страсть приходилось сдерживать и, из-за данной клятвы, забыть о которой я не мог. Голос Надира преследовал меня по всей Азии, так что я не мог комфортно чувствовать себя на Востоке, где настолько в цене политические убийцы, а лишить человека жизни так легко, и не возникает вопросов.

Я приучился справляться со своими мрачными и жестокими страстями, сначала с помощью опия, а потом, уже в Бельгии – морфия. Я отказался от опия из страха повредить голос, и, взлетев в эйфории к звездам при первом эксперименте с иглой, я взялся за написание оперы, которую считал величайшим своим творением. Я назвал ее «Торжествующий дон Хуан». С возрастом я стал циником…

Несколько месяцев я болтался по Бельгии, как до этого – по всей остальной Европе, нигде надолго не задерживаясь, из страха враждебности со стороны местных жителей. Антверпен, Гент, Брюссель… наконец мягкое, знакомое звучание родного языка завлекло меня в Монс. Как же приятно было слышать отовсюду французскую речь! Я выучил много языков, но что может звучать слаще соблазнительных гласных и чудных раскатистых согласных самого дивного языка в мире? И мне внезапно захотелось поселиться в этой по-настоящему цивилизованной стране и построить себе дом. В закоулках Монса отыскался человек, отлично подходивший для моих необычных нужд – который был бы подвластен моему голосу и исполнял бы мои приказания, не задавая утомительных вопросов, человек, которым я мог бы повелевать, используя возможности своих голосовых связок. Я уже знал к этому времени, что такие люди встречались по всему миру – люди, которые при первых же моих словах, оборачивались, глядя странным, тусклым взглядом, с ними и маска была не нужна. Я не представлял, каким образом необычное строение голосовых связок позволяло мне приводить некоторых людей в состояние покорности, похожей на транс – к сожалению, никак нельзя анатомировать самого себя! Но я считал свой голос оружием, иногда смертоносным, как и пенджабское лассо, и без стеснения пользовался им, когда подворачивалась возможность.

Жюль Бернар прошел обучение на каменотеса, и когда я понял, что он может мне пригодиться, он стал служить мне, как раб, правда, с хорошим жалованием; он вел дела, тогда как я все больше склонялся к жизни затворника. Если бы я был доволен своим домом, мы расстались бы, как только был положен последний камень, но задолго до того, как дом был достроен, собственный проект разочаровал меня. Жюлю было поручено продать дом по завершении работ, и он тут же получил с полдюжины совершенно безумных предложений.

– Вам бы стать подрядчиком, господин, – посоветовал он.

Я расхохотался ему в лицо… а потом задумался. А почему бы и нет? Я был еще молод… и даже, если мне не нужно было зарабатывать деньги, мне требовалось какое-то занятие, чтобы отвлечься от сочинения, пожиравшего меня изнутри, подобно раковой опухоли. «Торжествующий дон Хуан» жрал меня живьем. Я должен был запереть оперу в сундук и избавиться от тех опасных, немыслимых ощущений, которые она пробуждала во мне.

Пять лет спустя Жюль – к тому времени он женился и завел троих детей, болтавшихся по скромной снятой квартирке – вел все мои дела, и бизнес процветал. Я предлагал заказчикам очень необычные услуги. У архитекторов было принято заниматься подрядами и не строить самим. У архитекторов также было принято встречаться с клиентами, а вот это делать я упорно отказывался. Мои условия были настолько эксцентричны, что остается только удивляться успеху нашего дела, но у Жюля обнаружился неожиданный талант приглаживать перышки возмущенных заказчиков. Стало модным приобретать дома, спроектированные и построенные таинственным и неуловимым архитектором, который подписывал свои чертежи просто «Эрик»; и который предпочитал отказаться от комиссии, только бы не давать личную консультацию. Короче говоря, повторяю, я вошел в моду, и богатые люди раскошеливались с готовностью.