Часть шестая. Контрапункт: Эрик и Кристин (1881)

Это не дневник, во всяком случае, не то, что под этим словом подразумевают. Я вовсе не собираюсь каждый день старательно записывать во всех подробностях, что я ела на завтрак, какое платье мне доставили от портнихи, кто, что и кому сказал на репетиции. Конечно, верхом тщеславия было бы предполагать, что кому-то через сто лет будет интересно читать о твоей ничего не значащей маленькой жизни. Я вообще не хочу, чтобы этот текст кто-нибудь прочитал, потому что тогда меня непременно запрут где-нибудь от греха подальше, и люди будут качать головами и говорить: «Бедняжка Кристин, какая жалость, но я всегда подозревал, что у нее что-то не так с головой – вечно она витала в облаках, знаете, даже когда была юной девочкой». Нет, это не дневник. Это просто попытка доказать самой себе, что я все еще нахожусь в здравом уме, что то, что произошло со мной, было на самом деле, что это не порождение нетвердого сознания и чересчур богатого воображения. В последние три месяца произошло нечто настолько странное и удивительное, что я не смею никому об этом рассказать – разве что бумаге.

Я слышала Ангела музыки. Боже… почему-то мне казалось, что эта фраза будет выглядеть не так безумно, если записать ее на бумаге моим каллиграфическим почерком. Я ошибалась. Это звучит, как есть – безумно! Но я не сумасшедшая. У меня не бывает галлюцинаций, видений. Я слышу его голос у себя в голове, так же ясно, как все остальные звуки, но его голос не принадлежит этому миру. Он уж слишком, слишком красив для человеческого голоса. Папа часто говорил об Ангеле музыки, но, хотя я и слушала его рассказы с восторгом, я верила в Ангела, только когда была совсем юной. Это была просто еще одна причудливая фантазия отца, я пронесла ее с собой сквозь все детство и с грустью рассталась с ней, когда вошла в разумный возраст потери иллюзий. Надо признать, я достигла этого возраста позже других девушек. Папа страшно боялся, что однажды я вырасту и покину его. Из-за него я оставалась ребенком до самой его смерти, а потом вдруг повзрослела в одну ночь.

Я поступила в консерваторию, чтобы развивать голос, как ему хотелось, но уже к концу первой недели поняла, что не способна исполнить его мечты. Я никогда не стану великой примадонной. Или я забыла, как петь, или никогда, на самом деле, не умела этого; и со временем я все больше верила в последнее. Папа был прекрасным музыкантом, но, когда дело касалось меня, отеческая гордость не позволяла ему судить беспристрастно. Он построил для меня воздушный замок и оставил меня там. День за днем я все больше отдалялась от прекрасных комнат, где мы жили вместе, пока не оказалась в подземелье отчаяния. А об этом месте папа мне никогда не рассказывал. Я и не знала, что оно существует, пока тяжелая дверь не захлопнулась за мной, и я поняла, что никогда не выйду на свободу, потому что у меня нет ключа. И Ангел музыки не найдет меня здесь, даже если станет искать. Я утратила желание стремиться к совершенству, как и способность мечтать, иногда мне казалось, что я жива лишь наполовину. А потом, в ту самую ночь, когда я окончательно решила оставить певческую карьеру, Ангел музыки явился мне.

Мне трудно описать, что я почувствовала, когда впервые услышала его голос. Безумное ликование, но в то же время и дикий страх, что я окажусь недостойной его, что он покинет меня так же неожиданно и таинственно, как и явился. Даже теперь, после трех месяцев обучения и успехов, которые поражают меня саму, меня все еще мучает страх, что однажды я разочарую его. Он так строг и требователен в своем стремлении к совершенству! Он никогда не хвалит меня, даже если я сама знаю, что пела хорошо. Он далек и холоден, он обладает вечной, вневременной мудростью, и преклонение смертных, наверно, ничего для него не значит. Но его голос – мое вдохновение и награда. Он поднимает меня из праха и возносит на край Веселенной, в удивительный полет души и тела, после которого я чувствую себя совершенно опустошенной. Когда он смолкает, я хочу поскорее уснуть, потому что знаю, что услышу его во сне. Я живу во сне.

Нет другой реальности, нет другой жизни, кроме тех быстротечных часов, когда я учу ее. Время между уроками – бессмысленная пустота, вечера, когда она не приходит в театр – сплошная нескончаемая лихорадка напряженного ожидания. Кажется, я теперь только и делаю, что сижу, уставившись на часы, и тороплю время, чтобы снова оказаться рядом с ней. Так близко, так близко… и в то же время так далеко. По календарю, прошло три месяца, но для меня, что три месяца, что три секунды, или три столетия – все едино. Меня завораживает собственная власть над ее голосом. Я разбил цепи заурядности, которыми сковала ее Консерватория, и научил ее исследовать внешние пределы собственного гения. Снова и снова я кидаю ее в небеса, как юного сокола, и каждый раз она взлетает со все большей уверенностью и силой, прежде чем вернуться в безопасность, на руку хозяина, одетую в перчатку. Ей нужны были только вера, воля и вдохновение, и все это она нашла в моем голосе. Теперь она готова предъявить себя миру, и ничто не помешает мне тайно обеспечить ей карьеру здесь, в Опере. Упиваясь ее успехом, насыщаясь ее триумфом, как нажравшийся паук, может быть, я смогу утолить дикий голод, что гложет меня изнутри. Со временем боль утихнет. Приходиться верить.

Прежде чем оставить меня сегодня вечером, Ангел музыки сказал мне очень странную вещь. Он велел мне приготовиться петь партию Карлотты на представлении вечером в пятницу. Я спросила его, как же это возможно, ведь даже если Карлотта и не сможет петь, я не ее дублерша, обо мне никто и не подумает.

– Не спрашивай, – холодно ответил он. – Все будет так, как я пожелаю, это все, что тебе нужно знать.

Я испугалась. Я просила его не заставлять меня, я говорила, что еще не готова ответить на такой вызов в одиночку.

– Ты не будешь одна, – ответил он, смягчившись. – Я буду с тобой все время. Пока ты веришь в меня, ты будешь слышать мой голос в своем сознании, и ты сама будешь петь, подобно ангелу. Верь мне, дитя. Отдай мне свою душу, и в ответ я подарю тебе сердце Парижа.

Ла Карлотта заболела, и ее дублерша тоже. Вот досада! Наверно, съели что-нибудь не то? В этот раз, конечно, никто не подозревает Призрака Оперы. Да и с чего бы? В конце концов, эти мелкие неприятности насылаются только, чтобы испытать нас! Отчаяние охватило директоров – они в этом деле новички, не привыкли производить замену в последнюю минуту – а замену нужно произвести в самую последнюю минуту, тут уж я постарался. Сегодня полный зал, Ришару и Моншармену совершенно не хочется терять деньги – что ж, я их не виню. Они сходят с ума при одной мысли о том, что представление придется отменить. Конечно, ответ ждет их на столе, все, что им нужно – это прислушаться к совету П. О.

– Какого черта, как эти проклятые записки попадают сюда, Моншармен? Мы уже дважды поменяли замки! Этот шантаж уже не походит на шутку! Чего теперь хочет чертов сумасшедший?

– Похоже, сейчас он ничего не хочет. Он просто информирует нас – из любезности, как он говорит…

– Ха!

– … что Кристин Дааэ знает все партии Карлотты.

– Дааэ… Дааэ?.. Та маленькая скандинавка? Боже мой, она еще так молода, только из Консерватории, если память мне не изменяет. Ты думаешь, она справится?

– Я в этом не разбираюсь, это все – твое дело. Ты, по крайней мере, сможешь узнать верхнее «до», если услышишь. Я и не притворяюсь, что знаю что-либо о музыке, я здесь только потому, что министру нравится поболтать со мной после обеда. Но, если Дааэ знает роль, лучше позвать ее поскорее сюда. Занавес поднимется через полчаса, и я не думаю, что Карлотта или мадемуазель Как-ее-там? смогут оторваться от таза к тому времени. Нам бы только как-то справиться сегодня и приготовиться возвратить деньги.

Возвратить деньги? В глубокой нише под полом директорского кабинета я улыбнулся, меня насмешило их жалкое невежество…

Через пять минут поднимется занавес, и, хотя я страшно нервничаю, в глубине души я знаю, что я не одна. Он со мной. Я чувствую его присутствие в самом сердце своего существа, меня переполняют его сила и слава. Его музыка растет во мне, как зародыш прелестного младенца, и больше я ничего не боюсь. Перо дрожит в руке, когда я пишу эти слова, но мне не страшно. Он одарил меня ангельскими крыльями и научил летать. Я не разочарую его сегодня вечером!

Что за триумф! Публика аплодировала стоя. Овация длилась почти десять минут, и их восторженные аплодисменты все еще звучат у меня в ушах. Мне самому не верится, насколько совершенно мое собственное создание. Когда я вижу, как она стоит на сцене, почти засыпанная цветами, меня переполняют чувство власти и восторг… но есть и что-то еще, чувство настолько непривычное, что мне трудно его определить. Счастье? Значит, так это ощущается – могучая теплая волна и стесняющая дыхание эйфория?

Сейчас ей помогают спуститься со сцены. Бедное дитя, она еле идет, она не понимает, что с ней происходит, слишком много всего. Она отчаянно оглядывается, как будто надеется где-то увидеть меня в этот миг триумфа, уловить в награду улыбку Ангела. Но она ничего, ничего не видит и знает, что не увидит никогда. О, Кристин! Если бы на Небесах действительно был милосердный Господь, моя рука обвивала бы сейчас твою талию, на мое плечо ты утомленно опустила бы головку. Но нет Бога, который услышал бы мою безнадежную мольбу. Я отвернулся от зрелища собственного триумфа и ускользнул во тьму, из которой явился. По моему лицу под маской заскользили слезы. Счастье напоминает самый первый, блаженный укол морфия. Оно тоже действует недолго.

Сегодня я видела виконта де Шаньи в личной ложе его брата. Я сделала непростительную ошибку – посмотрела вверх, и была так поражена, когда он поднес руку к губам, подавая мне знак, что едва не забыла поклониться. Карлотта сверкнула на меня глазами, когда я спускалась со сцены. Я продержала ее на секунду или две дольше, чем обычно, перед последним выходом для получения оваций, и она была в ярости.

– Прекрати заигрывать с публикой, двуличная маленькая кокетка! – прошипела она, проходя мимо меня. – И не думай, что у тебя будет еще возможность петь вместо меня!

Она так и не простила мне того выступления. Думаю, она устроила разнос директорам, потому что ни мсье Ришар, ни мсье Моншармен с тех пор на меня и не взглянули. Они как будто постарались вообще забыть мое выступление. Несмотря на мой триумф, мне больше не предлагали хороших ролей. Ангел музыки продолжает наставлять меня, ничего не говоря об этом, а я не смею задавать вопросы. Я только думаю, что все-таки разочаровала его, и он решил, что я еще не готова выйти в свет, он ни разу не похвалил меня. Его не было в моей гримерной после представления, когда мне так нужно было его одобрение…

Вернувшись домой в тот вечер, я плакала, пока не заснула. Когда я возвращалась в гримерную, меня догнал виконт. Он задыхался, как будто бегом бежал всю дорогу с главного яруса, и я покраснела, когда он поймал меня за руку.

– Не убегайте, Кристин. В детстве вы не были такой робкой. Почему вы смотрите на меня так, словно не узнаете?

– О, Рауль, – вздохнула я. – Это все в прошлом. Теперь мы не равны. Если меня увидят на публике с вами, люди скажут, что я распутница.

– В моем присутствии они не посмеют! – воскликнул он.

У него была все та же упрямая ямочка на подбородке. И у него был все тот же вид бесстрашной решимости, как и в тот день, когда он ринулся одетым в море, чтобы достать мой шелковый шарф, несмотря на отчаянный протест его гувернантки. Милый Рауль – ему уже тогда было совершенно все равно, что о нем подумают. Но теперь ему двадцать, он один из самых красивых молодых людей и самых завидных женихов во Франции, и его семья хотела бы, чтобы он женился на богатой и титулованной даме. Не стоило мне вспоминать старое детское увлечение.

– Мы не можем вернуться назад, – печально сказала я. – Прошлого не вернешь, Рауль. Те дни ушли навсегда.

– А зачем возвращаться? – весело спросил он. – Я не собираюсь снова играть с тобой в прятки. Я приглашаю тебя поужинать со мной.

– Я не могу! – испугалась я.

Ангел музыки строго-настрого запретил мне все земные развлечения. Никаких поздних возвращений, никаких поклонников; я должна была показывать свою преданность музыке, отказавшись от всех девичьих забав.

– Совершенство требует жертв, ты должна быть готова к самоотречению, – однажды холодно объявил он. Что ж, безоговорочно подчиняться ему вовсе не было тяжелой жертвой – до последнего времени.

Рауль нахмурился, и ямочка на его подбородке стала глубже:

– У тебя другое свидание?

– Да, – торопливо ответила я. – Да… боюсь, что так. Это ужасно, Рауль, но я не могу отказаться в последнюю минуту.

Он беззаботно улыбнулся, но я видела, что причинила ему боль. Мой необъяснимый отказ задел знаменитую гордость де Шаньи.

– Тогда, может быть, в другой раз. Я уж постараюсь забить место первым, хорошо?

– Рауль…

– О, пожалуйста, не извиняйся. Было слишком самонадеянно рассчитывать, приглашая тебя в последнюю минуту, что ты не занята, – он поднес мою руку к губам холодным вежливым жестом и ушел, не оглядываясь. Я хотела позвать его, но понимала, что не должна. Между нами стояла непреодолимая стена, и дело было уже не в социальном положении. Я принесла клятву Ангелу музыки, клятву священную и нерушимую, как обет монахини. Я не была больше обычной девушкой; я была жрицей, служившей своему избранному повелителю. Рауль и я должны забыть друг друга, ни в одном из миров у нас нет будущего. Я вернулась в комнату, напудрила покрасневшие щеки и попыталась овладеть собой. Я вернусь домой и приму немного настойки опия, чтобы выспаться и прийти на урок утром свежей и бодрой, ничем не выдав своего духовного предательства. Но едва я положила пуховку на столик, воздух вокруг меня задрожал от страшного резонанса голоса, исходившего как будто прямо из могилы.

– Я не потерплю непослушания! – сказал Ангел музыки.

У нее есть поклонник! А с чего я решил, что должно быть иначе? Виконт де Шаньи. Рауль! Он отвратительно юн и привлекателен, он светский человек, отпрыск старинного, уважаемого рода. О, я все о нем знаю… пришлось узнать, и к сожалению, у меня нет никаких причин предполагать, что он дурак или мошенник. В отличие от прочих дворян-патронов, он приходит в Оперу не для того, чтобы волочиться за каждой смазливой хористкой, подвернувшейся на глаза. Он-то ни за кем не бегает – кроме Кристин! Искреннее восхищение сияет в честных глазах на гладком лице с правильными чертами. Он жадно рассматривает ее в театральный бинокль и аплодирует каждый раз, когда она выходит поклониться. Он явно безумно влюблен, и я не понимаю, почему его семья не прекратит это, ведь должны бы! Его старинный род мог бы стать мне защитой, но я вижу в его глазах такую наивную решимость, что меня переполняет страх. Я вспоминаю, что его родители мертвы и не могут строго напомнить ему о долге перед семьей, у него есть только слабый, снисходительный старший братец, чей авторитет можно поставить под сомнение. Если он сделает ей предложение, мне конец. Не раз я видел, как он ходит за кулисы и надоедает ей, напоминая о старой детской дружбе. Наглый, самоуверенный мальчишка! И когда она робко улыбается ему, отвлекшись и не следя за собой, мне становится нехорошо. Она знает мои требования, она страшится моего гнева, и все же, эта невольная улыбка, которую ей не удается подавить, выдает ее снова и снова. Я пытался справиться со своей бессмысленной ревностью, но я не могу. Я знаю, он все погубит, налетит на тонкую завесу моей мечты и разорвет ее в клочья. Если он не перестанет болтаться возле нее, скоро с ним произойдет несчастный случай со смертельным исходом, несмотря на бдительность Надира. Рауль де Шаньи! Я ненавижу его! Я ненавижу его за это вмешательство, за то, что по его вине мне приходится быть жестким с ней. Мне больно причинять боль ей, но я буду вынужден наказать ее, а все из-за него, все из-за него… Рауль де Шаньи, берегись гнева Призрака Оперы и будь осторожен, когда ходишь вечерами по его королевству!

С Раулем становится все труднее. Я пыталась вести себя холодно, но он не воспринимает мою холодность всерьез, и так трудно говорить «нет», когда хочется сказать «да»! Сегодня, когда я сошла со сцены, он ждал за кулисами с охапкой цветов. Каждый вечер на этой неделе он присылал цветы в мою гримерную, но я не смела благодарить его, даже запиской. В этот раз нельзя было делать вид, что я не замечаю его и не принять его подарок на глазах у всех, но, как только я смогла вырваться, я убежала в свою комнату, испуганно бросила цветы на кресло и прижалась горячей щекой к холодному стеклу зеркала, как ребенок, ожидающий наказания.

– Ты опоздала! – произнес голос Ангела музыки у меня в голове.

– Прости, – прошептала я. – Меня задержали – я не могла вырваться…

– Так… значит, от виконта де Шаньи не вырваться? – в голосе звучала ледяная, сдержанная смертельная ярость, переполнившая меня страхом. Ангел знал все… все… от него ничего нельзя было скрыть.

– Он ждал меня, когда я сошла со сцены, я не просила его ждать там.

– Ты позволяешь ему преследовать тебя.

– Нет, – лихорадочно возразила я. – Это не так. Я отослала его и сказала больше не присылать мне цветов. О, прошу тебя – прошу тебя, не сердись. Ты же знаешь, я не могу выносить, когда ты сердишься.

– Время сердиться прошло, – неумолимо объявил он. – Ты не прислушалась к моим предостережениям, и будешь наказана. Пока ты не очистишь свою душу от этой смертной слабости, ты больше не услышишь мой голос.

Я упала на колени перед зеркалом.

– Он ничего для меня не значит, клянусь тебе, он ничего не значит. Я выполню все, что ты прикажешь, я никогда его больше не увижу, если ты этого хочешь… только не оставляй меня… пожалуйста, не оставляй меня!

Ответом мне было молчание, и я пришла в ужас. Я скорчилась на полу и начала плакать. Снова и снова я просила у него прощения, но он не отвечал мне, и мое горе обратилось дикой, неуправляемой паникой. Зеркало показывало мне мое безумное отражение, когда я принялась яростно колотить толстое стекло.

– Кристин! – его голос остановил меня, словно чьи-то сильные руки, в нем больше не было холода и отстраненности, он звучал нежно и удивительно печально.

– Успокойся, дитя… успокойся, и я дам тебе последнюю возможность доказать, что ты достойна моих уроков.

– Я сделаю все, – всхлипнула я, мне хотелось заползти внутрь этого голоса и спрятаться в нем навсегда. – Все, что ты скажешь.

– Ты можешь видеться с ним здесь в Опере, если будешь обращаться с ним с жестоким равнодушием. Говори с ним холодно, не принимай подарков, сделай его самым несчастным юношей на земле. Если ты заставишь его страдать, я пойму, что ты не предала своих клятв мне, что сердце твое чисто, и его не пятнает никакая земная зависимость.

Я наклонила голову, соглашаясь, и его голос наградил меня таким экстазом, что, хотя я испытывала боль, во мне не оставалось места для горечи или возмущения. Пусть я стала рабыней жестокого господина, мне было все равно. Я не могла отвергнуть своего бессмертного хранителя, ради улыбки молодого человека. Меня избрал Ангел музыки. Я буду служить и поклоняться ему, пока на Небесах не угаснет последняя звезда.

Похоже, пока что победа на моей стороне, однако, это пустая победа, которая наполняет меня лишь стыдливым отчаянием. Я отобрал ее невинное детское сердечко и истязал его, принуждая к подчинению, и по каждой слезе, проскользнувшей по ее бледной щеке, я пролил сотню в раскаянии. Большего зла я, наверно, не совершал в жизни, но я не мог остановиться… я не могу отпустить ее, я не могу позволить ему отобрать ее у меня. О Боже, в какой страшный фарс все это превратилось! Даже если бы в остальном мы были равны, я ведь ей в отцы гожусь! Но и в остальном мы не равны. Я знаю, у меня нет шансов на победу в честной схватке, что ж, я буду драться, как умею, и драться до смерти, если придется. Ему только двадцать, он еще мальчик, безобидный, очаровательный паренек, у него все впереди. Но я убью его, если буду вынужден… если не смогу удержать ее иначе. Да… несмотря на Надира, несмотря на обещание, я уверен, что в конце его придется убить.

Кто-то сказал, что неприятности не приходят по одной, и теперь я понял, насколько это верно. Получилось именно то, чего я и боялся. Новая дирекция играет мускулами, демонстрируя независимость, и нагло игнорирует мои пожелания; мне не выплатили содержание, и билеты в ложу № 5 проданы впервые с тех пор, как я усовершенствовал правила аренды Оперы. Это нестерпимо! Я выразил им свое недовольство в письме, но, похоже, придется продемонстрировать им некое ощутимое свидетельство моего гнева, иначе они не сдадутся. Многое я отдал бы за то, чтобы вернуть Полиньи, особенно теперь, когда я намереваюсь заняться карьерой Кристин. Чистая зависть со стороны Карлотты не позволяет директорам разглядеть потенциал Кристин; Карлотта – известное имя, они боятся потерять ее. Что ж, если не будут слушать меня, могут расстаться с ней навсегда! Никогда еще не убивал женщин, но для такого злобного создания, пожалуй, сделаю исключение – Кристин не раз плакала из-за нее, и я этого не потерплю… я этого не потерплю!

Прошлым вечером я устроил так, что представлению постоянно мешал нескончаемый безумный смех из ложи № 5. Несчастных зрителей из ложи вывела муниципальная охрана, они громко отстаивали свою невиновность, и когда они ушли, ужасный хохот продолжал нарушать ход спектакля. Я решил, что это было достаточно ясное предупреждение дирекции, а потом я отправил им свои распоряжения, вполне рассчитывая, что на этот раз они подчинятся. Этим вечером партию Маргариты должна петь Кристин. Если она не будет исполнять ее, кто-то очень об этом пожалеет!

Сегодня вечером произошло нечто совершенно невероятное. Посередине одной из своих самых триумфальных арий Карлотта вдруг начала квакать, как жаба. Я не хочу сказать, что она сорвала голос – страшная судьба, которая может поджидать любую из нас – ее голос просто изменился! Я была потрясена – можно подумать, что мстительный ангел определил ей наказание, которое я придумала. Страшное молчание повисло в зале, люди были слишком поражены, чтобы даже освистывать ее, и, в конце концов, Карлотта в истерике убежала со сцены. И неудивительно – никто, даже злейшие ее враги не ожидали бы, чтобы она продолжала петь в таких условиях. А когда мсье Ришар подошел ко мне в ажитации, упрашивая спеть партию Маргариты за нее, мой триумф галапредставления повторился.

Однако теперь я чувствую себя очень неуютно от всего этого. Второй раз уже я получила ведущую роль, из-за неприятностей у Карлотты. У Ангела музыки есть темная сторона, и она начинает пугать меня. Когда я спросила его, не он ли стал причиной странной болезни Карлотты, он рассмеялся и сказал, что почитает за счастье исполнять мои малейшие желания. Он смеялся! Определенно, ангелы не смеются! Не сразу прекратилось его устрашающее веселье, а потом он как будто не настроен был учить меня. Вместо этого, он впервые заговорил со мной, как живой человек; он говорил о своих надеждах по части моей карьеры и впервые позволил мне задать несколько вопросов. Он рассказал такие возмутительно-забавные вещи о дирекции, что я тоже не удержалась от смеха, и внезапно я поняла, что мы разговариваем, как старые друзья, легко и без стеснения. Даже голос его изменился. Теперь он звучал не в голове у меня, а как будто исходил прямо из зеркала, и, хотя это по-прежнему был голос неземной красоты, он утратил свой устрашающий божественный резонанс. Почти не сознавая, что я делаю, я подбиралась все ближе и ближе к зеркалу. Я поймала себя на том, что пытаюсь представить его себе, как настоящего мужчину, и у меня возникло неодолимое желание протянуть руку и коснуться живой плоти. Я принялась ощупывать поверхность зеркала нервными, ласкающими пальцами.

Все эти месяцы я слышала его голос во сне, а потом просыпалась, беспомощно протягивая руки во тьму. Снова и снова он проскальзывал сквозь мои беспокойные сны крылатой тенью, но, как отчаянно я ни всматривалась в этот мимолетный образ, я никак не могла разглядеть его лицо. А теперь у меня вдруг возникло ощущение, что нас разделяет только эта зеркальная стена, и в какой-то момент глупой несдержанности я призналась, что хочу увидеть его. Я умоляла его предстать передо мной прямо здесь, в этой комнате, как Архангел Гавриил явился когда-то Святой Деве. Его гнев был скор и ужасен, он ударил в меня сквозь зеркало, как электрический разряд, и я отшатнулась, испытывая боль и удивление.

– Достаточно того, что ты меня слышишь! – его голос, жесткий и холодный, как град, снова зазвучал у меня в голове. – Меня утомляет твоя смертная ненасытность. Помни, то, чем я одарил тебя, я могу отобрать назад.

А потом он исчез. Ни слезы, ни часы отчаянного покаяния не помогли мне вымолить его прощение, и я боюсь, что на этот раз он ушел навсегда. Я хотела только увидеть его… только один раз взглянуть в его прекрасное лицо. Почему он так рассердился?

Сегодня она сказала, что хочет увидеть меня, умоляла явиться ей в видении или во сне. Я едва заставил себя выказать холодное недовольство, а потом бежал от ее невинной просьбы, пока мое горе не выдало меня. Воспоминания теснились вокруг, когда я греб через озеро, воспоминания о другой прелестной девушке, которая погибла из-за того, что хотела увидеть меня.

Я хочу, чтобы ты снял маску, ты слышишь меня, Эрик? Сними ее сейчас же!

Я снова увидел это все, так живо – ее крик, грохот падающих камней – словно это произошло вчера. Я никогда еще не испытывал такого безнадежного отчаяния. Моя дикая пародия начала выходить из-под контроля, и если я не прекращу ее прямо сейчас, страшно подумать, чем это все может кончиться. Я не должен возвращаться к ней. Я не вернусь!

В моей гримерной тишина. Я ничего не могу сделать, я не могу найти его, раз он решил оставить меня; как будто нас разлучила смерть. Он не вернется. Я потеряла его так же, как потеряла отца… но на этот раз я сама виновата. Я все разрушила своими собственными руками, и нет таких слов, которые выразили бы мое горе от этой потери.

В глубине отчаяния я поведала мою тайну Раулю, надеясь, что он окажется тем единственным человеком в мире, который сможет меня понять. Десять лет назад мы оба верили в ангелов, в привидений и демонов, и ночных тварей. Отважно устроившись в темной комнате, мы рассказывали друг другу страшные истории и прижимались друг к другу в восторженном ужасе. Объединившись против мира взрослых, мы делились нашими детскими мечтами и поверяли друг другу самые глупые мысли, не боясь быть осмеянными. И сейчас Рауль не стал смеяться надо мной, но, еще не завершив рассказ, я поняла, что сделала страшную ошибку. Обнимавшие меня руки слегка напряглись, я уловила, что он невольно перестает верить мне, это была естественная реакция здравого смысла, которая яснее всяких слов дала мне понять, что Рауль вырос и оставил меня одну играть на каком-то одиноком, несуществующем морском берегу.

Он был явно встревожен, усадил меня в кресло и задал множество вопросов, по которым я хорошо поняла, что он думает. Не бывает ли у меня головокружений и головных болей? Обращалась ли я к врачу? Возможно, я слишком много работаю; возможно, мне надо обратиться к специалисту.

– В чем? – холодно спросила я. – В психиатрии?

Он страшно смутился, опустился на колени и взял обе моих руки в свои.

– Этого я не говорил, – недовольно ответил он. – Я хочу сказать только, что, может быть, тебе стоило бы оставить на время сцену и хорошенько отдохнуть.

– Ты думаешь, что мое место в сумасшедшем доме!

Он застонал и прижал мою руку к губам.

– Ничего такого я не думаю. Но я, в самом деле, очень беспокоюсь за тебя, Кристин, и я считаю, что тебе надо повидаться с врачом.

Молча я отняла у него руки, и, мгновенье спустя, он встал с коленей и пошел за шляпой и перчатками.

– Карета ждет. Ты позволишь отвезти тебя домой?

– Нет. Спасибо, но нет. Я лучше пройдусь.

Он кивнул, вздохнул, натянул перчатки, нехотя собрался уходить. В дверях он обернулся.

– Ты все-таки подумай о том, что я сказал… хотя бы о том, чтобы взять выходной.

– Тут не о чем думать. После завтрашнего представления у меня нет ролей до следующего месяца, когда снова пойдет «Фауст». У меня будет все время в мире, чтобы отдыхать.

– О!.. что же, в таком случае, может быть…

Я посмотрела на него таким каменным взглядом, что он внезапно сорвался в неловкое молчание.

– Тогда спокойной ночи, – неуклюже пробормотал он мгновенье спустя, а потом, не дождавшись от меня ответа, закрыл дверь.

Когда он ушел, я повернулась к огромному, зловеще-молчаливому зеркалу. Это действительно было, или только приснилось мне? Может быть, мне и вправду стоит серьезно подумать о том, чтобы проконсультироваться у психиатра…

До того, как я увидел Кристин, я думал, что знаю все, что только может знать человек о любовной тоске. Но теперь я понял, почему никак не мог справиться с рукописью «Торжествующего дона Хуана». Да что я знал о любви?.. детские фантазии… преклонение подростка… простое, грубое вожделение? Я слышал только контрапункт, не саму тему, но больше незнание не защищало мои чувства. Я взглянул прямо на солнце, и меня поразило его безжалостное, рвущее на части сияние. Я был пленником в клетке собственного тела, днем и ночью меня терзала горячая, жестокая, пульсирующая боль, и облегчение приносил только морфий. Доза быстро увеличивалась, приближаясь к самоубийственной, и из белого ада наркотического отравления начала рождаться удивительная музыка, что была почти что выше человеческого восприятия. Музыка, которую никто не осмелился бы играть на публике; музыка, которая насиловала чувства аудитории, истязала тело слушателя и грозила потерей рассудка. Вся нежность и вся ненависть, что когда-либо порождали в мире самые примитивные инстинкты человека, были заключены в строках рукописи. И все же, этого было недостаточно для окончания труда, чтобы можно было забыть, чтобы можно было отдохнуть…

Сегодня вечером я вернулся к зеркалу и ждал ее, внезапно признав правду, которую отрицал всю жизнь. Я вовсе не был отлучен от остального человечества, герметично запечатан в свое уродство и защищен от самых непокорных и предательских чувств. Я больше не был холодным, равнодушным гением, правящим королем или призраком. Я был просто мужчиной… отчаявшимся мужчиной, готовым совершить свое последнее преступление.

В тот вечер я покидала сцену в самом дурном расположении духа, мне не хотелось оставлять театр и переходить в то малоприятное состояние, которое в нашей профессии именуется «отдыхом». Все, что меня ждало – пустая квартира и зевающая горничная, а перспектива целых недель, заполненных молчанием, приводила меня в уныние. Но едва я вошла в гримерную, как почувствовала, что воздух вокруг пульсирует, как будто заряжен электричеством, и меня внезапно охватило могучее предчувствие чего-то радостного. Он здесь, я поняла это. Несмотря на его гнев, несмотря на его молчание, я знала, я прощена; а его прощение означало одно. Смертный он, бессмертный, какая разница? Любовь преодолевает все преграды, и теперь я не сомневалась, что он так же беспомощен перед ее мощью, как и я. Сегодня я упрошу его забрать меня с собой, прочь из этого мира, в котором мне нет места, в котором сплошь чужие, насмешливые люди. Сегодня я оставлю землю и все, что на ней, ради соединения с моим возлюбленным Хранителем. Я не боюсь заплатить цену смерти. В эту последнюю неделю я поняла, что без него для меня все равно нет жизни. И мне больше ничего не остается, кроме как отложить перо и ждать…

Музыка, быстрый поворот зеркала на шарнирах, и вот я взял ее за руку и повел по запутанным тоннелям к озеру, разделявшему два наших мира. Окутанная дымкой моего голоса, она шла за мной с безмолвной радостью по бесконечному мосту музыки, слепо и рабски покорно, пока мы не оказались в доме у озера. Пора было остановиться, и пусть молчание выдаст мой обман, однако голос начал жить собственной жизнью и не желал, чтобы завершился этот сон.

Я укачивал ее на ласковой волне музыки, пока она не заснула в моих объятьях, и потом, очень долго, я просто держал ее, с наслаждением ощущая невеликий вес ее тела в своих руках, ее головки на моем плече. Какая же она легкая и хрупкая! Она казалась всего лишь ребенком… мертвым ребенком, лежащим у меня на руках. Я хотел бы не отпускать ее так вечно, но со временем держать ее стало тяжело, ее небольшой вес обратился свинцовым грузом, от которого каждый мускул в моем теле, казалось, протестующе кричал. Наконец, я отнес ее во вторую спальню, опустил на кровать моей матери и нежно прикрыл шалью, глядя, как бледная ткань медленно накрывает девушку, обрисовывая ее силуэт, прикасаясь к ней тепло и интимно – мне никогда это не будет дозволено. Если можно ревновать к шали, то я бешено ревновал.

И когда я стоял и смотрел на нее, я вдруг осознал всю бессмысленность моего безумного импульса. Зачем я привел ее сюда? Я же не мог держать ее в трансе до конца ее дней; мне не нужен был автомат без права выбора, бездумная механическая кукла. Я хотел Кристин, всю Кристин, целиком. Но я не мог обладать ей. Так просто! Вот и прими это! Когда она проснется, ты признаешься в своем жалком мошенничестве. Твоя мечта исполнилась, ты держал ее в объятьях, а завтра ты отвезешь ее назад. Завтра все это кончится.

Но я не хотел думать о завтра. Я вернулся в свою комнату и попытался занять себя домашними делами, которые всегда убеждают нас, что жизнь пойдет своим чередом. Я снял фрак, переоделся в длинный халат черного шелка с атласными отворотами, сел за орган и уставился на рукопись «Торжествующего дона Хуана».

Люди платят за то, чтобы смотреть на уродов, а ты не знал?.. Сам дон Хуан не мог бы задрать больше юбок в один день…

Торжествующий дон Хуан! Что за горькая ирония была в этой опере, какое изысканное издевательство над самим собой! И в то же время, какая невероятная музыка! Это было самое лучшее из всего, что я когда-либо создавал… все красными чернилами… на самом деле, следовало бы писать кровью. Я взглянул на недавно написанную часть и торопливо перелистал страницы. Нет, не это – не этой ночью. Я не смел играть ее, когда в моем доме находилась Кристин. Вернуться к началу, к той нежности, что предшествовала бешеному взрыву желания, вернуться к началу и думать сегодня только о красоте.

Я погрузился в музыку, как в теплую, ласковую воду, и стал дрейфовать, легко покачиваясь на волнах, тонко импровизируя и создавая новые мелодии. Я перестал сознавать окружающее и неумолимый ход времени, принесшего утро в этот мир вечной тьмы; я перестал думать… и слышать… я даже не увидел безжалостную маленькую ручку, что вдруг возникла перед лицом и сорвала маску.

Я развернулся на табуретке с воплем безумной боли, и выражение ее лица, когда она отпрянула, сжав маску в руке – ужас и полнейшее неверие – совершенно лишило меня рассудка. Проклиная ее и рыча, как взбесившийся израненный зверь, я прижал ее к стене, вцепился руками в смертоносном захвате в ее тонкую белую шейку. Я так и не знаю, вправду ли я собирался убить ее. Боль ударила молнией, взорвавшись в груди и парализовав левую руку до кончиков пальцев. С задыхающимся стоном я отпустил ее, отступил на шаг, надеясь, что спазм пройдет, но жестокая боль только усиливалась, и я рухнул на колени у ее ног. Мир сузился до невероятия, осталась только эта боль, настолько сильная, что даже не вызывала слез, отчаянная борьба за каждый вдох и Кристин, плачущая чуть дальше, чем я мог дотянуться.

Я смутно осознал, что теперь она тоже стояла на коленях подле меня, вцепившись дрожащими пальцами в мой рукав.

– Скажи, что мне сделать? – прошептала она. – Пожалуйста, скажи, что мне сделать?