Часть четвертая. Надир (1850 – 53). 10 страница

Полиньи вышел из ложи № 5 белый, как полотно, с указанием вписать мои требования в документы на аренду Оперы. Я ожидал, что предстоит борьба, особенно, с его партнером, Дебьенном, однако всего одной демонстрации моего недовольства оказалось достаточно, чтобы они сдались. Моя репутация, раздутая до невозможности кордебалетом, сделала за меня большую часть работы. Все уже верили в призрака. Уму непостижимо, как легко я обрел над ними власть, и как редко мне приходилось щелкать кнутом, напоминая, кто здесь хозяин. Немного фокусов, немного продуманных трюков с чревовещанием, и их можно было брать тепленькими.

Примерно таким же образом я приобрел услуги мадам Жири, смотрительницы ложи; с помощью этой пожилой дамы в качестве посредницы, я организовал безопасную систему получения жалования. О, они пытались выследить меня, разумеется, пытались, но с каждой новой неудачей страх передо мной только возрастал, а Полиньи и думать не мог о том, чтобы привлечь полицию – ему было что скрывать. Итак, я все устроил и существовал теперь в пустом континууме, который не тревожили никакие эмоции. Я слушал бесконечные оперы и хладнокровно изучал голоса. Если я бывал чем-то недоволен, то писал записки директорам. Маленькие официальные послания от П. О., таинственным образом возникавшие на столе директорского кабинета при запертых дверях, гарантированно портили Полиньи настроение до конца дня. Иногда я жаловался на что-нибудь, просто чтобы завести его, как механическую игрушку. Иногда я вмешивался даже в распределение ролей. Я добился, чтобы дочка мадам Жири, Мег, стала ведущей в ряду – этот ребенок танцевал не хуже других, а мне ничего не стоило сделать так, чтобы ее матери-вдове было чем гордиться. Но, в основном, я оставался безразличен к ограниченности и бездарности спектаклей. Мало кто посещал Оперу ради музыки, туда приходили, чтобы показать себя и посмотреть на других. К тому времени мне уже многое было безразлично – я был немолод, горькие разочарования юности давно миновали, высокая траурная свеча неумолимо прогорала, превращаясь в лужицу черного воска. Я забыл обо всех переживаниях и сожалениях, и мне нравилось существование живого мертвеца. Я не думал, что когда-нибудь мне еще придется испытывать какие-то чувства…

Шесть лет прошло довольно мирно; я следил за ходом времени, каждый день добросовестно отмечая в календаре. Слишком уж легко было бы утратить чувство времени в вечной тьме и начать постепенно сползать в сладостное забвение; это привело бы только к неоправданной беспечности, и в результате меня бы поймали. Пожалуй, я становился с каждым годом все более эксцентричен, но мне не хотелось терять ни свои способности, ни высокие требования к жизни. Жюль следил за тем, чтобы мои костюмы выглядели безукоризненно, и мне не приходилось носить сорочку более одного раза. Первой комнатой, которую я обустроил в своем доме, была моя замечательная ванная с зеленой мраморной ванной. Позже я добавил ванную для гостей позади второй спальни. Бог знает, зачем, я не собирался никого принимать! Просто в то время это казалось само собой разумеющимся. Итак, прошли шесть лет упоенного одиночества и потакания своим прихотям, а потом я испытал целую серию ударов.

Я хорошо помню тот вечер. Был январь 1881 года, холодный, безрадостный туман окутал Париж, рано стемнело. Почувствовав внезапное желание подышать свежим воздухом и размяться, я рискнул выбраться на темные улицы, до того, как любители повалят в театры. Капюшон моего театрального плаща успешно прикрывал маску, так что прохожие не обращали на меня внимания. Для всех, кто видел меня, я был просто еще одним замерзшим парижанином, спешившим укрыться дома от холода и надвигающегося дождя.

Я добрался до рю де Риволи и мрачно озирал печальные почерневшие руины дворца Тюильри, когда внезапно поднявшийся ветер разогнал последние клочья тумана, и над головой стали собираться грозовые тучи. Я повернул назад, и тут начался ливень, со свинцового неба хлынули целые потоки, и через несколько минут на улице бурлила вода. Когда вы уже не можете абсолютно равнодушно относиться к перспективе промокнуть, значит, приближается старость. Я повелительным жестом поднял руку, увидев, что мимо проезжает двухместный кабриолет. Экипаж подъехал к обочине на некотором расстоянии впереди меня и стал ждать. Почти в это же мгновенье из дома с той же стороны улицы вышел человек, увидел кабриолет и поспешил к нему с радостным возгласом. Мне была видна только его спина, но на нем, как и на мне самом, был оперный плащ, и нетрудно было догадаться, куда он направляется в этот час.

– Мне кажется, это мой кабриолет, мсье, – зло прошипел я, так что он отступил в удивлении. По привычке отвернув от него лицо, я запрыгнул в экипаж, захлопнул дверь и постучал по стенке моей тростью с золотым набалдашником. – В Оперу! – коротко распорядился я и откинулся на сиденье, ожидая, что мой приказ будет исполнен. Но, к моему удивлению и возмущению, дверь открылась, и экипаж мягко качнулся под весом еще одного мужчины, забравшегося внутрь. Я поднял глаза, но ругательство, уже готовое сорваться с моих губ, так и не было произнесено.

– Поезжай, парень, – спокойно приказал этот нахальный пассажир. – Так уж получилось, что я тоже направляюсь в Оперу. Мы хорошо знакомы с этим господином, и я знаю, что он будет рад разделить со мной поездку… разве не так, Эрик?

Я не ответил. Я мог только смотреть на Надир Хана в оцепенелом неверии.

– Вы не против, мсье? – неуверенно прокричал извозчик.

– Не против, – ответил я. – Поезжай!

Когда экипаж выкатил на дорогу, Надир снял шляпу и перчатки и положил их на сиденье рядом с собой. Первое, что бросилось мне в глаза, когда я рассмотрел его, были волосы. Когда-то черные и пышные, они стали тонкими и поседели, так что он выглядел, по крайней мере, на шестьдесят. Меня поразила эта перемена, поразила и испугала.

– Что ж, Эрик, – заметил он, – это воистину приятный сюрприз!

– Это с какой стороны посмотреть, – ответил я, пытаясь скрыть за едким сарказмом смятенные чувства. – Что за черт принес тебя в Париж через столько лет?

– О, – он пожал плечами. – Я живу здесь уже много лет, с тех пор, как меня освободили из Мазандерана.

– Освободили? – переспросил я с мрачными предчувствиями. – Сколько тебя продержали?

– Пять лет, – безразличным тоном ответил он. Я посмотрел в окно на омытые дождем улицы, и мои пальцы стиснули трость со смешанным чувством злости и огорчения. Боже! Пять лет в мазандеранской тюрьме! Не удивительно, что он выглядит на все шестьдесят… Странно, что он вообще вышел живым! И что, спрашивается, делать теперь мне, лицом к лицу с единственным человеком в мире, которого я не могу изгнать с темных путей моего одиночества? Пригласить в гости? Я не могу! Это невозможно! Это немыслимо! Мы теперь живем в разных мирах. Нет больше такой грани, на которой мы могли бы сойтись, когда прошло больше двадцати пяти лет.

– Ты оставил Мазандеран по собственной воле? – осторожно спросил я.

Надир рассмеялся. – Скажем так, меня не упрашивали остаться. Мои владения конфисковали, но мне выделили небольшую пенсию из имперской казны, в признание моего царского происхождения. Этого оказалось достаточно, чтобы развить в себе вкус к Опере. У меня сезонный абонемент, и я бываю в Опере так часто, как могу.

– У тебя нет ложи? – возмущенно спросил я.

– Конечно, нет. Я ведь не могу…

– Будет. Я немедленно переговорю с дирекцией.

Он уставился на меня в изумлении.

– С дирекцией?

Проклятье! И дернуло же меня это ляпнуть!

– Я имею некоторое влияние в Опере, – сдержанно пояснил я.

– Влияние? – его выражение на глазах изменилось.

– Я был одним из подрядчиков, – поспешил добавить я. – Я ее построил.

– А, понятно, – он с облегчением откинулся на сиденье, беспокойство сменил восторг. – Совершив такой инженерный подвиг, ты, наверно, получил множество новых заказов?

– Это был не инженерный подвиг, – холодно ответил я. – Это был акт любви. И с тех пор, как здание построено, меня не интересуют другие бесполезные постройки на поверхности земли, – я сам не понимал, почему я так говорю. Я что, совсем выжил из ума? Может, мне надо было еще нарисовать ему карту, указав, как пройти в мой дом? К счастью, карета остановилась, и я открыл дверь, делая ему знак выйти. На мостовой он удивленно оглянулся, видя, что я не выхожу следом за ним.

– Так ты сегодня не пойдешь в Оперу? – спросил он, в изумлении глядя на меня.

– Я не бываю в Опере, если того не требуют мои служебные обязанности.

– Ты выполнил все обязательства, когда достроил здание.

– Некоторые обязательства остаются навсегда, – сказал я. Я заметил, как сжалась его рука в перчатке на дверце кабриолета. В его темных глазах определенно возникло подозрение.

– Эрик, мне не нравится, когда ты так говоришь, у меня возникают нехорошие ощущения.

– Тебе лучше поторопиться, – заметил я, не обращая внимания на его слова. – Занавес поднимут через пятнадцать минут, а я хочу поскорее попасть домой.

– Где ты живешь? – вдруг спросил он.

– Это не касается ни тебя, ни кого-либо другого из живущих.

– Но ты живешь где-то поблизости, – продолжал он. – Ты приказал извозчику ехать к Опере, прежде чем увидел меня, значит, это близко.

Я презрительно пожал плечами.

– Все еще полицейский, Надир? Все еще идешь по следу, старая ищейка? От старых привычек трудно избавиться, так?

– Не пытайся спутать меня своим сарказмом, – ответил он. – Почему ты таким таинственным образом скрываешь от меня, где твой дом? Разве я не заслужил твое доверие?

Я так прикусил губу под маской, что почувствовал вкус крови.

– Я не принимаю посетителей, – сказал я.

– Эрик, – произнес он в неприкрытой тревоге. – Что ты скрываешь от меня? Что ты натворил?

Я наклонился вперед на сиденье, глядя ему в глаза ледяным взглядом.

– Мы не в Мазандеране, – холодно сказал я. – Эта страна – не в твоей юрисдикции. А теперь, слушай меня и слушай хорошенько. Не смей следить за мной. Я серьезно предупреждаю, что любой, кто тайком попытается пробраться в мой дом, горько пожалеет об этом. А ты должен уже знать, что к моим предупреждениям не стоит относиться легкомысленно. Не забывай о скорпионе… не забывай о скорпионе и держись подальше от моего дома… Ты понял, Надир? Держись подальше!

Его рука соскользнула в дверцы экипажа, и он послушно отступил, словно в трансе. Он не пытался задержать кабриолет, но, хотя я знал, что на сегодня моей тайне ничего не грозит, я не мог успокоиться. Однажды он уже вырвался из-под моего контроля, разорвал обвивавший его кокон звука, которым я связал его. В отличие от Жюля, у него не было природной склонности подчиняться мне; у него была слишком сильная воля, слишком яркая индивидуальность. Если бы он решил сопротивляться моему голосу, я бы не смог удержать его.

После того вечера я столько раз видел его в Опере, что оставалось только удивляться, как же я не замечал его раньше – все эти годы. Я, наверно, ходил везде, закрыв глаза! В те часы, когда не было спектаклей, он рыскал по всему зданию, допрашивал людей, работавших в Опере, делал заметки в маленькой черной книжечке, и страшно всем надоедал. Я понимал, что при его упорстве и энергии, это только вопрос времени – когда он получит, наконец, некоторые любопытные ответы, и моя тревога все возрастала.

Однажды вечером, месяца через два после того, как на сцене появился Надир, я пришел домой и обнаружил, что мой звонок сигналит о вторжении. Я знал, что на озере никого нет… значит, это камера пыток. Кто-то находился в камере пыток! Сердце жалко затрепыхалось от страха, когда я понял, кто это мог быть. Отключив электричество, я, задыхаясь от ужаса, бросился в комнату. Там все еще было жарко, как в печке, но при этом – абсолютно темно, и я с трудом разглядел в этом мраке еще более темные очертания тела, свисавшего с железного дерева в углу.

Я стоял, не двигаясь, оцепенев от ужаса, поражен настолько, что не мог даже плакать. Грудную клетку страшно сдавило, и левая рука почему-то потеряла чувствительность.

Почему?! Почему единственной жертвой этой давно уже устаревшей ловушки должен был стать именно мой честный, упрямый, безрассудный друг? Это все моя вина… все моя вина… Я же знал, какой он, я должен был разобрать машину, как только узнал, что он в Опере. Надир, я ведь предупреждал… я предупреждал тебя держаться подальше!

Далеко не сразу я сумел перебороть в себе отвращение и ужас, опустить тело на пол и включить свет. Почерневшее, изуродованное лицо с выкаченными глазами стало почти неузнаваемым, и прошла целая минута, прежде чем до меня дошло, что это вовсе не Надир. Я испытал такое облегчение, что меня разобрал истерический хохот. Вернувшись в гостиную, я сел за рояль и играл прелюдию Шопена в си минор, sotto voce, пока не успокоился настолько, чтобы вернуться в зеркальную комнату и с равнодушным хладнокровием осмотреть труп.

Теперь мне было достаточно взглянуть на одежду, чтобы определить, кто это. Я знал этого человека. Звали его Жозеф Бюке, и был он одним из главных рабочих сцены. Однажды мы с ним имели несчастье столкнуться на маленькой лесенке у рампы, что ведет в подземелье, и, поскольку я был без маски, он чертовски хорошо меня рассмотрел. Он был автором одного из наиболее достоверных описаний моей внешности из тех, что разносились по гримерным кордебалета. Я не представлял себе, как его занесло в мое тайное логово. Может быть, в ходе своей работы он случайно нажал на механизм, отодвигавший камень на третьем уровне? Если так, придется усовершенствовать устройство, чтобы проход было труднее открыть. Еще не хватало, чтобы люди вот так сваливались мне на голову!

Я посмотрел на него с некоторым сожалением и гораздо большей мерой досады. Я что, кого-нибудь звал сюда и предлагал покончить с собой? Я что, кого-нибудь заманивал? Так, значит, я не виноват в этой смерти, и отвечать за нее не намерен. Я виновен не более чем любой домовладелец, который спит с заряженным пистолетом, опасаясь грабителей. И вообще, это было не убийство, а самоубийство. Если кто-то решил покончить с собой, кто я такой, чтобы мешать ему? Мне не хотелось выбрасывать тело в озеро. Даже если привязать груз, у мертвых тел есть такая вредная привычка – выбираться на поверхность, когда их переполняют ядовитые гнилостные газы. Потом мне пришло в голову, что, если Бюке вздумалось покончить с собой в моем доме, он с тем же успехом мог проделать это и на третьем уровне. Итак, за несколько часов до поднятия занавеса я перетащил беднягу обратно и аккуратно подвесил его, как куртку на вешалку. Он был стар, и жизнь у него была тяжелая. Может статься, я даже оказал ему услугу…

Его обнаружили в конце представления, но его смерть не вызвала особого волнения. Пришел полицейский, задал несколько положенных вопросов, зевнул и убрался. Еще один самоубийца, похоронят его в неосвященной земле, вот и все. Не тот случай, чтобы вызвать внимание Парижской Сюрте! Я решил забыть об этом неприятном происшествии, но в конце недели, войдя в ложу № 5 главного яруса, я обнаружил на бортике конверт, адресованный «К вниманию П. О.». Мне не надо было и открывать его, я уже знал, что там внутри. Ровно в восемь часов в тот же вечер я стукнул один раз в дверь квартиры Надира на рю де Риволи. Дариус пригласил меня внутрь…

– Так значит, ты – Призрак Оперы! – мрачно объявил Надир. – Ты не представляешь себе, как я надеялся, что ошибаюсь.

Я снял плащ и уселся без приглашения в кресло у камина, с ужасом оглядывая скудную обстановку. Было очевидно, что имперская пенсия роскошествовать не позволяет, и я с горячим стыдом вспомнил прекрасное поместье Надира в Персии. Будь моя воля, я не допустил бы, чтобы он попал в ссылку и жил в бедности… никогда!

– Ты даже не пытаешься отрицать? – продолжал Надир, возмущенный моим молчанием.

Я медленно стянул перчатки и положил их поверх шляпы.

– А какой смысл что-либо отрицать? Ты ведь меня уже допросил и осудил, так? Но я не понимаю, что ты злишься? Как правило, я довольно безобидное привидение.

– А я слышал другое, Эрик. Вся Опера боится тебя!

– Да неужто? – вздохнул я. – Несколько глупых девчонок и доверчивых пожилых дам?

– И дирекция, которая исполняет все твои требования!

Я нахмурился.

– Мир состоит из хищников и жертв. Выживание сильнейших – всего лишь продукт естественного отбора. Великий Боже, ты достаточно прожил в Персии, чтобы понимать это! А запросы у меня довольно скромные, учитывая обстоятельства.

– Двадцать тысяч франков в месяц – по-твоему, это скромно?!

– У меня большие расходы, – объяснил я.

Он сделал сердитый, отчаянный жест и опустился в кресло напротив.

– Я рисковал жизнью, чтобы спасти тебя, – медленно произнес он. – Я рисковал всем, что имел!

Я попытался рассмеяться.

– Не принимай этого так близко к сердцу. Время от времени мы все делаем ошибки.

– Я хотел сберечь твой уникальный гений, – неумолимо продолжал он, как будто не слышал моих слов. – Твой интеллект… твои огромные способности творить добро…

– Прошу прощения, – иронично вмешался я. – Ты меня ни с кем не путаешь?

И опять он не обратил внимания на мою жалкую шутку, глядя на меня с печальным недоверием, которого я не мог вынести.

– И вот как ты отплатил мне за мою жертву, – тоскливо продолжал он. – Ты стал привидением! – казалось, что он сейчас заплачет, и я готов был умереть со стыда. – Ты обещал, – он едва не давился словами. – Ты обещал никогда больше не убивать, кроме как для самозащиты.

Я отвернулся, уставившись в пламя камина. Тиканье часов на каминной полке было таким по-домашнему уютным, что казалось, часы издеваются над нами обоими.

– Я старался исполнять обещание, – тихо сказал я.

Он стиснул тонкими руками подлокотники кресла.

– Но, видимо, не очень-то старался, верно?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду Жозефа Бюке.

Я уклончиво пожал плечами.

– Он покончил с собой. Полицию удовлетворило такое объяснение, так?

– Да, – нехотя признал он.

– Так при чем же здесь я?

Надир поднялся на ноги и встал у моего кресла.

– Думаешь, я не узнаю твой фирменный знак, увидев его? А сколько самоубийств произошло в Персии – ты хоть помнишь, Эрик? Ты помнишь? Или все это стерлось из памяти, растаяло с облаками, навеянного опием тумана? – внезапно он замолчал, нагнулся вперед, схватил мою правую руку и задрал рукава сорочки и фрака. Мгновенье он разглядывал множество следов от уколов вдоль моих бледнеющих вен. – Прости меня Аллах! – пробормотал он. – Это все моя вина. Ты был готов к смерти, когда я пришел арестовать тебя. Нужно было остаться в стороне. Приговорив тебя к жизни, я оказал плохую услугу и тебе, и остальному миру.

Я опустил рукава, достал и прицепил на место золотую запонку, которая от его рывка сорвалась и улетела в камин.

– Ты собираешься сдать меня полиции? – равнодушно спросил я.

Он коротко рассмеялся.

– А я проживу достаточно долго, чтобы сделать это?

Я посмотрел на него. Странно было обнаружить, что и теперь чьи-то слова могли причинить мне боль.

– Ты, в самом деле, думаешь, что я на это способен?

– Я не знаю, на что ты способен, Эрик, теперь, когда твои вены полны морфия.

– Что ты будешь делать? – скучливо спросил я.

– А что я могу сделать? – с возмущением огрызнулся он. – Что я могу сделать, чтобы угрызения совести не мучили меня всю жизнь?

– Надир…

Он резко повернулся ко мне спиной.

– Возвращайся в Оперу, – холодно сказал он. – Изображай привидение, если тебе нравится расточать свои таланты таким странным манером. Шантажируй Полиньи – судя по тому, что я видел, он, пожалуй, это заслужил. Но если в здании произойдет еще одна таинственная смерть – только одна! – клянусь, я расскажу властям все, что знаю. И тебя разыщут, даже если придется перебрать всю Оперу по кирпичику. Тебя разыщут, где бы ты ни затаился. Теперь я буду очень внимательно наблюдать за тобой, Эрик. Я даю тебе последний шанс. В другой раз отсрочки не будет – ни для тебя, ни для меня.

Я поднялся, взял трость, шляпу и перчатки и собрался уходить. Надир отступил в сторону, давая мне пройти к двери.

– Эрик.

Я оглянулся, думая, не сумел ли он разглядеть сквозь напускное достоинство жалкие останки моей гордости.

– Ты мог стать великим человеком, – печально сообщил он. – Ты мог быть превыше всех других представителей рода людского. Что за напрасная трата – что за трагически бессмысленная трата!

Я медленно спустился по шаткой лестнице и вышел на улицу. Он нарушил мой покой, мое самодовольство, он оскорблял меня, угрожал мне, унижал меня. Я убивал людей за куда меньшие проступки, чем все то, что покорно снес от Надира. Я должен бы злиться, но я был просто огорчен – глубоко огорчен и унижен его искренним, горьким разочарованием. Я хотел бы ненавидеть его, но не мог. Он все еще оставался моей совестью.

С тех пор он превратился в мою тень, и я знал, что каждое мое движение за пределами озера, так или иначе, отмечается в его несчастной маленькой записной книжке. Его настойчивость бесила меня, но в то же время она как-то странно льстила мне, была почти… приятна. И, наконец, желая избавить нас обоих от лишних неудобств, я согласился встречаться с ним раз в неделю на берегу озера, чтобы он мог к своему удовлетворению убеждаться в моем хорошем поведении. Я не уверен, что хоть один из нас понимал, что именно движет им, заставляя следовать этому неизменному ритуалу. Предлогом служило то, что он надзирал за мной, а я ревниво охранял свою территорию. Однако, мы автоматически улыбались друг другу при встрече, а прощаясь, испытывали странное чувство сожаления, которое я не рисковал анализировать. Я начал понимать, насколько он был одинок. У него были знакомые в Париже, даже некая договоренность с дамой сомнительной репутации – право, меня поражало, на какие откровения он пускался временами! Но была в его жизни и гигантская пустота, которую он не мог или не хотел заполнить. И я думал, что после всех этих лет он так и не смог справиться с потерей жены… с потерей Резы.

– Ну, вот и ты, наконец! – отрывисто объявлял он каждый раз, когда я возникал рядом с ним из темноты. – Опять опоздал! По-твоему, мне больше и делать нечего, кроме как ждать тут, пока ты соизволишь явиться?

По правде говоря, делать ему как раз было больше нечего – и я находил это довольно трагичным. Господи, как только мог такой положительный по природе своей и добрый человек, как Надир, дойти до того, чтобы добровольно проводить время с полубезумным монстром?! Почему бы ему было не добиться моего ареста и избавиться от чувства вины? Он же не виноват, что я был убийцей, шантажистом, да еще зависимым от морфия?

Спокойные воды смирения, что окружали меня вот уже шесть лет, внезапно взбаламутило его появление. Я наконец-то примирился с реальностью, сумел создать для себя идеальные условия, в которых мог протянуть остаток жизни в бесчувственном безразличии. У меня были музыка, изобретения, постоянный доход, я был всем доволен… Я был всем доволен, черт возьми! А теперь вдруг мне стало страшно. Я не хотел, чтобы Надир вернулся в мою жизнь; я никого не хотел. Но я был рад видеть его каждую неделю на другом берегу озера, и сама эта радость пугала меня. Она означала, что я так и не научился обходиться без людей; и вот мне уже необходимы стали его строгие нравоучения, его серьезные разговоры и те редкие вспышки смеха с оттенком возмущения, которые я, оказывается, все еще мог вызвать у него. Я снова робко протягивал руки во тьму, но я знал, что рано или поздно нащупаю холодный металл прутьев и отпряну в ужасе от стен своей тюрьмы. Как только я признал, что способен испытывать чувства, я снова стал уязвимым, я снова подставил ноющие шрамы ножу. А я ведь уже не был молодым и неунывающим человеком, и у меня больше не было той удивительной способности к восстановлению. Я боялся новой боли.

Я никогда не терял интереса к предсказаниям, и время от времени, без всякой системы, обращался к картам таро. Довольно долго они не показывали ничего значительного, но в последнее время каждый раз, когда я выбирал случайную карту, это оказывалась Смерть. Смерть… или Влюбленные. Я не мог понять это шифрованное послание, но оно казалось неразрывно связанным с тяжелым ощущением надвигающегося рока, которое давило на меня все больше. У меня было мощное ощущение, что где-то за озером точат нож, и его сверкающий кончик готов нацелиться в меня в ярком дневном свете. Я боялся… но я и сам толком не мог сказать, чего. Так что, даже когда я гулял с Надиром, разговаривал с ним, радуясь, что снова общаюсь с человеческой душой, какая-то часть моего существа поглядывала на него со сдержанным подозрением, гадая, какую роль отвела судьба ему в этой новой, неотрепетированной опере. Не Влюбленного, это уж точно. Я повидал достаточно девушек, выходящих из его покоев в Персии, чтобы понять, что он однозначно гетеросексуален. Значит, Смерть… Господи, но не его же! Я не мог представить себе ситуацию, в которой способен был бы причинить ему вред – нет, ничто в мире не заставило бы меня совершить такое немыслимое преступление. Но если я видел не его смерть, то, значит, мою. Что ж, я смерти не боялся. Я большую часть своих пятидесяти лет прожил, ожидая ее как освобождения. Нет, не смерть страшила меня, а другой символ, который я не мог объяснить. В колоде Таро двадцать две карты. Почему вдруг у меня возникла такая уверенность, что я вытяну Шута?

– Ты что-то сегодня озабочен, – недовольно заметил Надир. – Мне не нравится, что ты смотришь в никуда и забываешь мне отвечать. И все время разминаешь левую руку… ты же не хочешь испугать меня, случаем? Ты знаешь – это не сработает.

– Не говори глупостей, – рассеянно ответил я. – У меня рука немеет, вот и все.

– Неудивительно, – заметил он. – Здесь холодно, как в могиле. Не понимаю, почему мы не можем выпить кофе у тебя дома, как цивилизованные люди? С твоей стороны это крайне невежливо.

Конечно, он был прав. Это было очень негостеприимно, действительно, ужасные манеры. Но мой дом служил мне крепостью от всего остального мира, и я не мог заставить себя нарушить его защиту. Как только Надир узнает его тайны, я буду полностью зависеть от его благих намерений. Это было бы полной капитуляцией – пойти на зависимость, которую я пока еще не готов был сносить.

– Мне пора идти, – сказал я. Мне всегда было пора идти, когда разговор неизбежно обращался к моему потайному жилищу. – Не жди меня на следующей неделе.

– Почему? – тотчас же спросил он. – Что ты задумал, Эрик?

– Нынешняя дирекция уходит от дел, – вздохнул я. – В результате, я, видимо, буду очень занят в течение недели или около того.

Он нахмурился.

– Я хотел бы знать в точности, что ты планируешь.

– Да ничего особенного, небольшое приветственное письмо. Знаешь ли, по-моему, это очень некрасиво со стороны Дебьенна и Полиньи бросить свое привидение просто так.

Губы Надира искривились в неком подобии улыбки, но потом на него снова сошло неколебимое достоинство школьного учителя, захлопнулось, как ставень, совсем, как в тот вечер в Казани, когда я предложил научить его ремеслу карманника.

– Но ты же не собираешься дурачить своими трюками господ Ришара и Моншармена? – вздохнул он.

– А почему бы и нет? До сих пор это было очень выгодно.

– Но я надеялся…

– На что? – рассмеялся я. – На то, что я изменюсь, в результате сентиментального всплеска эмоций? Или, может быть, на исповедь?

Он резко развернулся.

– С тобой я искренне радуюсь, что я не католик, – с горечью сообщил он. – Просто не забывай, что бы ты ни решил… я буду за тобой следить.

– Ты все время за мной следишь, – дружелюбно напомнил я. – Какая жалость, что при этом разглядеть тебе ничего не удается!

И снова вернув Надиру его карманные часы, я оставил его одного в темноте.

Надиру я этого не говорил, но, на самом деле, смена дирекции была чертовски неудобна для меня. Я вовсе не был уверен, что преемники Полиньи будут также доверчивы и уступчивы, как он, а если они заупрямятся, мое содержание быстренько подойдет к концу. Сам-то я обошелся бы – у меня было все, что нужно, чтобы еще долго чувствовать себя комфортно. Но у Жюля два сына учились в Школе изящных искусств, один – в Школе медицины, а будущее остальных шести детей еще не определилось. Я не мог бросить на произвол судьбы человека, которого так беспечно изломал. Так что придется еще пощекотать Полиньи – добиться, чтобы он настоял на условиях аренды Оперы, прежде чем обрубит концы и смоется. Надо в последний раз заставить его бояться меня превыше Бога. Коротенькая записка на его столе, и он приползет с дрожащими коленками смотреть спектакль из ложи № 5; остальное сделает мой голос. Мы разыгрывали этот маленький фарс уже много раз. Ничто не веселило меня больше, чем та почтительность, с которой Полиньи подходил к креслу, в котором, по его мнению, должен был сидеть мой голос, а еще – встревоженное и серьезное выражение его лица, когда он нервно беседовал с пустотой. Спрятавшись внутри огромной полой мраморной колонны, которую я мог опускать и поднимать, когда хотел, я едва сдерживал смех, наблюдая абсурдную подобострастность его повадки. Даже опустившись на четвереньки, он не мог бы выразить мне большее почтение! Право, он был моей любимой жертвой, охваченный театральными суевериями и доверчивый до невозможности. Меня искренне поражало, что такой наивный человек может обладать привычками, о которых общественности не следовало знать, но это было именно так – и толстая, глупая рыбка беспомощно трепыхалась у меня на крючке. Он придал моему существованию прямо-таки преступный комфорт, мне будет очень его недоставать. Что ж, нам предстоит еще одна уютная беседа, прежде чем мы распрощаемся…