Археология Евразии на службе политики

Итак, сегодня археология Евразии пользуется большим политическим спросом, и интерес общества и бизнеса к ней растет. Однако этот интерес отличается крайней односторонностью. Политики более всего ждут от археологии легитимизации новых современных государств и своей собственной власти, а также подтверждения своих претензий на те или иные спорные территории. Поэтому политики видят основную пользу археологии в служении официальной националистической идеологии. Бизнес заинтересован в развитии туризма, однако пока что ведет себя вяло, и сегодня основные инвестиции направляются в совершенно иные сферы, дающие гарантированную прибыль. Поэтому туристическая инфраструктура остается неразвитой, а многие местные краеведческие музеи страдают от недофинансирования и влачат жалкое существование. Что же касается общественности, то она ждет от археологии сенсаций. Сегодняшний религиозный ренессанс ведет к тому, что публику более всего интересует не само по себе прошлое, а связь археологических памятников с какими-либо чудесными непознанными явлениями. Вот почему не иссякает поток любителей оккульта, “арийской астрологии” и неоязыческих верований на Аркаим,[105] вот откуда у людей тяга к “тайнам” древних дольменов и вот почему иных так увлекают “загадки гиперборейской цивилизации”. В ряде случаев эта религиозная экзальтация наслаивается на националистические настроения, и люди представляют далеких предков могучими магами и чародеями. В частности, не лишена этого и упоминавшаяся выше арийская идея. Нелишне отметить, что такие чувства подогреваются СМИ, и в погоне за читателями и зрителями журналисты готовы пропагандировать самые странные фантазии, выдавая их за реальные факты и представляя далеких от науки людей неординарными учеными, якобы самоотверженно ведущими поиски в неизведанном направлении.

В этих условиях археологам следует самим вести более активный диалог с обществом и простым языком объяснять цели и методы археологических исследований. Чтобы нейтрализовать роль фантазий на темы далекого прошлого, в изобилии встречающихся в современной популярной литературе, археологи должны сами терпеливо объяснять публике свои концепции. Немалую роль могло бы сыграть вдумчивое изучение истории таких концепций и их связи с социальным климатом разных исторических эпох. В особенности речь идет о ряде опасных концепций, имевших одно время широкую популярность, к которым, прежде всего, относится расовый подход к развитию общества. Археологам надлежит оперативно реагировать на использование археологического знания в шовинистических и расистских целях. Сегодня, когда, выступая за “чистоту арийской расы”, скинхеды убивают “чужаков”, археолог не имеет права писать об истории “ариев”, не откликаясь на события современности и делая вид, что ничего не происходит.

Вот почему в выпущенных недавно книгах, написанных профессионалами и посвященных индоиранской проблеме, их авторы совершенно справедливо отмежевались от неонацистских интерпретаций “арийской проблемы”, подчеркнув связь таких псевдонаучных взглядов с ксенофобией и шовинизмом.[106] В противном случае занятия “арийской проблемой” становятся безответственными. И вовсе не случайно знаменитый английский археолог Г. Чайлд, начавший свою карьеру выпуском книги об “арийцах”, полностью отказался от этой тематики в начале 1930-х гг., когда опасность нацистского расизма стала более чем очевидной.[107]

Таким образом, в новых постсоветских государствах археология развивается по националистической траектории, что, как отмечал Брюс Триггер, типично для постколониального мира.[108] При этом повсюду власть нуждается в национальной идее, способной превратить всех обитателей государства в единый спайный организм. Ради этого политики и обращаются к истокам, будь то истоки государственности, народа или культуры. Идея истоков богата самыми разными смыслами. Во-первых, обнаруживая единых примордиальных предков, она превращает граждан в единую семью и позволяет использовать метафору родства, которая призвана превратить людей в органическое единство и укрепить их лояльность государству. Таким способом политики пытаются преодолеть трибализм, регионализм или социальные/религиозные расколы. Во-вторых, она снабжает сконструированную общность общим прошлым и длительной временной преемственностью, что наделяет “единую семью” “глубокими корнями” и укрепляет чувство единства. В-третьих, она позволяет ей стать носительницей общей древней культуры, богатой самобытными достижениями. А это, в свою очередь, дает возможность оперировать метафорой самобытности, наполненной ценностным содержанием. Ведь “самобытность” призвана легитимировать право на самостоятельное развитие. В-четвертых, обращение к далекому прошлому позволяет обнаружить реальную или воображаемую древнюю государственность, что дает основание представить отдаленных предков носителями государственного начала. Тем самым получает легитимность “борьба за национальное освобождение”, а становление нового государства рисуется как справедливое удовлетворение вековых народных чаяний и восстановление своей утраченной в прошлом государственности. Любопытно, что в этой перспективе создателем государства изображается не знать, а “народ”. Археология способствует этому, поскольку она имеет дело с обезличенным прошлым и ее героями являются не отдельные личности, а абстрактные группы, скрывающиеся за понятием “археологическая культура”. В-пятых, обращение к предкам и их героической деятельности легитимизирует те или иные действия современных политиков, которым богатая самыми разнообразными и весьма неоднозначными событиями история всегда готова предоставить примеры для подражания.

Наконец, немаловажным представляется и то, в каком образе предстают примордиальные предки. Ведь чтобы стать примером для потомков, им надлежит быть носителями высокой морали и создателями безусловных культурных ценностей. Например, предки-земледельцы ценятся выше, чем предки-кочевники. Действительно, следы деятельности первых обнаружить легче, и их культурные достижения (архитектура, искусство, ремесло, памятники письменности) оказываются не в пример более выразительными. Кроме того, их культурные памятники маркируют строго ограниченную территорию, которая считается по праву принадлежащей их потомкам и легитимирует “национальное государство”. Не стоит и говорить, что потомкам кочевников оказывается много сложнее прибегать к таким аргументам. Поэтому сегодня даже у потомков кочевников (туркмен, азербайджанцев, турков) возникает соблазн изобразить своих предков оседлыми земледельцами.

Далее, предки, веками отстаивавшие свою территорию и свой суверенитет, ценятся выше, чем предки-завоеватели, варварски разрушавшие построенное другими. Правда, обычно делается исключение для тех предков-завоевателей, которые осуществляли “цивилизаторскую миссию” и несли культуру и государственность “дикарям”. Такие аргументы открывают широкое поле для интерпретаций. Ведь завоевание можно представить справедливым возмездием за прошлые обиды. Кроме того, можно сделать акцент на умении предков строить государство и преуменьшить разрушительные последствия их завоевательной деятельности. Так, например, и происходит с образом ранних тюркских государств, который сегодня создают историки Центральной Азии и Казахстана.

Также немаловажно, кого именно выбирают в предки. В этом отношении показателен образ князя Рюрика и варягов на Руси. С одной стороны, с ними связаны начала русской государственности, причем тем самым она оказывается государственностью европейского типа и позволяет России представлять себя европейской страной. Кроме того, факт участия варягов в создании русской государственности позволяет России одерживать символическую победу над Украиной, ибо начатки государственности сложились сначала в Старой Ладоге и Новгороде и лишь затем достигли Киева. Однако если у русских царей с их германскими корнями образ Рюрика никаких сомнений не вызывал, то для нынешних россиян тот оказывается чужаком-пришельцем, чья деятельность лишает русскую государственность “самобытных основ”. Вот откуда неизбывное стремление ряда русских историков и археологов наделить его славянским происхождением. Правда, большого успеха такие попытки до сих пор не имели. Поэтому образ Рюрика страдает амбивалентностью.

Гораздо более привлекательным может казаться образ “арийцев”. Ведь шовинистическая историография уже давно наделила его достаточно престижными качествами. Во-первых, “арийцам” приписываются высокие креативные способности, и они рисуются создателями культурных достижений мирового значения. Во-вторых, их наделяют высокой духовностью и связывают с ними появление “истинных моральных ценностей” и “первой мировой религии” (зороастризма). В-третьих, их изображают успешными завоевателями, покорителями больших пространств. В-четвертых, повсюду они исполняют роль культуртрегеров: знакомят “варваров” и “дикарей” со своими культурными достижениями и создают им государственность. Все это позволяет нам понять стремление немалого числа современных интеллектуалов Евразии приписать своим народам “арийское происхождение”. Особенно соблазнительным это представляется тем, кто способен связать происхождение и древнейшее прошлое “арийцев” со своей собственной территорией и истоками своей культуры.

В этом отношении миф об Аркаиме выглядит особенно показательным. Гипотеза российских ученых о том, что Аркаим и родственные ему памятники были оставлены индо-иранцами, т. е. “арийцами”, была моментально подхвачена СМИ и пришлась по вкусу, прежде всего, самым разным радикалам, как русским, так и тюркским. Ведь мало того, что обнаружение “арийских памятников” на российской территории побудило немалое число интеллектуалов (как русских, так и нерусских) связать их со своими предками. Заявление археологов о том, что они обнаружили “прародину ариев”, породило соблазн сделать Россию примордиальной территорией исконного обитания “арийцев” и протянуть прямую линию преемственности между “арийцами” и славянами. Тем самым, русские якобы оказались прямыми наследниками “арийцев”, и сегодня этот аргумент популярен в устах русских расистов и неонацистов, для которых это означает неоспоримое право на огромную территорию, экспансию и гегемонию. Неравнодушны к такому аргументу и некоторые российские политики. В этом смысле поездки Путина и Медведева на Аркаим оказываются знаковыми. Правда, попытки Г. Здановича сделать Аркаим “национальной идеей” России как будто бы не возымели на них действия.

В гораздо большей степени “арийская идея” увлекла президента Таджикистана, ухватившегося за нее для решения ряда насущных политических задач. То же самое происходит и в Северной Осетии, где местные власти при поддержке местной научной интеллигенции активно культивируют “аланскую идею” (разновидность “арийской”). Наконец, совершенно неожиданно к “арийской идее” сегодня обращаются духовные лидеры небольших народов и мигрантских меньшинств, в устах которых она приобретает совершенно иное наполнение – речь идет о борьбе за равноправие и сопротивление дискриминации. В этом случае люди верят, что наличие общих “арийских предков” сможет улучшить их взаимоотношения с доминирующим большинством, сделав их “близкими родственниками”.

Рассмотренные выше данные показывают, что власти не только заинтересованы в подходящем образе далеких предков, но и оказывают разностороннее влияние на процесс археологического исследования. Во-первых, власть способна щедро финансировать те археологические проекты, которые отвечают ее насущным интересам. Во-вторых, она сама может определять объекты исследований (особые памятники, особый регион, особая эпоха, особая историко-культурная группа). В-третьих, она оказывает влияние на интерпретацию полученных материалов, стремясь получить от ученых именно тот продукт, который лучше обслуживает “национальную идею”. Так власть контролирует “научное знание”, тем самым, лишая его ореола “непорочности”.

Опираясь на полученные таким способом данные, власть инициирует создание Большого нарратива и запускает его в общество, прибегая к помощи школы, СМИ, кино- и теле-продукции, театрализованных постановок, музейных экспозиций, рекламы, художественных и музыкальных произведений. Национальный миф используется для устройства всевозможных торжеств и массовых праздников. Заложенные в нем идеи и образы служат основой для национальной символики (государственные гербы, флаги, церемонии, памятники, места народной славы и пр.). Мало того, общественные деятели прибегают к ссылкам на национальный миф в своей риторике для легитимации той или иной политики. А исторические места и памятники, объявленные национальными святынями, могут служить удобным местом для политических воззваний или важных политических заявлений. Наконец, для создания себе привлекательного имиджа политик может принять образ любимого национального героя, фольклорного богатыря, древнего царя или даже божества. Тем самым, образ прошлого используется как не подлежащая критике традиция, которой нужно слепо следовать, ибо она поддерживается авторитетом далеких предков. Но, как мы видели, сегодня образ нужных предков создается вполне сознательно и целенаправленно с использованием самых современных научных технологий. В результате не традиция управляет современностью, а современность придает традиции такой облик, который требуют интересы текущей политики.

Упомянутые мифы о предках, создаваемые на основе археологических и фольклорных данных, становятся в эпоху национализма важным политическим и культурным капиталом. В частности, они создают основу для национальной символики (государственные гербы, флаги, церемонии, памятники, места народной славы и пр.). Они закрепляются в социальной памяти с помощью ежегодных праздников или празднования знаковых юбилеев, школьного преподавания, экскурсий и походов по памятным местам. Они создают канву для художественных произведений и отражаются в музейных экспозициях. Все это и призвано сплачивать нацию в единый организм. Мало того, такие мифы о предках, называющие друзей и врагов, используются иной раз и для легитимации внешней политики. И в этом отношении национализм в современной России мало чем отличается от национализмов в других постсоветских государствах.

В то же время, преследуя прагматические цели, национализм проявляет определенный цинизм в отношении прошлого и памяти о предках. Прошлое волнует его лишь постольку, поскольку позволяет решать актуальные политические задачи. Прошлое как миф и как символ кажется национализму не в пример важнее реального прошлого, запечатленного в его материальных остатках. Отсюда на первый взгляд парадоксальное отношение действующих политиков и чиновников к прошлому: с готовностью прибегая к лозунгам “защиты исторического наследия”, чиновники не останавливаются перед уничтожением этого наследия, если оно становится помехой их амбициозным планам.

Наконец, отношение этнического национализма к предкам может разочаровать тех, кто наивно полагает, что идея общего родства способна примирить заклятых врагов. Напротив, там, где на кону стоят реальные интересы (территориальные, политические, экономические, культурные и пр.), противоборствующие стороны не только не склонны делиться друг с другом предками или опираться на идею единого прошлого, но стремятся использовать идею прошлого для увеличения дистанции между собой. Отсюда ожесточенная борьба за предков, наблюдающаяся в целом ряде постсоветских регионов.[109] Такая борьба не только включает присвоение чужого наследия, но порой доходит до прямого уничтожения культурного наследия противника.

Всему этому способствует понимание нации не как политической гражданской общности, а как культурно-исторического образования. Отсюда привилегированное положение “титульных народов”; отсюда деление на “коренных” и “некоренных”, которое легко воспринимается обществом и нередко используется политиками; отсюда и трудности интеграции, с которыми встречается любой, кого общество воспринимает как иноэтничного “чужака”. Поэтому межэтническая напряженность, характерная для всего постсоветского пространства, является не столько результатом деятельности каких-то зловредных экстремистов (хотя и таких немало), сколько производным от базисных мировоззренческих установок всего общества, лежащих в основе институциональных практик.

Петров А.Е., Беляев Л.А., Бужилова А.П.

МЕЖДУ НАУКОЙ И ОБЛАСТНОЙ АДМИНИСТРАЦИЕЙ:

Наши рекомендации