Лоуэр-Мейн-стрит, 11.30

…швырнул её в комнату, не успела она даже войти в дверь. Она испуганно вскрикнула и затем осеклась, так как ударилась о стену с такой силой, что онемело плечо. Она свалилась на их прогибающийся диван, дико озираясь вокруг. Дверь в переднюю с шумом захлопнулась.

Позади неё стоял отец.

– Я беспокоюсь о тебе, Бевви, – сказал он. – Иногда я очень беспокоюсь. Ты это знаешь. Это я тебе говорю, верно? Будь уверена.

– Папа, что…

Он медленно шёл к ней через гостиную, лицо у него было задумчивое, печальное, словно неживое. Она не хотела видеть его, но оно было там, как незрячий, слепой блеск грязи на тихой воде. Он задумчиво тёр костяшки пальцев правой руки. На нём была его военная форма, и когда она посмотрела вниз, она увидела, что его тупоносые ботинки оставляют следы на мамином ковре. Я должна вытащить пылесос, – подумала она бессвязно. – Пропылесосить. Если он даст мне возможность пропылесосить. Если он…

Это была грязь. Чёрная грязь. Её мозг тревожно заносил её в сторону. Она снова была в Барренсе с Биллом, Ричи, Эдди и другими. Там, в Барренсе, была чёрная, липкая, вязкая грязь, как на папиных ботинках, там, в болотистом месте, где штуковина, которую Ричи называл бамбуком, стояла скелетообразной белой рощицей. Когда дул ветер, стебли глухо ударялись друг о друга, производя звук, похожий на шаманские барабаны, но разве её отец был там, в Барренсе? Разве отец…

ШЛЁП!

Его рука широко размахнулась и ударила её по лицу. Её голова с глухим стуком ударилась о стену. Он заложил большие пальцы за ремень и смотрел на неё с выражением мёртвого отвлечённого любопытства. Она почувствовала, как тёплая струйка крови потекла из левого уголка её нижней губы.

– Я увидел, что ты становишься взрослой, – сказал он, и она подумала, что он ещё что-то скажет, но на этот раз это оказалось всё.

– Папа, о чём ты говоришь? – спросила она тихим дрожащим голосом.

– Если ты соврёшь мне, я тебя изобью до смерти, Бевви, – сказал он, и она с ужасом заметила, что он не смотрит на неё, он смотрел на картину «Конюх и Иво» над её головой на стене над диваном. Сознание опять отвлекло её куда-то в сторону, и теперь ей было четыре года, она сидела в ванночке со своей голубой пластмассовой лодочкой и мылом «Попи», её отец, такой большой и такой любимый, стоял около неё на коленях, одетый в серые саржевые брюки и полосатую футболку, с мочалкой в одной руке и стаканом апельсиновой содовой в другой, намыливая её спину и приговаривая: «Дай мне посмотреть на эти ушки, Бевви, твоей мамочке нужна картошечка на ужин». И она могла слышать, как её маленькое «я» хохочет, глядя на его слегка сероватое лицо, которое, как она тогда думала, должно быть вечным.

– Я не буду врать, папа, – сказала она, – что случилось? Он заколыхался у неё перед глазами, так как подошли слёзы.

– Ты была там, в Барренсе, с шайкой парней?

Её сердце забилось, глаза снова опустились на запачканные грязью ботинки. Той чёрной, цепкой грязью. Если в неё глубоко вступить, она засосёт ботинок… и Ричи, и Билл считали, что, если так идти, то болото засосёт.

– Я играла там в кувыр…

Шлёп! – рука, покрытая твёрдыми мозолями, снова размахнулась. Она закричала от испуга, обиды и боли. Её пугал этот взгляд, он никогда так на неё не смотрел. Что-то с ним случилось. Он становился страшным… Что, если он замыслил убить её? Что, если…

(о, Беверли, остановись, он твой ОТЕЦ, и ОТЦЫ не убивают ДОЧЕРЕЙ)

…он потерял контроль над собой, а? Что, если…

– Что ты позволила им сделать с тобой?

– Сделать? Что… – она не имела представления, что он имел в виду.

– Снимай штаны.

Её недоумение возросло. То, что он говорил, казалось, не вязалось одно с другим.

– Что? Почему!?

Его рука поднялась – она отклонилась назад.

– Сними их, Бевви. Я хочу посмотреть, невинна ли ты. Теперь был новый образ, безумнее, чем предыдущие: она видела, как она стягивает джинсы, и одна нога высвобождается из них. Отец с ремнём гонял её по комнате, когда она пыталась прыгать от него на одной ноге, и кричал: Я знал, что ты невинна! Я знал это!

– Папа, я не знаю, что…

Его рука опустилась, теперь не ударяя, а сжимая, стискивая. Она со страшной силой сдавила её плечо. Бев закричала. Он её дёрнул, и в первый раз посмотрел прямо в её глаза. Она снова закричала – от того, что она увидела там. Там не было… ничего. Её отца не было. И Беверли вдруг поняла, что она одна в квартире с Ним, одна с Ним в это сонное августовское утро. Здесь не было того густого, насыщенного ощущения силы и неприкрытого зла, которое она чувствовала в доме на Нейболт-стрит полторы недели тому назад, – Оно было как будто растворено основательным человекообразном отца, – но Оно было здесь, действуя через него.

Он швырнул её в сторону. Она ударилась о кофейный столик, споткнулась и с криком растянулась на полу. Вот как это происходит, – подумала она. – Я расскажу Биллу, он поймёт. Оно в Дерри везде. Оно просто… Оно просто заполняет все пустоты, вот и всё.

Она перевернулась. К ней подходил отец.

– Я знаю, что ты была там, – сказал он. – Мне сказали. Я не поверил этому. Я не верил, что моя Бевви болтается с шайкой парней. Затем, этим утром я увидел тебя сам. Моя Бевви в компании парней. Ещё нет двенадцати – и болтаться с компанией парней! – Эта последняя мысль, по-видимому, повергла его в новый приступ ярости, она прошла током по его костлявому телу. Нет даже двенадцати! – крикнул он и ударил её в бедро, что заставило её закричать. Его челюсти сжались от этого факта или идеи, или чем это могло ещё быть для него, как челюсти собаки, голодной собаки, увидевшей кусок мяса. Нет даже двенадцати! Нет даже двенадцати! Нет даже ДВЕНАДЦАТИ!

Он ударил её. Беверли отползла. Так она добралась до кухонного пространства в квартире. Его ботинок задел ящик под плитой, заставив звякнуть горшки и кастрюли внутри.

– Не убегай от меня, Бевви, – сказал он. – Ты этого не сделаешь, иначе тебе будет хуже. Поверь мне. Поверь своему отцу. Это серьёзно. Болтаться с парнями, позволять им Бог знает что делать с тобой – нет даже двенадцати – это серьёзно, видит Бог. Он схватил её за плечи и поставил на ноги.

– Ты хорошенькая девочка, – сказал он. – Многие рады позабавиться с хорошенькой девочкой. Многие девочки хотят, чтобы с ними позабавились. Ты была их потаскушкой, у этих мальчишек, Бевви?

Наконец, она поняла, что Оно вбило ему в голову… хотя часть её понимала, что эта мысль могла быть там почти всё время; Оно просто использовало инструменты, которые были в распоряжении, чтобы привести её в действие.

– Нет, папа. Нет, папа…

– Я видел, как ты куришь! – взревел он. На этот раз он ударил её ладонью руки, достаточно сильно, чтобы она отошла какими-то пьяными шагами к кухонному столу, где и растянулась, почувствовав мучительную боль в пояснице. Солонка и перечница упали на пол. Перечница разбилась. Чёрные цветы появились и исчезли у неё перед глазами. Послышались какие-то звуки в глубине. Она увидела его лицо. Что-то в его лице. Он смотрел на её грудь. Она вдруг осознала, что её блузка не заправлена и что на ней нет бюстгальтера. Она снова перенеслась мыслью к дому на Нейболт-стрит, когда Билл дал ей свою рубашку. Она чувствовала, что её груди просвечивали через тонкую хлопчатобумажную материю, но случайные, быстрые взгляды не беспокоили её, они казались совершенно естественными.

И взгляд Билла казался более чем естественным – он казался глубоким и обещающим поддержку в случае опасности.

Теперь она чувствовала вину, смешанную с ужасом. Разве её отец был так не прав? Разве у неё не было (ты была их потаскушкой) мыслей? Дурных мыслей? Мыслей о том, о чём он сейчас говорил?

Это не одно и то же! Никто не смотрел так, как (ты была потаскушкой) он смотрит на меня сейчас! Не одно и то же!

Она заправила блузку.

– Бевви?

– Папа, мы просто играем. Это всё. Мы играем… мы… не делаем ничего… ничего плохого. Мы…

– Я видел, как ты куришь, – сказал он, подходя к ней. Его глаза пронзили её грудь и узкие прямые бёдра. Вдруг он заговорил нараспев, высоким голосом мальчишки-школьника, который напугал её даже больше:

– Девочка, которая будет жевать резинку, будет курить! Девочка, которая будет курить, будет пить! Девочка, которая будет пить, все знают, что такая девочка будет делать!

– Я НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЛА! – закричала она ему, когда его руки опустились на её плечи. Теперь он не хватал и не бил. Его руки были ласковыми. И это-то пугало её больше всего.

– Беверли, – сказал он с не требующей доказательств сумасшедшей логикой одержимого, – я видел тебя с парнями. Теперь ты должна сказать мне, что делает девочка с мальчиками в той мерзопакости, если не то, что делают на спине?

– Оставь меня в покое! – закричала она ему. Гнев, которого она никогда не подозревала, вырвался из глубины её. Гнев зажёг голубовато-жёлтое пламя в её мозгу. Он угрожал её мыслям. Всё время отец пугал её, всё время стыдил её, всё время оскорблял её. – Оставь ты меня в покое!

– Не говори так со своим отцом! – сказал он, вздрогнув.

– Я не делала того, о чём ты говоришь! Никогда не делала!

– Может быть. Может быть, нет. Я хочу проверить и убедиться. Я знаю как. Сними штаны.

– Нет.

Его глаза расширились, показав пожелтевшую роговую оболочку вокруг интенсивно-голубой радужной.

– Что ты сказала?

– Я сказала: нет. Его глаза застыли на её глазах, и, возможно, он увидел там сверкающий гнев, ярчайший взрыв неповиновения. – Кто сказал тебе?

– Бевви…

– Кто сказал тебе, что мы там играем? Это был незнакомец? Это был человек, одетый в оранжевое и серебристое? На нём были перчатки? Он выглядел как клоун, даже если он и не был клоуном? Как его звали?

– Бевви, ты должна остановиться…

– Нет, ты должен остановиться, – сказала она ему. Он взмахнул рукой, но теперь не раскрыл её, а сжал в кулак, чтобы разбить что-либо. Беверли нагнулась. Его кулак пронёсся над её головой и врезался в стену. Он взвыл и отступил от неё, поднеся кулак ко рту. Она отбежала от него быстрыми семенящими шажками.

– Ты вернёшься сюда!

– Нет, – сказала она. – Ты хочешь ударить меня. Я люблю тебя, папа, но я ненавижу тебя, когда ты такой. Ты не можешь этого больше делать.

(Оно заставляет тебя делать это, но ты не поддавайся) – Я не знаю, о чём ты говоришь, – сказал он, – но лучше подойди сюда. Я не собираюсь ещё раз просить тебя.

– Нет, – сказала она, снова заплакав.

– Не заставляй меня идти и сгребать тебя в охапку, Бевви. Ты пожалеешь, если мне придётся сделать это. Иди ко мне.

– Скажи мне, кто тебе сказал, – чеканила Беверли, – и я подойду.

Он кинулся к ней с такой кошачьей быстротой, что, хотя она и подозревала такое движение, он её почти схватил. Она нащупала ручку кухонной двери, распахнула дверь и побежала по коридору к выходу, побежала как в паническом сне, как она бежала от мисс Керш двадцать семь лет спустя. За ней с шумом ломился в дверь Эл Марш, хлопнув ею так, что она затрещала.

– ТЫ ВЕРНЁШЬСЯ СЮДА ПРЯМО СЕЙЧАС, НЕМЕДЛЕННО! – орал он, дёргая дверь и преследуя дочь.

Парадная дверь была на задвижке. Она пришла домой через задний вход. Одной дрожащей рукой она возилась с задвижкой, а другая безуспешно нажимала на ручку двери. Сзади опять слышался вопль её отца; крик (сними штаны, потаскушка) животного. Она дёрнула ручку двери, и та, наконец, распахнулась. Она тяжело дышала, спазмы подступали к горлу. Она обернулась и увидела отца прямо позади себя, уже протягивающего к ней руки, с ухмылкой, обнажившей жёлтые лошадиные зубы во рту.

Беверли бросилась через дверь и почувствовала его пальцы, зацепившие её блузку, но не успевшие схватить её. Она пустилась вниз по лестнице, потеряла равновесие и растянулась на бетонной дорожке, содрав кожу на обеих коленках.

– ТЫ ВЕРНЁШЬСЯ СЮДА ПРЯМО СЕЙЧАС ИЛИ, КЛЯНУСЬ БОГОМ, Я СДЕРУ С ТЕБЯ ШКУРУ!

Она быстро вскочила на ноги.

(сними штаны)

Из разбитых коленок сочилась кровь. Она оглянулась, и вот он опять, Эл Марш, страж и хранитель, седой человек, одетый в штаны цвета хаки и такую же рубашку с двумя накладными карманами брелок для ключей за поясом, на цепочке, волосы растрёпаны. Но в его глазах не было его – того отца, который мыл ей спинку и тёр её животик, потому что он заботился о ней, очень заботился и беспокоился; того отца, который однажды пытался заплести ей косичку, когда ей было семь лет, у него не получилось, и он вместе с ней хохотал над тем, как смешно она торчала; того отца, который знал, как делать напиток из яиц с сахаром и с корицей в воскресенье, и напиток этот был вкуснее, чем всё то, что можно было купить за четверть доллара в кафе-мороженом Дерри. В его глазах не было отца, мужской руки в её жизни, мужского начала без всякой сексуальной примеси. Ничего этого не было теперь в его глазах. Она видела там тупого убийцу. Она видела там Его.

И она бежала. Она бежала от Него.

Мистер Паскаль посмотрел, вздрогнув, с того места, где он поливал свой газон и слушал игру «Ред Секс» по портативному радио, лежавшему на поручне при входе. Детишки Циммермана стояли спиной к старому бомбардировщику «Гудзон», который они купили за двадцать пять долларов и мыли почти каждый день. Один из них держал шланг, другой – ведро мыльной пены. У обоих сосредоточенно отвисли челюсти. Миссис Дентон выглянула из своей квартиры на втором этаже, платье одной из шести дочерей было у неё на коленях, корзиночка портнихи у её ног, во рту булавки Маленький Ларе Терамениус быстро оттянул свою тележку с тротуара и стоял на пустом газоне Бакки Паскаля. Он заревел, когда Бевви, которая утром спокойно показывала ему, как завязывать сандалики, чтобы они не развязывались, пулей пронеслась мимо него с криком, с широко открытыми глазами. Через минуту пробежал её отец, страшно крича на неё, и Ларе, которому тогда было три года и который через двенадцать лет погиб в аварии на мотоцикле, увидел в лице мистера Марша что-то страшное и нечеловеческое. У мальчика после этого были кошмары на протяжении трёх недель. В них он видел, как мистер Марш превращается в паука.

Беверли бежала. Она отчётливо сознавала, что она бежит во имя спасения своей жизни. Если её отец поймает её сейчас, не имеет значения, что они на улице. Временами люди в Дерри впадали в безумие; ей не нужно было читать газеты или знать исторические хроники Дерри, чтобы понять это. Если он поймает её, он её задушит, или изобьёт, или убьёт. И когда всё кончится, кто-то придёт и заберёт его, и он будет сидеть в камере так же, как отчим Эдди Коркорана сидел в камере, потрясённый и невменяемый.

Она бежала к центру города, встречая всё больше и больше людей на своём пути. Они внимательно смотрели – сначала на неё, затем на бегущего по пятам отца, и они смотрели с изумлением, некоторые из них совершенно обескураженные. Но то, что было на их лицах, быстро проходило. Они смотрели и затем продолжали идти по своим делам. Воздух, проходивший через её лёгкие, становился теперь тяжелее.

Она пересекла Канал, ноги стучали по цементу, в то время как машины громыхали по тяжёлым деревянным торцам моста справа от неё. Слева она могла видеть каменное полукружие, где Канал уходил под город.

Она быстро перебежала Мейн-стрит, не замечая гудков машин и скрежета тормозов. Она бежала прямо, потому что Барренс лежал в этом направлении. Он был на расстоянии мили, и если она доберётся туда, она как-нибудь оторвётся от отца на трудном склоне Ап-Майл-Хилл (или на одном из даже более крутых переулков). Это было всё, что можно было сделать.

– ВОЗВРАЩАЙСЯ, СУЧКА, ПРЕДУПРЕЖДАЮ ТЕБЯ! Когда она добралась до тротуара на дальнем конце улицы, она ещё раз оглянулась назад, копна её каштановых волос упала ей на плечо, когда она оглядывалась. Отец переходил улицу, так же не обращая внимания на движение, как и она, лицо его блестело от пота и покраснело.

Она юркнула в проход, который шёл позади складов. Это был тыл зданий, которые окаймляли Ап-Майл-Хилл: «Стар Биф», «Армор Митпакинг», склад Хемпфила, «Игл Биф энд Кошер Мит». Проход был узкий, мощёный булыжником, и ещё больше сужался из-за мусорных баков и вёдер, расставленных повсюду. Скользкий булыжник покрывали Бог знает какие отбросы и грязь. Там царила смесь запахов, иногда слабых, иногда резких, иногда просто ужасающих… но всё говорило о мясе и бойне. Тучами летали мухи. Внутри некоторых зданий она могла слышать чудовищный визг пил, распиливающих кости. Её ноги спотыкались и скользили по булыжнику. Бедром она ударилась об оцинкованный мусорный бачок, и свёртки с требухой, завёрнутые в газеты, рассыпались, как огромные мясные цветы в джунглях.

– ТЫ ВЕРНЁШЬСЯ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ, НАЗАД, БЕВВИ! СЕЙЧАС ЖЕ! НЕ ДЕЛАЙ ХУЖЕ, ЧЕМ УЖЕ ЕСТЬ, ДЕВЧОНКА!

Двое мужчин отдыхали в загромождённом проходе Кичнеровского паковочного цеха, прожёвывая толстые бутерброды, с вёдрами для мусора под рукой.

– Ты в плохом месте, девочка, – сказал один из них мягко. – Похоже, ты со своим папашей залетишь… в дровяной сарай. Другой засмеялся.

Он догонял. Она могла слышать его громовые шаги и тяжёлое дыхание прямо позади себя; взглянув направо, она могла увидеть чёрное крыло его тени, летящей по высокому дощатому забору.

Затем отец удивлённо и злобно вскрикнул, так как, поскользнувшись, он грохнулся на булыжник. Он на минуту отстал, больше не выкрикивая слов, а только выплёскивая свою бессвязную ярость, в то время как мужчины в проходе смеялись и хлопали друг друга по спине.

Проход повернул влево… и она оказалась в тупике, рот её отчаянно раскрылся…

Городской мусоровоз плотно закупорил проход. Ни с одной стороны не было даже девятидюймового просвета. Двигатель машины молчал, и она могла различить разговор в кабине мусоровоза. Был обеденный перерыв. До полудня оставалось не более двух-трёх минут.

Беверли снова услышала, как он приближается. Она бросилась вниз и нырнула под мусоровоз, работая локтями и сбитыми коленками. Запах выхлопных газов и дизельного топлива смешался с запахом свежего мяса, и эта смесь вызывала у неё тошноту до головокружения. Но она продолжала протискиваться через грязь, слизь и вонь. Один раз она не смогла сдержать крика, когда её спина прикоснулась к горячей выхлопной трубе машины.

– Беверли? Ты там? – каждое слово сцеплялось с предыдущим на одном дыхании. Она посмотрела назад и встретилась с его глазами, когда он наклонился и пристально посмотрел под грузовик.

– Оставь меня в покое! – бросила она.

– Сука, – ответил он густым, сдавленным голосом. Он резко наклонился и начал ползти за ней, неуклюже цепляясь за мусоровоз, чтобы подтянуться.

Беверли ухватилась за кабину грузовика, сжала одну из огромных шин – её пальцы до костяшек впились в резину – и с огромным усилием подтянулась. Копчиком она ударилась о передний буфер машины и снова побежала, направляясь теперь к Ап-Майл-Хилл, блузка и джинсы запачканы, вонь от них до небес. Она оглянулась и увидела, как руки отца в грязных пятнах высовываются из-под кабины мусоровоза, как клешни какого-то воображаемого чудовища, вылезавшие в далёком детстве из-под её кровати.

Быстро, едва соображая, она устремилась между складом Фельдмана и пристройкой братьев Трэкеров. Эта нора, слишком узкая даже для того, чтобы её можно было назвать проходом, была заполнена разбитыми рамами, сорняками, подсолнухами и, конечно, ещё больше – мусором.

Беверли спряталась за груду рам и припала там к земле. Через несколько минут она увидела, как её отец топчется у входа в нору.

Беверли встала и заспешила к дальнему концу норы. Там было цепное ограждение. Она обезьянкой забралась наверх и на дальнем конце спустилась вниз. Теперь она находилась на земельном участке Теологической семинарии Дерри. Она побежала к ухоженному газону и к торцу здания. Она слышала, как внутри здания кто-то играл на органе. Звуки тихо и приятно отпечатывались в спокойном воздухе.

Между семинарией и Канзас-стрит стояла высокая изгородь. Она пристально посмотрела через неё и увидела своего отца на дальней стороне улицы, тяжело дышащего, под мышками на рубашке выступили тёмные пятна пота.

Он смотрел вокруг, руки были опущены по бокам. Его брелок для ключей ярко блестел на солнце.

Беверли смотрела на него, тоже тяжело дыша, сердце, как у крольчонка, быстро билось у самого её горла. Ей очень хотелось пить, ей был неприятен запах горячего пота, исходивший от неё. Если бы меня изобразили на юмористической картинке, – подумала она отвлечённо, – от меня бы исходили вонючие хвосты.

Отец медленно шёл к семинарии.

Беверли задержала дыхание.

Пожалуйста, Господи, я не могу больше бежать. Помоги мне, Господи. Не дай ему найти меня.

Эл Марш медленно подошёл к тротуару, прямо к тому месту, где пряталась на дальней стороне изгороди его дочь.

Господи, дорогой, не дай ему унюхать меня!

Он не унюхал – может быть, потому что после того, как сам упал в проходе и ползал на карачках под мусоровозом, Эл вонял так же ужасно, как она. Он продолжал идти. Он вернулся на Ап-Майл-Хилл, и она следила за ним до тех пор, пока он не скрылся из виду.

Беверли медленно собралась. Её одежда была покрыта отходами, лицо в грязи, там, где она обожглась о выхлопную трубу мусоровоза, болела спина. Эти физические боли бледнели в сравнении с беспорядочным роем её мыслей – ей казалось, что она уплыла на край света, и ни один из нормальных стереотипов поведения не подходит. Она не могла себе представить, как идти домой, но не могла и представить, как не идти домой: сегодня она открыто не повиновалась отцу, открыто не повиновалась Ему…

Она должна была отбросить эту мысль, потому что она заставляла чувствовать себя слабой и дрожать до боли в желудке. Она любила отца. Разве не было одной из десяти заповедей «Почитай отца и мать твою, и дни твои будут долгими на земле?» Да. Но он не был самим собой. Не был отцом. Он на самом деле был каким-то совершенно другим. Самозванцем. Им…

Вдруг она похолодела, так как страшный вопрос пришёл ей в голову: случалось ли это с другими? Это или нечто подобное? Она должна предупредить их. Они потревожили Его, и, вероятно, теперь Оно предпринимает шаги, хочет застраховать Себя от того, чтобы они больше никогда Его не задевали. И на самом деле, куда ещё можно было пойти? Они были её единственными друзьями. Билл. Билл бы знал, что делать. Билл бы сказал ей, что делать, Билл бы дал ей то, что надо.

Она остановилась там, где край семинарии соединялся с тротуаром Канзас-стрит, и пристально посмотрела вокруг изгороди. Отца явно не было. Она повернула направо и пошла вдоль Канзас-стрит к Барренсу. Возможно, никого из них не было там прямо сейчас, они обедали дома. Но они вернутся. Между тем она могла пойти в прохладный штаб и попытаться собраться с мыслями. Она оставит форточку открытой, так что и солнечный свет попадёт к ней и, возможно, она даже поспит. Её усталое тело и перенапряжённый мозг схватились за эту мысль. Поспать, да, это пойдёт на пользу.

Её голова поникла, когда она с трудом прошла мимо последних домов, перед тем как земля стала слишком крутой для домов, и окунулась в Барренс – пустошь, где, как ни невероятно это казалось, её отец прятался и шпионил.

Она не слышала шагов позади себя. Мальчишки изо всех сил старались не шуметь. Их уже опередили один раз. Они не хотели, чтобы это повторилось. Они приближались и приближались к ней, ступая как кошки. Белч и Виктор ухмылялись, но лицо Генри было отсутствующим и серьёзным. Волосы его были непричесаны и торчали лохмами. У него был такой же рассеянный, не сфокусированный, взгляд, как у Эла Марша в квартире. Один грязный палец он держал на губах, показывая шшшш, пока они не приблизились на расстояние тридцати футов.

В это лето Генри постоянно точило какое-то умственное расстройство, мост, соединявший его со здравомыслием, всё более сужался. В тот день, когда он позволил Патрику Хокстеттеру ласкать себя, этот мост стал туго натянутым канатом. Канат с треском разорвался в это утро. Он вышел во двор в одних только рваных желтеющих трусах и посмотрел в небо. Призрак ночной луны ещё мерцал там, и, когда он посмотрел на него, луна вдруг преобразилась в скелетообразное ухмыляющееся лицо. Генри упал на колени перед этим лицом, охваченный ужасом и радостью. От луны исходили голоса-призраки. Голоса менялись, иногда, казалось, сливались друг с другом в мягком бормотании, которое однажды можно было понять… но он почувствовал истину, которая состояла в том, что во всех этих голосах был один голос, один разум. Голос велел ему подловить Белча и Виктора и прийти на угол Канзас-стрит и Костелло-авеню около полудня. Голос сказал ему, что он узнает, что нужно делать. Можно не сомневаться в том, что там будет та сука. Он ждал, что голос скажет ему, что делать дальше. Ответ пришёл, когда расстояние между ними уменьшилось. Голос пришёл не от луны, а от решётки на сточной трубе, которую они миновали. Голос был тихим, но чётким. Белч и Виктор посмотрели на решётку заворожённо, почти гипнотически, потом снова посмотрели на Беверли.

– Убейте её, – сказал голос из водостока.

Генри Бауэре полез в карман джинсов и вытащил небольшую девятидюймовую штуковину, отделанную по краям как бы слоновой костью. Маленькая хромовая кнопка блестела на одном конце этого сомнительного предмета прикладного искусства. Генри нажал на неё. Шестидюймовое лезвие показалось из щели на конце ручки. Он слегка подкинул его на ладони. Он пошёл быстрее. Виктор и Белч, всё ещё смотря с изумлением, тоже увеличили скорость, чтобы поспеть за ним.

Беверли их не слышала, но что-то заставило её повернуть голову, и она увидела Генри, который подкрадывался тихо, как индеец. Чувство, заставившее её повернуть голову, было слишком явным, непосредственным и сильным, чтобы его можно было отрицать. Это было чувство того, что за тобой…