Пруд в стиле уолдена для алкашей
Осень приходила вместе с прибоем плотоядных растений, портвейна и людей, которые пили это темное сладкое вино, людей, которые давно все куда-то пропали — один я остался.
Остерегаясь полиции, мы пили в самом безопасном месте, которое только смогли придумать — в парке напротив церкви.
В парке этом было три тополя и статуя Бенджамина Франклина рядом с ними. Там-то мы и сидели, попивая портвешок.
Дома меня ждала беременная подруга.
После работы стоило только позвонить по телефону и сказать: «Я слегка задержусь, нужно пропустить по стаканчику с друзьями».
Трое из нашей компании сидели в парке и болтали. Все они были художниками-неудачниками из Нового Орлеана, где пробавлялись тем, что рисовали портреты туристов в Аллее Пиратов.
Теперь, в Сан-Франциско, как только холодный ветерок задул им за воротник, они решили, что на будущее у них есть только два варианта: или открыть блошиный цирк, или добровольно сдаться в приют для умалишенных.
И вот они пили вино и обсуждали эти перспективы.
Они обсуждали, как сделать крохотные платьица для блох из склеенных лоскутков цветной бумаги.
Они пришли к выводу, что для того, чтобы выдрессировать блоху, нужно сделать ее зависимой от человека в смысле пищи. Этого можно добиться, если в специально отведенный час кормить ее своей кровью.
Они обсуждали, как соорудить для блох крохотные тележки, столики и велосипеды.
Билеты решили продавать по пятьдесят центов. У этого бизнеса определенно должно быть будущее. Возможно, что их цирк покажут даже в шоу Эда Салливена.
Правда, они пока еще не достали блох, но легко раздобудут их на любом белом коте.
Затем они предположили, что в шерсти сиамских кошек должны жить более породистые блохи, чем те, что живут на заурядных дворовых котах. На крови аристократов должны вырастать соответствующие блохи.
И так далее в том же духе, пока тема не была исчерпана и нам не пришлось сходить за второй бутылкой портвейна, чтобы вернуться с ней к тополям и Бенджамину Франклину.
Дело шло к закату, земля стала холодной, как от веку заведено, и секретарши стайкой пингвинов семенили с Монтгомери-стрит. Они бросали на нас торопливые взгляды и машинально про себя констатировали: «Алкаши».
Затем художники принялись обсуждать перспективу провести зиму в приюте для умалишенных. Они говорили, как там, должно быть, тепло, какой там телевизор, какие белоснежные простыни и мягкие постели, какой сочный гамбургер с картофельным пюре, говорили о еженедельных танцульках с поварихами, чистом белье, бритвенных приборах, запертых от пациентов на замок, и очаровательных студенточках-практиканточках.
Да, приют для умалишенных — вот это перспектива! Зиму, проведенную там, никак не назовешь зряшной.
ТОМ МАРТИН-КРИК
Однажды утром я шел из Стилхеда вниз по течению Кламат-ривер, которая в этот день была полноводной и густо-черной и разумения в ней было не больше, чем в динозавре. А Том Мартин-Крик оказался маленьким ручейком с чистой, холодной водой, который, вырвавшись из каньона, проскакивал в водоворот под автострадой, чтобы впасть в Кламат.
Я закинул муху в маленький омут там, где ручей вытекает из водовода, и поймал девятидюймовую форель. Рыбина смотрелась неплохо и боролась за жизнь до последнего.
И название мне тоже пришлось по душе.
Том Мартин-Крик.
Нет ничего лучше, чем назвать ручей именем человека, а затем приглядеться к ручью и посмотреть, что он сможет дать, что он помнит, чем он стал.
Этот ручей оказался стопроцентным сукиным сыном. Он меня заставил попотеть, черт его дери: камни, колючий сумах, ни одного приличного места для рыбалки, да еще каньон иногда настолько сужался, что ручей становился не толще струи из водопроводного крана. Иногда мне приходилось просто застывать неподвижно на одной ноге, потому что я не знал, куда мне прыгнуть.
Нужно быть водопроводчиком, чтобы удить в таком ручье.
После того, как я поймал ту самую форель, кроме меня, в ручье ни одной живой души не было. Но об этом я догадался слишком поздно.
ЛОВЛЯ ФОРЕЛИ НА КРАЮ МОГИЛЫ
Два кладбища на склонах двух маленьких холмиков прижимались друг к другу, а между ними протекал Кладбищенский ручей, медлительный, как похоронная процессия в жаркий день. А в ручье водилась уйма форели.
Мертвецам наплевать, где я рыбачу.
На одном кладбище растут большие красивые ели и трава зеленая, как в детской сказочке, поскольку ее поливают ручейной водой при помощи насоса и шланга, а кроме того, на этом кладбище — прекрасные мраморные надгробья, памятники и гробницы.
Второе кладбище — бедняцкое. Пока стоит летний зной, трава на нем не свежее проколотой автопокрышки, но и под осенним дождем она по инерции продолжает оставаться такой же.
Нет ничего любопытного в надгробиях бедных. Таблички на них маленькие и похожи на ломтики черствого хлеба:
Заботливому рохле ПАПОЧКЕ ОТ…
МИЛОЙ ЗАЕЗЖЕННОЙ МАМОЧКЕ ОТ …
На некоторых могилах — компотные банки и пивные жестянки с увядшими букетиками:
НЕЗАБВЕННОЙ ПАМЯТИ
ДЖОНА ТАЛЬБОТА,
КОТОРОМУ НА ВОСЕМНАДЦАТОМ ГОДУ ЖИЗНИ
ПРОДЫРЯВИЛИ ЗАДНИЦУ
В ЗАБЕГАЛОВКЕ. 1 НОЯБРЯ 1936 г.…
ЭТА БАНОЧКА ИЗ-ПОД МАЙОНЕЗА
С БУКЕТИКОМ ЗАСОХШИХ ЦВЕТОЧКОВ
БЫЛА ПОСТАВЛЕНА СЮДА ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ НАЗАД
ЕГО СЕСТРЕНКОЙ,
КОТОРАЯ ТЕПЕРЬ В ПСИХУШКЕ.
Погода и времена года позаботятся об их деревянных именах, как тот медлительный полусонный вокзальный повар, разбивающий яйца над огромной, пышущей жаром сковородой. А имена преуспевших в мире сем будут сохранены в мраморе и шикарные надгробия внесут их на себе, словно скакуны, в царствие небесное.
Я удил на Кладбищенском ручье в сумерках и поймал несколько неплохих форелей. Если что меня и тревожило, то только нищета мертвых бедняков.
Однажды, когда я промывал выпотрошенную форель в ручье перед тем, как пойти домой, меня посетило видение. Мне привиделось, что я пошел на бедняцкое кладбище, собрал все банки из-под компота и пивные жестянки, сухую траву и увядшие цветы, таблички, сорняки, жучков и мусор, принес все это домой, зажал крючок в тиски и насадил все это на него, словно муху, затем вышел из дома, закинул мою снасть в небо и смотрел, как она воспарила выше облаков и обернулась вечерней звездой.
СКАЖИ МНЕ, СКИТАЛЕЦ МОРСКОЙ…
Владелец книжной лавки не походил на восьмое чудо света. Ему было далеко до трехногой коровы на одуванчиковом склоне.
Он был, сами понимаете, еврей, отставной моряк торгового флота, которого торпедировали в Северной Атлантике, и вот здесь теперь он вынужден дрейфовать здесь день за днем, пока смерть не призовет его к себе. У него была молодая жена, инфаркт, «фольксваген» и дом в округе Мэрин. Ему нравились произведения Джорджа Оруэлла, Ричарда Олдингтона и Эдмунда Вильсона.
Жизни он учился дважды: в шестнадцать лет у Достоевского и попозже — у новоорлеанских шлюх.
Книжная лавка — это стоянка подержанных кладбищ. Тысячи кладбищ стоят рядами, как автомобили. Большинство книг напечатано очень давно, так что уже не оставалось желающих читать их. Старые их хозяева то ли умерли, то ли позабыли про них, но благодаря музыке космического круговращения книги вновь становились девственно-свежими. Они выпячивали свои древние даты издания гордо, словно юную девственность.
Я приходил в книжную лавку каждый день, после того, как потерял работу в жутком 1959 году.
На задах лавки находилась кухонька, где хозяин варил крепкий турецкий кофе в медной джезве. Я пил кофе, читал старые книги и ждал, когда же кончится этот год. Над кухней располагалась маленькая комнатка.
Она выходила прямо в помещение лавки, и вход в нее был задрапирован китайскими ширмами. В комнатке стояли кушетка, стеклянная горка с китайскими безделушками, стол и три кресла. Там же имелась крохотная ванная комната, не больше жилетного кармана.
В один из тех дней я сидел на табурете в книжной лавке и читал странную книгу в форме чаши. Страницы книги были чисты, как джин, и на первой ее странице было написано:
ДЕТКА БИЛЛИ
РОДИЛСЯ 23 НОЯБРЯ 1859
В ГОРОДЕ НЬЮ-ЙОРКЕ
Владелец книжной лавки подошел ко мне, положил руку мне на плечо и сказал:
— Женщину не хотите?
Его голос выражал одну только благожелательность.
— Нет, — сказал я.
— Зря, — сказал он, не проронив более ни слова, он вышел на тротуар перед лавкой и остановил мужчину и женщину, совершенно не знакомых ни мне, ни ему. Несколько минут он говорил с ними, но я не слышал ни слова. Он показал пальцем через стекло лавки на меня. Женщина утвердительно кивнула, вслед за ней и мужчина.
Они зашли внутрь.
Я страшно смутился. Из лавки выйти я не мог, потому что они вошли в единственную дверь, поэтому я решил пойти на второй этаж и запереться в туалете. Я вскочил и стал подниматься по лестнице, направляясь в ванную комнату, но они последовала за мной.
Я слышал, как они шли по лестнице.
Долгое время я отсиживался в ванной, а они все это время ожидали в комнатке. Они молчали. Когда я вышел из ванной, женщина лежала на кушетке, голая, а мужчина сидел в кресле, положив шляпу себе на колени.
— Не обращай на него внимания, — сказала девушка. — Ему это безразлично, он богатенький. У него три тысячи восемьсот пятьдесят девять «роллс-ройсов».
Девушка была очень хорошенькая, тело ее походило на чистую горную реку из кожи и мускулов, струящуюся по скалам костяка и затаившихся нервов.
— Иди ко мне, — сказала она. — И возьми меня, потому что мы оба родились под знаком Водолея и ты мне нравишься.
Я посмотрел на сидящего в кресле мужчину. Он не улыбался, но и печали на его лице не замечалось.
Я снял туфли и всю одежду. Мужчина продолжал молчать.
Девушка повернулась ко мне.
Что я мог поделать, если мое тело было подобно стае птиц, усевшихся на высоковольтный провод, натянутый над миром и ласкаемый облаками?
Я взял ее.
Это походило на растянувшуюся пятьдесят девятую секунду, которая никак не может превратиться в минуту, а когда наконец превращается, чувствуешь себя немного неловко.
— Отлично, — сказала девушка и покрыла поцелуями мое лицо.
Мужчина продолжал сидеть безмолвно, неподвижный и бесстрастный. Я понял, что он действительно богат и имеет три тысячи восемьсот пятьдесят девять «роллс-ройсов». Затем девушка оделась и ушла вместе с мужчиной. Они спустились по лестнице, и уже на выходе он впервые заговорил.
— Может, пообедаем «У Эрни»?
— Не знаю, — сказала девушка. — Мне кажется, для обеда рановато.
Затем я услышал, как закрылась дверь. Я оделся и спустился вниз. Плоть моя была мягка и расслаблена, будто я подвергся эксперименту с гипнотизацией и использованием музыки для релаксации.
Хозяин книжной лавки сидел за прилавком рядом с кассой.
— Я тебе расскажу, что произошло наверху, — сказал он красивым добрым голосом, предельно далеким от всяких чудес, от всяких трехногих коров, от всяких одуванчиковых склонов.
— Что? — переспросил я.
— Ты воевал в Испании. Ты был юным коммунистом из Кливленда, штат Огайо. Она была художницей. Молодая еврейка из Нью-Йорка, которая смотрела на Гражданскую войну в Испании, как на масленичный карнавал в Новом Орлеане, разыгрываемый греческими статуями.
Она писала портрет мертвого анархиста, и тут ваши пути пересеклись. Она попросила тебя встать рядом c анархистом и сделать вид, что ты его убил. Ты влепил ей пощечину и загнул кое-что такое, что даже я постесняюсь повторить.
Вы бешено влюбились.
Однажды, когда ты был на фронте, она прочитала от корки до корки «Анатомию Меланхолии» и сделала триста сорок девять эскизов лимона.
Ваша любовь была по большей части платонической. Вы не пытались вести себя как молодожены-миллионеры во время медового месяца.
Когда Барселона пала, вы улетели в Англию, а затем поплыли в Америку морем. Но любовь ваша осталась в Испании. Это был военный роман. Вы любили только потому, что вы вообще любили всех вокруг, пока воевали в Испании. Во время путешествия через Атлантику вы начали отстраняться друг от друга и стали похожи на людей, которые потеряли кого-то близкого.
Каждая волна Атлантики была мертвой чайкой, влекущей артиллерию плавучего мусора от одного горизонта к другому.
Когда корабль достиг американского побережья, вы расстались, не сказав друг другу ни слова, и больше не виделись. Последний слух, который дошел до меня, сводился к тому, что ты все еще живешь в Филадельфии.
— Вы считаете, что именно это произошло там, наверху? — спросил я.
— Отчасти, — ответил он. — Отчасти именно это.
Он взял трубку, набил ее табаком и закурил.
— Может, хочешь послушать, что еще произошло с тобой? — сказал он.
— Валяйте.
— Ты пересек мексиканскую границу, — сказал он. — Прискакал в один крохотный городишко. Люди знали, кто ты такой, и боялись тебя. Они знали, что ты перестрелял кучу народу из пистолета, с которым ты никогда не расставался. Городишко был настолько мал, что там не было даже священника. Когда крестьяне увидели тебя, они ушли из города. Хоть и дюжие парни эти крестьяне, но с тобой связываться у них не было охоты. Ты стал самым влиятельным человеком в этом городишке. Тебя соблазнила тринадцатилетняя девчонка, и ты поселился с ней в глинобитной хижине. Вы занимались с ней только любовью и больше ничем. Она была худенькая и черноволосая. Вы занимались любовью стоя, вы занимались любовью, сидя на грязном полу. Вы занимались любовью, когда ложились на него рядом с поросятами и цыплятами. Стены, пол и даже крыша хижины залиты твоей спермой и ее слизью. Ночью вы спали на полу, и твоя сперма служила вам подушкой, а ее слизь — одеялом. Жители городка так боялись тебя, что не пытались вмешаться. Через некоторое время она принялась расхаживать по городу в чем мать родила, и жители городка сказали, что это дурно, а затем и ты сам начал тоже разгуливать в чем мать родила, а затем вы оба принялись заниматься любовью прямо в седле на рынке городка, и все люди перепугались настолько, что покинули городок… Он до сих пор необитаем. Люди не хотят жить там. Ни ты, ни она не заглядывали в будущее. В этом не было необходимости.
— Вот видишь, я же знаю, что случилось на втором этаже, — сказал он.
На лице у него светилась добрая улыбка. Его глаза были похожи на шнурки, натянутые на раму клавесина.
Я тоже думал о том, что произошло на втором этаже.
— Ты же знаешь, я сказал правду, — сказал он, — поскольку ты видел все это собственными глазами и прошел через все это сам. Дочитай книгу, которую ты читал, когда я отвлек тебя. Я рад за тебя.
И вновь страницы книги начали мелькать перед глазами, все быстрее и быстрее и быстрее, пока они не превратились в белые гребни морских волн.