Глава 12. Малео и летучие мыши
Пока Дарвин сверял гранки книги, Уоллес продвигался дальше и в своих рассуждениях, и в странствиях. В то время он находился на острове Сулавеси, где представители животного мира столь загадочны и необычны, что их изучение позволило Уоллесу расширить теорию эволюции и приблизиться к пониманию того, почему различные виды обитают в разных частях света.
Целебес, как тогда назывался остров Сулавеси, был источником неиссякаемого изумления для натуралистов. Фауна этого острова столь же причудлива, как и очертания его берегов — на карте этот остров напоминает не то паука, раскинувшего во все стороны свои лапки, не то амебу, а иногда его сравнивают с созвездием Стрельца. Например, на Сулавеси обитают такие забавные создания, как бабируссы, — это наполовину кабан, наполовину олень; есть там похожий на оленя лесной зверь, которого некоторые натуралисты считают быком, а другие относят к антилопам; птица, напоминающая огромную курицу, с синим шлемом на голове, которая закапывает свои яйца в горячий песок и больше ими не интересуется; и несколько видов черных обезьян, которых в то время относили к павианам.
На северо-восточной оконечности Сулавеси, куда Уоллес прибыл в июне 1859 года, располагалось множество быстроразвивающихся колониальных голландских плантаций — больше, чем где бы то ни было по всей Индонезии. Всего за два поколения туземцы сменили свой облик и образ жизни и превратились из кровожадных «охотников за скальпами», которые носили одежду из коры деревьев и жили в домиках на сваях, в добропорядочных земледельцев, возделывающих кофейные плантации и живущих в аккуратных деревушках с изгородями из роз. Уоллес как-то оказался в гостях у старейшины одной деревни, отец которого в свое время украшал забор вокруг дома человеческими головами; сам старейшина, однако, носил элегантный черный костюм и фирменные кожаные туфли, а его дом был выстроен и оборудован по европейскому образцу — там имелись даже люстры. Официанты в белых костюмах предлагали мадеру и настойки в качестве аперитива к обеду, сервированному на китайском фарфоре; на столе стояли чаши для ополаскивания пальцев и лежали салфетки. Единственным отличием от Европы были, подаваемые блюда. Кларетом и пивом гости запивали курицу, отбивную из дикой свиньи и фрикасе из летучей мыши.
Именно здесь Уоллес нашел богатого купца, который помог ему в организации исследований. На сей раз благодетелем оказался англичанин, мистер Тауэр, который имел прочную и давно завоеванную репутацию крупного торговца в центральном городе Сулавеси — Манадо. Он представил Уоллеса некоему мистеру Дювенбодену, который оказался сыном «Короля Тернате», в свое время также помогавшего натуралисту. С их помощью Уоллес занялся поиском образцов наиболее экзотичных животных, которых хотел найти на Сулавеси, — в частности, той самой птицы, зарывающей яйца в песок, которую здесь называли «малео».
Лучшим местом для поиска малео, как выяснилось, была самая дальняя оконечность полуострова. Сюда, на пляж, покрытый горячим песком, в определенный сезон собирались птицы для откладывания яиц. Добираться до этого пляжа было непросто — но в двадцати километрах строилась государственная солеварня, и ее директор предложил съездить на охоту и заодно подбросить Уоллеса на пляж, где тот мог бы заняться своими исследованиями. Предполагалось, что Уоллес останется на пляже и будет заниматься птицами, а сам директор отправится на охоту в лес в сопровождении местного «главаря», то есть старейшины деревни, десятка туземцев и своры из двадцати собак и постарается подстрелить для Уоллеса кабана-оленя и аноа — быка-оленя.
Предприятие увенчалось успехом лишь частично. Предполагалось, что кульминацией поездки будет охота с участием Уоллеса. Но охотники просидели на деревьях в засаде пять часов, сжимая ружья и ожидая появления диковинных зверей, — и хотя местные знатоки уверяли, что быки-олени и кабаны-олени носятся здесь дюжинами, ни одного зверя не удалось не то что подстрелить, но даже увидеть. Уоллесу пришлось удовлетвориться двумя мертвыми аноа, которые были застрелены раньше, но их уже успели объесть местные собаки, да так сильно, что интерес представляли только головы. Кабана-оленя, называемого бабирусса, Уоллесу также не удалось увидеть живьем, однако он смог зарисовать высушенный череп этого животного, с клыками удивительной формы. Они растут не вниз, как обычно, а вверх, прямо перед глазами, и загибаются назад изящным завитком длиной в несколько дюймов. Уоллес не мог придумать никакого иного предназначения этого странного костного образования, кроме как, возможно, того, что искривленные клыки защищают глаза животного, когда оно несется по густому подлеску.
Малео
Но вот поиск малео, в отличие от охоты, оказался очень успешным. Оставаясь на пляже, Уоллес смог с близкого расстояния пронаблюдать за поведением этих птиц во время кладки яиц. Самцов и самок было трудно отличить друг от друга, так как у обоих одинаковое черно-белое оперение — белые перья иногда имели легкий розово-оранжевый оттенок. Также и у тех и у других имелась отличительная для этого вида особенность — ярко-синий шлем, который, вероятно, защищал голову от перегрева. В случае опасности они либо убегали и прятались в кустах, либо тяжело взлетали на ближайшее дерево, где принимались ходить взад и вперед по ветке, совсем как домашние курицы. Самцы наравне с самками участвовали в строительстве песчаного инкубатора — они по очереди рыли лапками крупный черный песок вулканического происхождения, пока не получалась ямка около трех дюймов глубиной. На дно ямки самка откладывала одно большое яйцо, а затем засыпала его песком или галькой. По завершении трудов парочка исчезала в лесу, чтобы через несколько дней появиться со следующим яйцом. Другие малео в это время могли закопать свои яйца в ту же ямку или вырыть поблизости собственные, так что через некоторое время пляж оказывался испещрен ямками, словно барсучьми норами.
Уоллес с интересом отметил, что, отложив яйцо, родители, казалось, больше не проявляли никакой заботы о потомстве. Самец и самка возвращались в лес, оставив яйцо вылеживаться в теплом песке, а птенцы потом выбирались наружу самостоятельно — так же, как маленькие черепашки. Оказавшись на поверхности, юные малео сразу же начинали ходить и, по словам старшего Дювенбодена, уже через сутки могли летать. «Король Тернате» как-то взял на борт своего судна парочку яиц малео, и уже на следующее утро из них вылупились птенцы, а еще через день новорожденные малео порхали по каюте.
На этом этапе исследований Уоллес постоянно искал подтверждения своих идей о происхождении видов, и малео послужили для него отличным примером специализированной адаптации. Он отметил, что острые когти этих птиц и мощные ноги очень хорошо подходят для ковыряния в песке и рытья ямок.
А вот их родственники — кустарниковые большеноги — решали задачу воспроизводства иначе. Они тоже закапывали отложенные яйца, но зарывали их в большие кучи веточек и прочего мусора, так что ноги у них походили на совковые лопаты, с помощью которых они могли сгребать и кидать в кучу ветки, листики и прочий растительный сор.
Но больше всего озадачило Уоллеса странное сообщество животных и насекомых. Этот остров опровергал все предположения и ожидания. Он был очень велик и лежал в центре Индонезийского архипелага, а цепочки из маленьких островков, тянущиеся в обе стороны, соединяли его с соседями — Азией и Австралией. Поэтому ожидалось, что Сулавеси должен кишеть всевозможными животными, видовое разнообразие должно быть огромным и включать виды, попавшие сюда с обоих континентов. «Как часто бывает в природе, — записал Уоллес, — факты оказались в полном противоречии с ожиданиями». На самом деле на Сулавеси обитало на удивление мало животных, и видовое разнообразие было довольно скромным, но многие виды, живущие здесь, не встречались больше нигде на всем земном шаре. Уоллес насчитал 108 видов наземных птиц, что не очень много по сравнению, например, с Суматрой. Но из этих 108 видов только 19 встречались на островах, лежащих к востоку, и только 9 обитали на островах, расположенных западнее Сулавеси. По прикидкам Уоллеса, не менее 80 видов птиц были эндемиками Сулавеси — подобная «степень эндемичности с учетом расположения этого острова вряд ли существует где-либо еще в мире».
Какова же причина уникальности фауны Сулавеси? Уоллес нашел ключ к решению этой задачи, исследуя бабочек, обитающих на Сулавеси, которые сильно отличались от своих соседок на других островах. Члены одного семейства на Яве и в Сингапуре, например, были очень похожи друг на друга. Однако эти виды или их ближайшие родственники, пойманные на Сулавеси, сильно отличались от своих соседей. Форма крыльев обитателей Сулавеси была столь характерна, что Уоллес мог с одного взгляда определить происхождение уроженцев Сулавеси. Уоллес предположил, что ранее Сулавеси, вероятно, был частью некоей континентальной системы, а затем оставался в изоляции в течение более длительного времени, чем соседи, так что на острове успели сформироваться уникальные виды.
Уоллес предположил, что Сулавеси следует считать особой географической зоной в отношении фауны и что изучение современного распространения животных может пролить свет на геологическую историю. Сегодня эта мысль уже стала общим местом, и, хотя полевые данные, собранные Уоллесом на Сулавеси, дополнены и скорректированы, он признан основателем современной зоогеографии — науки о распространении животных.
Мы прибыли на пляж Тангкоко 31 мая, чтобы посмотреть на место, где Уоллес собирал коллекцию малео. Пляж в точности соответствовал его описанию: длинный, неровный берег, покрытый черным вулканическим песком, по которому весьма утомительно ходить пешком. Во время прилива ширина пляжа составляла 30 метров, а при отливе пляж не становился намного шире, так как берег круто обрывался в море, что обусловливало почти постоянный прибой. Волны были достаточно сильны, так что местным рыбакам, возвращавшимся домой с моря, приходилось вытаскивать каноэ с аутригерами на берег, не мешкая. Обычно происходило так: каноэ, управляемое двумя рыбаками, подходило к линии прибоя; сидящий на носу гребец выпрыгивал в воду и плыл к берегу, пока не достигал места, где можно было встать на отмели. Его напарник продолжал грести, пока, наконец, первые волны не начинали затапливать лодку, тогда он тоже прыгал за борт, и при удачном расчете времени между двумя волнами оставался как раз достаточный промежуток, чтобы рыбаки успевали поднять легкое каноэ на плечи и, держа его за аутригеры, выйти на берег, пока обратное течение не утащило лодку назад в море.
Уоллес не упоминал в своих записках, чтобы кто-нибудь жил на берегу, так что в те времена берег был, вероятно, необитаем. Сегодня на плоском участке земли прямо за пляжем раскинулась деревня Бату Путих; гравийная дорога ведет в глубь острова, к вулканическим горным пикам, видным с берега. К югу от берега склон горы подходит почти прямо к морю. Здесь, на границе песчаного пляжа начинается лес, и по счастливой случайности уоллесовский «пляж малео» вошел в границы небольшого природного заповедника, в котором обитают несколько семейств черных хохлатых павианов, два вида кускусов и несколько долгопятов — мелких древесных приматов.
Заповедник находится всего в четырех часах езды на машине от столицы Манадо, поэтому сюда часто приезжают зоологи и ботаники, занимающиеся тропическими видами, для проведения исследований; поток туристов также никогда не иссякает. На окраине Бату Путих стоит деревянный резной указатель с надписью «Природный заповедник Тангкоко», а еще через несколько метров — красочный плакат с изображением круглоглазого долгопята и надписью «Рейнджеры Тангкоко». Повернув туда, куда показывала стрелка, мы увидели передний двор большого бунгало и пристройки, служащие общежитием для туристов. По сравнению с удаленными от цивилизации и безлюдными заповедниками, которые мы видели на Вайгео и Ару, контраст был разительным. Последние лишь в стадии становления, в то время как заповедник Тангкоко функционировал в полную силу.
Поэтому мы с особым интересом выслушали рассказ о нем, из которого выяснилось, что «Рейнджеры Тангкоко» — негосударственная организация, независимая от министерства лесного хозяйства и охраны окружающей среды, официально управляющая заповедником. На месте оказалось полдюжины рейнджеров — местные мужчины, в основном до тридцати лет. Зарабатывали они тем, что продавали футболки и другие сувениры, обслуживали туристическое общежитие и работали гидами. При удачном стечении обстоятельств они также получали поддержку от зарубежных природоохранных групп. Рейнджеры считали себя волонтерами, которые объединились для защиты леса и его обитателей, и, как выяснилось, их усилия были очень эффективны. Они патрулировали лес, пресекая браконьерство, и даже выстроили наблюдательные вышки для отслеживания лесных пожаров.
Прогулка по заповеднику под руководством гидов проходила по хорошо отработанной схеме: на рассвете несколько рейнджеров отправлялись на разведку в лес, чтобы найти место кормежки черных павианов; они сообщали на базу о результатах, и туристов вели прямо на место по хорошо маркированным тропам. Вечером туристов подводили к деревьям, в дуплах которых обитали долгопяты. Маленькие пушистые зверьки, размером не больше ладошки ребенка, выползали из своих норок с наступлением темноты и принимались охотиться на кузнечиков и ящериц, прыгая с одного дерева на другое. Гиды носили с собой фонарики и включали их, чтобы туристы могли разглядеть долгопятов, но ненадолго, не нанося вреда этим пугливым созданиям, чьи огромные глаза приспособлены к сумеречному освещению.
Найти малео гораздо сложнее, как нам объяснили рейнджеры. С начала 1980-х годов они уже не рыли ямки в черном вулканическом песке на берегу Тангкоко, где когда-то за ними наблюдал Уоллес. Расширение поселка Бату Путих привело к исчезновению малео, так как ямки-гнезда часто подвергались разграблению. Саскар, один из старших гидов, считал, что небольшая группа малео могла по-прежнему обитать в глубине парка, примерно в семи километрах, но совершенно не обязательно прогулка будет результативной — птицы могут и не появиться. Их предыдущее место кладки яиц заросло кустарником, и, поскольку яйца и мясо малео считались деликатесом среди местного населения, охота на них велась безжалостно и привела почти к полному исчезновению этого вида.
Самая существенная угроза уникальному животному миру северо-восточной части Сулавеси, по словам рейнджеров, заключалась не в разрушении местообитаний или загрязнении. Наиболее серьезным фактором риска были гастрономические вкусы местных жителей, предпочитавших употреблять в пищу редкие виды. Здесь шутили, что жители этой местности — Минахаса — могут употребить в пищу все, у чего четыре ноги, за исключением столов и стульев.
Чтобы подтвердить свои слова, Саскар и еще один рейнджер, Симсан, отвели нас на деревенский рынок, который, казалось, специализировался на продаже мяса птиц и животных, подлежащих охране. Рынок работал каждую субботу в маленьком городке под названием Ланговен, расположенном в трех часах езды от Тангкоко; поставками товара занимались местные браконьеры, которые в поисках добычи прочесывали весь север Сулавеси и соседние острова. Если кому-нибудь для свадебного стола требовался питон, толстенький птенец малео или какой-нибудь зверек, относящийся к охраняемым видам, лучшего места, чем рынок Ланговена, не найти: если даже нужного товара не оказывалось, всегда можно оставить заказ на следующую субботу. Толпы любителей вкусно поесть стягивались на рынок, привлеченные огромным выбором деликатесов. Рынок Ланговена, однако, был не единственным таким местом — еще как минимум в одной деревеньке имелся рынок, где продавались охраняемые виды, да и в пригороде Манадо браконьеры торговали своей добычей.
Ланговен располагается на внутреннем плато Сулавеси — это здесь Уоллес восхищался стремительностью перехода от варварства к упорядоченной жизни плантаторов; с тех пор мало что изменилось. В субботнее утро подъездные дороги к Ланговену забиты повозками, на которых фермеры везут на рынок мешки с рисом, перцем, морковкой, капустой, луком, латуком, фруктами и свежими цветами. Жирная темно-красная почва острова на удивление плодородна, и минахасяне усердно ее возделывают, получая в награду хороший урожай.
Рынок располагается на центральной площади, откуда веером расходятся многочисленные улочки, усеянные мелкими лавками и ларьками, предлагающими всевозможные товары, от пластиковых тапочек до парафиновых ламп. Конечно, все это можно купить на любом мало-мальски приличном рынке в любой точке Индонезии; действительно уникальным рынок Ланговена делает большой навес в центре, под которым идет торговля дичью — мяса так много, что от красного цвета рябит в глазах. Покупатели бродили по узким проходам, рассматривая куски, разложенные на прилавках.
Куски мяса свисали с потолочных балок сарая, гирляндами обвивались вокруг вертикальных подпорок и свешивались с деревянных перекладин рыночных прилавков. Кроме тушек, тут были и живые представители местной фауны. У стены большого сарая стояло несколько проволочных клеток, заполненных собаками, похожими на гончих. Проходящие мимо покупатели — в основном женщины, хотя было и несколько мужчин — осматривали животных и указывали тех, на кого падал их выбор; животное вытаскивали из клетки и быстренько убивали, и через несколько минут довольный покупатель уходил от прилавка с тяжелой пластиковой сумкой, из которой торчали четыре безжизненные, явно собачьи лапы.
Напротив сарая с живыми собаками разделывали зеленую черепаху. Это огромное животное, весом не меньше 200 килограммов, и, чтобы перенести ее с берега в Ланговен, наверное, потребовались существенные усилия. Согласно индонезийской традиции, поедание мяса черепахи увеличивает мужскую силу, и Ланговен, очевидно, удачное место для торговли мясом этих животных. Двое мужчин разделывали лежащую на спине огромную рептилию. Она была так велика, что не могла поместиться на прилавок, так что рабочие стояли возле нее на коленях на земле, залитой кровью. Пытаясь с помощью парангов проникнуть под панцирь и выковырять мясо, они перепачкались в крови по локоть. Добытые из-под панциря кусочки мяса сразу отправлялись на прилавок, где, чтобы убедить покупателей в подлинности товара, лежала черепашья голова. Охота на зеленых черепах запрещена только в морских заповедниках, с печалью в голосе сообщил Симсан, несмотря на то что популяция черепах на северо-восточном побережье Сулавеси очень быстро истощается.
Но самое вопиющее нарушение всех природоохранных законов ожидало нас внутри большого сарая. Здесь в огромном количестве были развешаны тушки животных, относящихся к охраняемым и находящимся под угрозой исчезновения видам. Было уже слишком поздно, чтобы мы смогли понять, сколько кускусов — этих пушистых, заспанного вида сумчатых, которых так легко ловить, поскольку они очень медленно карабкаются по стволам деревьев, — продано за один день в этой лавке. Среди местных гурманов они считаются деликатесом, и на рынке их быстро расхватывают.
Последнего кускуса заворачивали в бумагу, как раз когда мы проталкивались к выходу. В этой лавке остались непроданными только большеухие хомяки, стоимостью по две тысячи рупий за штуку, очень похожие на шампуры с шашлыками — поджаренные тушки были аккуратно насажены на длинные прутья.
Жареные хомяки нас не привлекли в гастрономическом отношении, а уж свисающие с потолка запеченные собаки, прошедшие ту же обработку, — зрелище для людей с более крепкими желудком и нервами. Это были так называемые «собаки на палке» — конец шампура торчал из распахнутой пасти несчастного животного, лапы завернуты вокруг грудной клетки, а внутри вспоротого живота виднелась какая-то зеленоватая масса. Гладкая кожа отливала угольной чернотой, так как шерсть была выжжена паяльной лампой.
Но и это, оказывается, не самое страшное. В центре мясного рынка располагались цементные помосты, метр высотой и три метра в ширину, тянувшиеся вдоль всей длины и от края до края заваленные кусками свинины и свиными головами. Здесь продавали не только обычных домашних свиней, но и мясо диких лесных кабанов, наверное, не меньше двух тонн мяса — бока, филейные части и огромные окорока.
Некоторые куски были аккуратно разделаны, другие выглядели так, будто их без затей отрубили топором. Продавцы и помощники упрашивали покупателей приобрести мясо, протягивая сочащиеся кровью куски, и предлагая понюхать или пощупать и убедиться, что товар свежий. Один продавец поставил своего сына — мальчика лет десяти — на прилавок, посреди кучи свиных туш, чтобы тот выискивал в толпе и зазывал наиболее «перспективных» покупателей.
Повсюду виднелись головы кабанов — иногда аккуратно разложенные, иногда сваленные в кучу; как выяснилось, это еще один местный деликатес. Кроме того, там лежали головы бабируссы — кабана-оленя, которого Уоллес безуспешно пытался поймать. Закрученные назад передние клыки ни с чем не спутать! Бабирусса — редкий зверь, обитающий только на Сулавеси и соседних островах и строго охраняемый законом. Но на рынке Ланговена всего за один раз мы насчитали не меньше дюжины голов бабируссы, еще не проданных четыре часа спустя после того, как рынок открылся. Сколько штук уже продано, неизвестно, и никто особенно не скрывал, откуда получена эта добыча. Большинство, как нам сказали, добыто в лесах Думога Бон в двух сотнях километров к западу. Думога Бон, кстати сказать, — национальный парк и заповедник. Зоологи, туристы и операторы, снимающие документальные фильмы о природе, с большим трудом выслеживали этих зверей; но браконьеры — поставщики мяса на рынок Ланговена — похоже, точно знали, где их искать.
Симсан приобрел килограмм мяса бабируссы как доказательство незаконной торговли. Шкура бабируссы, как он нам объяснил, сильно отличается от шкуры дикого кабана, а лабораторные анализы подтвердят происхождение этого куска мяса. Но это в целом была формальность, так как Симсан и его коллеги не имели никакого фактического влияния и не могли добиться применения законов о защите животных; пусть один из продавцов бабируссы озаботился тем, чтобы при нашем приближении поглубже запрятать наиболее характерные головы с закрученными рогами, его коллеги, нимало не беспокоясь, выкрикивали цены на свежее мясо бабируссы. Жители Минахасы, похоже, предпочитали мясо бабируссы мясу дикого кабана и готовы был заплатить на 70 % больше за кусок мяса, если были уверены, что это дикое, а не домашнее животное.
Симсан и Саскар пытались не замечать наиболее откровенные случаи нарушения законов об охране редких видов — торговлю чернохохлыми макаками, хотя эти животные, вполне вероятно, могли оказаться из парка Тангкоко, где оба работали. Меж чучел собак, подвешенные за длинные передние лапы, свисали с крюков выпотрошенные тушки двух макак. Макаки выглядели удивительно человекоподобными — у одной мордочка была задрана вверх, а рот застыл в жуткой гримасе. Похоже, продавец больше всего беспокоился как раз по этому поводу. Когда мы подошли ближе, он набросил на голову обезьяне салфетку, но затем торговец в нем победил — подошел еще один покупатель, желающий приобрести макаку для супа, салфетка была убрана, и начались переговоры о цене. Симсан позже объяснил, что черные макаки, скорее всего, были убиты браконьерами, орудующими в каком-то из национальных парков, так как за пределами охраняемых территорий имелось всего несколько семейств черных макак. К несчастью, самой вожделенной целью браконьеров был именно тот парк, в котором работал Симсан, — Национальный парк Тангкоко. В нем ученые много лет исследовали поведение макак, те привыкли подпускать к себе людей на близкое расстояние и спокойно относились к туристам — в общем, макаки в парке Тангкоко были ручными и доверчивыми. Они подпускали людей на расстояние вытянутой руки, а браконьеры пользовались этим, чтобы подобраться к ним достаточно близко и убить.
Рынок Ланговена самым недвусмысленным образом продемонстрировал, какое влияние человек оказывает на те экзотические виды животных и птиц, которых описывал Уоллес. Однако и сам Уоллес поступал сходным образом — он был очень активным покупателем и продавцом птиц. Выслеживая птиц малео на пляже Тангкоко, он с удовольствием лакомился их мясом и яйцами. Мясо, как он писал, было прекрасным источником пищи для него и его спутников, а яйца — великолепным деликатесом. Достигая четырех дюймов в длину, они намного превосходили обычные куриные яйца «и в свежем виде имели восхитительный вкус — более насыщенный, чем куриные, и с более тонким ароматом. Каждое яйцо заполняло собой целую чашку, и с рисом или хлебом представляло полноценное блюдо». Уоллес со своими помощниками убил 26 малео, рассчитывая продать в Лондоне шкурки и скелеты за хорошие деньги. А уж сколько яиц было съедено, никто не считал.
Уоллес также был ценителем фрикасе из мяса летучих мышей, обитающих в Минахасе. Сегодня летучая мышь — по-прежнему популярное блюдо, и сам президент Индонезии, говорят, с удовольствием его употребляет. По нашей просьбе Саскар отвел нас на уличный рынок Манадо, куда почти каждое утро продавец летучих мышей приносил ящик со своим товаром. Ящик был сколочен из плотно прилегающих деревянных реек, с маленьким люком сверху.
В темноте ярко горели глазки животных, уставившихся вверх, и можно было, хоть и с трудом, различить острые, похожие на лисьи мордочки. Время от времени, просунувшись сквозь щели в дощатой стенке, показывались лапки с черными коготками — они сжимались и скреблись. Покупатели прогуливались по рынку, присматриваясь к овощам и другой продукции, а какая-то домохозяйка остановилась спросить продавца летучих мышей, можно ли поглядеть на товар. Он откинул крышку люка, просунул руку внутрь и вынул отчаянно сопротивляющуюся мышку. Несчастное создание цеплялось за края ящика, как котенок, которого вытаскивают из сумки. Продавец все-таки вытащил летучую мышь и, взяв за крылышки, выставил на обозрение толстенькое тельце. Покупательница, пощупав мышку за животик и лапки, одобрила выбор — и торговец, широко размахнувшись, наотмашь ударил животное головой о землю. Потом отдал своему помощнику безжизненную тушку, чтобы тот опалил мех паяльной лампой.
Я спросил Саскара, знает ли он, как и где ловят летучих мышей. Большинство экземпляров, продаваемых в Манадо, ответил он, привозят из Думога Бон — того же места, где охотятся на бабируссу. Ловцы летучих мышей также обитают в поселке поблизости от парка Тангкоко, и при желании он мог бы показать нам, как происходит эта охота. Однако, когда он обратился с такой просьбой к жителям деревни, те отказались демонстрировать свое ремесло. Казалось, пусть ловля летучих мышей не запрещена законом и большинство видов не находилось под охраной, жители деревни знали, что их деятельность в принципе не приветствуется и что работники парка подозревают их в незаконной охоте на чернохохлых макак. После долгих поисков инспекторы парка нашли одного фермера в Бату Путих, который согласился показать нам свое мастерство, и на следующий день мы отправились в джунгли, на окраину парка Тангкоко.
Здесь, на наше счастье, был выстроен специальный помост из бамбука для ловли летучих мышей — он был расположен в седловине хребта, через которую летучие мыши перелетали во время вечерней кормежки.
Сам ловец летучих мышей появился примерно за час до заката. Это был худощавый энергичный мужчина средних лет, с туго обтянутыми кожей скулами, в старой армейской фуражке. Он нес две очень длинные и тонкие бамбуковые палки, внимательно следя за тем, чтобы не сломать их в густом подлеске. С его плеча свисала сетка с мелкой ячеей. С ним пришел юноша-помощник, и вдвоем они очень аккуратно растянули сетку между длинных палок. Затем он показал юноше, как, проводя вверх и вниз металлическим лезвием паранга вдоль небольшого участка палки, издавать серии пронзительных звуков, похожих на скрип мелка по школьной доске. Считается, что такие звуки привлекают летучих мышей или, как минимум, сбивают с толку их эхолокационную систему, так что они попадаются в сеть. Юноша явно не умел воспроизводить нужный тон и вскоре бросил попытки, и мужчина забрался на помост, а потом забрал обе палки. Удобно усевшись на верхней перекладине, он расположил палки в виде буквы V, меж них повисла теннисная сетка — как паутина на фоне неба, — и принялся терпеливо ждать.
Почти час ничего не происходило. Сумерки погасли, наступила тьма; начали появляться звезды. Полумесяц осветил несколько высоких облаков, деревья стояли не шелохнувшись — ни малейшее дуновение не нарушало тишину и покой этой ночи. Мы ждали у основания помоста; однообразное течение минут нарушалось лишь иногда вспышкой зажженной спички, когда ловец закуривал очередную сигарету.
Неожиданно — в полной тишине — он схлопнул сеть, ударив палками друг о друга. Это было очень резкое движение, и я ничего не заметил, но он уже опускал палки, чтобы схватить попавшую в сеть добычу. Кто-то включил фонарик и направил луч света на руки ловца, которые распутывали сетку, чтобы вытащить бьющееся маленькое тельце. Летучая мышка — очень маленькая, чуть больше мышонка.
Через несколько секунд ловец высвободил пленницу, и теперь отчаянные крики животного сделались отчетливо слышны. Оно кричало и дрожало от страха. Через секунду еще одна мышь, гораздо большего размера, размахивая крыльями, стремительно снизилась, неподвижно зависла над помостом, а потом стала метаться в разные стороны и вскоре исчезла в темноте. Нам показалось, что вторую мышь привлекли крики первой.
Ловец летучих мышей
Ловец, выпутав мышь из сетки, показал нам и отпустил, затем растянул сетку снова и уселся в ожидании новой добычи — две палки торчали в небо наподобие антенн, а сетка свободно свисала между ними. Теперь мы знали, чего ожидать, и через несколько минут заметили приближение очередной мыши — ее силуэт промелькнул на фоне луны. Она тоже металась в разные стороны, поворачивала и петляла, внезапно бросалась назад — как ласточка, кружащая под карнизом дома. Дважды или трижды она подлетала к самой сетке, но потом улетала, почуяв сетку. Наконец она подлетела слишком близко, и бамбуковые палки опять со стуком схлопнулись — мышка попалась. Ее осторожно извлекли из сетки, чтобы не повредить ячею, и показали нам: пегая мордочка ощерилась, обнажив зубы в гримасе ярости и страха. Ловец держал мышь осторожно, чтобы не нанести вреда, а потом подкинул в воздух и отпустил.
Мы остались еще на час, пока легкий бриз не начал колыхать паутинную сетку, — охоту пора было заканчивать, так как при ветре управляться с ловушкой невозможно. К этому времени были пойманы еще три мыши — очень скудный улов, как нам объяснили: в хорошую ночь в удачном месте ловец может наловить от тридцати до сорока штук и каждую продать на следующий день на рынке за четыре тысячи рупий. За одну ночь можно заработать столько, сколько рабочий на фабрике зарабатывает за две недели.
Ловля летучих мышей стала нашим последним мероприятием на Тангкого. Простояв четыре дня на якоре напротив пляжа с черным песком, мы отправились вдоль побережья к Манадо. В 1859 году Уоллес описывал его как «маленький городок… один из самых приятных на Востоке. Он выглядит как большой сад, в котором тут и там стоят дачные домики, с широкими улицами, пересекающимися, как правило, под прямым углом. В нескольких направлениях в глубь острова расходятся хорошие дороги, с чередой симпатичных коттеджей вдоль них, аккуратных садиков, перемежающихся зарослями тропической растительности и фруктовых деревьев». Теперь Манадо превратился в обычный город, расползающийся во все стороны — и хотя он не был таким мрачным, как Амбон, все-таки уже не вызывал ассоциаций с цветущим садом. Особенно тесно было на пристани. С берега ее окружали симпатичные, но давно не крашенные старые здания; три небольших отсека, облицованных камнем, были запружены лодками, причальные тросы, тянущиеся во все стороны, образовывали над водой причудливый узор. Мы на своей прау с трудом протиснулись к берегу, раздвигая в стороны покрытые слизью и облепленные мусором веревки. Небольшое водоизмещение «Альфреда Уоллеса» позволило найти место для стоянки у самого края, там, где для большинства лодок было слишком мелко. Когда я обратился к начальнику пристани с просьбой разрешить нам остаться здесь на несколько дней, он удивился и сказал, что мы можем стоять, где хотим, только предупредил, чтобы мы были внимательны и опасались крыс. Оказалось, что на этой пристани обитали самые большие крысы на всем Сулавеси, да и по количеству этих животных наша пристань также уверенно лидировала.
Уоллес закончил свои исследования в Манадо к сентябрю 1859 года — как раз в те дни, когда Дарвин на другом краю света передал издателю Мюррею окончательную правку книги «Происхождение видов». Предыдущие варианты Дарвин отсылал своим друзьям Лайеллу и Гукеру для комментариев и предложений, а книга вышла в свет уже в конце ноября — через 17 месяцев после того, как Дарвин получил из Тернате роковое письмо Уоллеса, и через 22 года после того, как он сам приступил к работе. Экземпляр книги с дарственной надписью был выслан Уоллесу, отклик которого, в присущей ему манере, оказался весьма великодушным. Уоллес, вместо того чтобы возмущаться, что Дарвин представил публике их общие идеи относительно эволюции от собственного лица, выразил восхищение работой Дарвина. Он писал своему старому приятелю и компаньону по путешествиям Бейтсу:
«Я не знаю, как и кому выразить восхищение книгой Дарвина. Если я напишу ему, он сочтет это лестью; другим может показаться, что это самовосхваление; но я действительно считаю, что, с каким бы тщанием я ни работал, как бы ни старался собрать достаточное количество данных, я никогда бы не смог даже приблизиться к той полноте и завершенности, которые присущи его книге, — это огромный охват материала, непререкаемая убедительность доказательств, восхитительная манера изложения и сам дух книги. Я и вправду чувствую благодарность за то, что мне не пришлось самому представлять публике эту теорию. Мистер Дарвин создал новую науку и новую философию».
Глава 13. Оригинал и гуру
Книга Дарвина уже в течение двух лет пользовалась огромной популярностью[17], когда в апреле 1862 года Уоллес вернулся в Лондон; с собой путешественник привез двух райских птиц. Он провел на Востоке восемь лет, и на фотографии, сделанной в Сингапуре по пути домой, запечатлен высокий худощавый мужчина, застывший перед объективом, слегка смущенный, но с осанкой уверенного в себе человека. Уоллес знал, что в Лондоне его ждут дюжины ящиков и коробок с пометкой «Для частного пользования». Вместе с партиями чучел и шкурок, предназначенных для продажи, он годами отсылал их своему агенту Сэмюелу Стивенсу с указаниями складывать отдельно и не открывать до его возвращения. В этих ящиках Уоллеса дожидались тысячи засушенных птичьих шкурок, насекомых, жуков и ракушек, многие из которых ранее не были описаны и рассказ о которых должен был произвести огромное впечатление на английских ученых-натуралистов.
За то время, что Уоллес провел в джунглях, вооруженный сачком и дробовиком, интерес общественности к научным экспедициям, особенно рискованным путешествиям по диким местам, достиг небывалых высот. Дэвид Ливингстон открыл водопад Виктория на реке Замбези; Спик, исследовав совместно с Ричардом Бертоном район Танганьики, был близок к тому, чтобы отыскать наконец истоки Нила. На севере Канады одна за другой экспедиции отправлялись на поиски сэра Джона Франклина и его спутников, загадочным образов исчезнувших при попытке найти Северный морской путь от Атлантического к Тихому океану. Для тех, кто интересовался другими странами и культурой иных народов, мир становился более близким, а дальние страны — не столь безнадежно далекими. На океанских кораблях устанавливались паровые двигатели, и они уже не так сильно зависели от погоды, а первый построенный из железа корабль компании «Кьюнард» пересек Атлантический океан за девять с половиной дней. Огромный пароход «Грейт Истерн» водоизмещением 27 тысяч тонн — самый большой в мире на ту пору — продемонстрировал возможности кораблестроения; а француз по имени Де Лессепс приступил к осуществлению масштабного проекта — строительству канала через Суэцкий перешеек, который обещал сделать Индонезию гораздо более доступной для мира.
Как многие отшельники, проведшие долгие годы в добровольном изгнании, Уоллес тщательно планировал многочисленные дела, которые он собирался совершить по возвращении. Из Сурабийи на Яве он писал своей овдовевшей матери: «Теперь я, как видите, начал постепенно двигаться на запад, удаляясь от диких Моллукских островов и Новой Гвинеи по направлению к Яве». Его сестра Фанни вернулась в 1847 году из Соединенных Штатов и вышла замуж за профессионального фотографа по имени Томас Симс. Уоллес замечал: «Она написала мне письмо в прошлом месяце о том, как и где мне жить по возвращении домой. Конечно, моя дорогая матушка, после столь долгой разлуки я и не помыслю о жизни где-либо, кроме как рядом с Вами». Он беспокоился только о том, что в домике его матери может не хватить места для всех материалов, собранных за время экспедиций по Индонезии. Ему понадобится «небольшая спальня, одна большая комната или даже небольшая, и одно помещение под кладовку, чтобы хранить свои ящики и заниматься черновой обработкой материалов».
Если в ее доме не хватит места, он поможет ей с Фанни купить новый, более просторный дом. Ему бы хотелось обустроиться где-нибудь в пригороде, недалеко от Лондона: «Я бы предпочел жить подальше от городского шума, в тихом месте со своим участком и садом, но неподалеку от автобуса, чтобы можно было доехать до города».
По поводу более личных вопросов он советовался в письмах с Джорджем Силком, своим другом еще по Лестеру. Уоллесу было уже тридцать девять лет, и он надеялся найти женщину, которая стала бы его женой. «Я считаю, что хорошая жена, — писал он Силку со всей серьезностью, — это самая большая удача человека и единственный путь к счастью». Когда-то он полагал, что самое главное качество, каким должна обладать жена, — это способность к интеллектуальному партнерству; но долгие размышления и восьмилетнее одинокое существование в дальних странах заставили его изменить мнение. Теперь он считал, что «если небо пошлет мне любящую, добрую и хозяйственную женщину, я нисколько не буду сокрушаться об отсутствии у нее каких-либо талантов или даже образования».
Поиск жены оказался более сложным делом, чем охота на бабочек. Вскоре по возвращении в Англию Уоллес поселился в доме в западной части Лондона, который занимали его зять, сестра и мать, чей домик оказался слишком маленьким для воссоединившейся семьи. Также по совету Джорджа Силка он вступил в шахматный клуб. В клубе — как, возможно, и предполагал Силк — он познакомился с вдовцом, мистером Л. (Уоллес так и не открыл его полного имени), у которого были две незамужние дочери. Вскоре Уоллес начал ухаживать за старшей, часто навещал семью, посещал чаепития и обеды и стал надеяться, что она согласится стать его женой. Примерно в это время его зять-фотограф сделал портрет, на котором Уоллес выглядит уже не так, как в Сингапуре: вместе с аскетической худобой пропало и ощущение уверенности. Казалось, к Уоллесу вернулась робость, которая была присуща ему в юности. На этой фотографии он стоит очень неловко, со слабой улыбкой, будто смущаясь уже от самого вида фотоаппарата и пасуя перед лондонским обществом.
Его робкое ухаживание вполне соответствовало этой перемене. Целый год потребовался Уоллесу, чтобы набраться духа сделать предложение мисс Л., и даже тогда он сделал это в письменном виде, а не лично — так он был застенчив. Она ответила ему также письмом, отказывая вежливо, но не слишком решительно. Прошел еще год, прежде чем Уоллес сделал вторую попытку, на сей раз написав отцу девушки и попросив встретиться с ним лично. На встрече Уоллесу было сказано, что, если финансовые вопросы между женихом и невестой будут улажены к обоюдному согласию, можно подумать о свадьбе. Таким образом, помолвка стала официальной. Ухаживание продолжалось в том же неторопливом темпе, с соблюдением всех формальностей. Уоллес пригласил мисс Л. к себе домой, чтобы познакомить с семьей; он заходил к ней два или три раза в неделю, дата венчания была уже назначена, необходимые приготовления сделаны.
Совершенно неожиданно все рухнуло. В один прекрасный день Уоллес, как обычно, постучался в дверь дома своей невесты, и слуга ответил, что мисс Л. уехала, но напишет ему письмо. В изумлении он стал ждать письма, которое в конце концов пришло, написанное отцом невесты, и оповестило Уоллеса о том, что его дочь решила расторгнуть помолвку. Уоллес был глубоко опечален и совсем пал духом. Через некоторое время мисс Л. написала — оказалось, что до нее дошли слухи об отношениях Уоллеса с другой женщиной, вдовой офицера индийской армии, которые жених, по ее мнению, скрывал. Бедный Уоллес стал жертвой собственной застенчивости и сдержанности. Он поддерживал отношения с этой вдовой, которую считал очень приятной и доброй женщиной, но совсем не собирался жениться на ней. Он не рассказывал о ней мисс Л. просто потому, что вообще не любил говорить о себе. Все это он объяснил в письме к своей невесте, «но не получил ответа и с тех пор не слышал и не видел ни ее, ни кого-либо из ее родственников».
