Глава 2. Иудейство после вавилонского пленения

Вавилонское пленение

Казалось, что после разрушения Иерусалима Иудею постигнет такая же судьба, как и десять колен Израиля после разрушения Самарии, но та самая причина, которая вычеркнула Израиль из страниц истории, подняла Иудею из безвестности на степень одного из могуще­ственнейших факторов всемирной истории. Благодаря большей отдаленности от Ассирии, неприступности Иерусалима и вторжению северных номадов в Ассирию падение Иерусалима совершилось через 135 лет после разрушения Самарии.

Вот почему иудеи подвергались четырьмя поколениями дольше, чем десять израильских племен, всем тем влияни­ям, которые, как мы указали выше, доводят до высокой степени напряжения национальный фанатизм. И уже в си­лу одной этой причины иудеи отправились в изгнание, проникнутые несравненно более сильным национальным чувством, чем их северные братья. В том же направлении должно было действовать и то обстоятельство, что иудей­ство рекрутировалось главным образом из населения одно­го большого города с примыкавшей к нему территорией, тогда как Северное царство представляло конгломерат десяти племен, слабо связанных между собою. Иудея поэтому представляла более компактную и сплоченную массу, чем Израиль.

Несмотря на это, и иудеи, вероятно, утратили бы свою национальность, если бы они оставались в изгнании так же долго, как десять колен Израиля. Высланный в чужую страну может тосковать по своей родине и с трудом пускает корни в новом месте. Изгнание может даже усилить в нем национальное чувство. Но уже у детей таких изгнанников, родившихся в изгнании, выросших в новых условиях, знающих родину отцов своих только по расска­зам, национальное чувство может стать интенсивным толь­ко в том случае, когда оно питается бесправием или пло­хим обращением на чужбине. Если окружающая среда не отталкивает их, если она не изолирует их насильственным путем, как презираемую нацию, от остального населения, если последнее не угнетает и не преследует их, то уже третье поколение едва помнит свое национальное проис­хождение.

Иудеи, переселенные в Ассирию и Вавилонию, находи­лись в сравнительно благоприятных условиях, и они, по всей вероятности, утратили бы свою национальность и слились бы с вавилонянами, если бы они оставались в плену больше трех поколений. Но уже очень скоро после разрушения Иерусалима империя победителей сама заша­талась, и изгнанники начали питать надежду на скорое возвращение в страну своих отцов. Не прошло и двух поколений, как надежда эта исполнилась и иудеи могли вернуться из Вавилона в Иерусалим. Дело в том, что народы, напиравшие с севера на Месопотамию и положив­шие конец Ассирийской монархии, успокоились только долго спустя. Самыми сильными среди них оказались персидские номады. Персы быстро покончили с обоими наследниками ассирийского владычества, с мидянами и вавилонянами, и восстановили Ассирийско-вавилонскую монархию, но в несравненно больших размерах, так как они присоединили к ней Египет и Малую Азию. Кроме того, персы создали армию и администрацию, которая впервые могла образовать солидный базис для мировой монархии, сдерживать ее прочными связями и установить в ее пределах постоянный мир.

Победители Вавилона не имели никакого основания еще дольше удерживать в его пределах побежденных и переселенных туда иудеев и не пускать их на родину. В 538 г. Вавилон был взят персами, не встретившими сопротивления,— лучший признак его слабости, и уже че­рез год царь персидский Кир позволил иудеям вернуться на родину. Их пленение длилось меньше 50 лет. И, не­смотря на это, они успели до такой степени сжиться с новыми условиями, что только часть их воспользовалась разрешением, а немалое число их осталось в Вавилоне, где они чувствовали себя лучше. Поэтому едва ли можно сомневаться, что иудейство совершенно исчезло бы, если бы Иерусалим был взят одновременно с Самарией, если бы от его разрушения до завоевания Вавилона персами прошло 180, а не 50 лет.

Но, несмотря на сравнительную непродолжительность вавилонского пленения иудеев, оно вызвало глубочайшие изменения в иудействе, оно развернуло и укрепило ряд способностей и зачатков, зародившихся еще в условиях Иудеи, и придало им своеобразные формы в соответствии с своеобразным положением, в которое было теперь по­ставлено иудейство.

Оно продолжало существовать в изгнании как нация, но как нация без крестьян, как нация, состоящая исклю­чительно из горожан. Это составляет и доныне одно из самых важных отличий иудейства, и именно этим объясняется, как я уже указал в 1890 г., его существенные «расо­вые особенности», которые представляют в сущности не что иное, как особенности горожан, доведенные до самой высокой степени вследствие продолжительной жизни в городах и отсутствия свежего притока из среды кре­стьянства. Возвращение из плена на родину, как мы еще увидим, произвело в этом отношении очень немногие и непрочные изменения.

Но иудейство стало теперь не только нацией горожан, но и нацией торговцев. Промышленность в Иудее была мало развита, она служила только для удовлетворения простых потребностей домашнего хозяйства. В Вавилоне, где промышленность была высоко развита, иудейские ре­месленники не могли преуспеть. Военная карьера и госу­дарственная служба были для иудеев закрыты вследствие потери политической самостоятельности. Каким же дру­гим промыслом могли заняться горожане, если не тор­говлей?

Если она и вообще играла большую роль в Палестине, то в изгнании она должна была стать главным промы­слом иудеев.

Но вместе с торговлей должны были также развиваться умственные способности иудеев, навык к математическим комбинациям, способность к спекулятивному и абстракт­ному мышлению. В то же время национальное горе достав­ляло развивавшемуся уму более благородные объекты для размышления, чем личная выгода. На чужбине члены одной и той же нации сближались гораздо теснее, чем на родине: чувство взаимной связи по отношению к чужим нациям становится тем сильнее, чем слабее чувствует себя каждый в отдельности, чем больше грозит ему опас­ность. Социальное чувство, этический пафос становились интенсивнее, и они стимулировали иудейский ум к глубо­чайшим размышлениям о причинах несчастий, преследо­вавших нацию, и о средствах, при помощи которых ее можно было бы возродить.

В то же время иудейское мышление должно было получить сильный толчок и под влиянием совершенно но­вых условий его не могли не поразить величие миллионно­го города, мировые сношения Вавилона, его старая культура, его наука и философия. Точно так же как пребывание в Вавилоне на Сене в первой половине XIX столетия оказывало благотворное влияние на немецких мыслителей и вызвало к жизни их лучшие и высшие творения, так и пребывание в Вавилоне на Евфрате в шестом столетии до Р. X. должно было не менее благотворно подействовать на иудеев из Иерусалима и в необычайной степени расши­рить их умственный кругозор.

Правда, в силу указанных нами причин, как и во всех восточных торговых центрах, лежавших не на берегу Сре­диземного моря, а в глубине материка, в Вавилоне наука была тесно сплетена с религией. Поэтому и в иудействе все новые могучие впечатления проявляли свою силу в религиозной оболочке. И действительно, в иудействе рели­гия тем более должна была выступить на первый план, что после потери политической самостоятельности общий на­циональный культ оставался единственной связью, сдер­живавшей и соединявшей нацию, а служители этого культа — единственной центральной властью, которая сохранила авторитет для всей нации. В изгнании, где отпала политическая организация, родовой строй, повидимому, получил новую силу. Но родовой партикуляризм не составлял момента, который мог бы связать нацию. Сохранение и спасение нации иудейство искало теперь в религии, и священникам выпала отныне роль вождей нации.

Иудейские священники переняли у вавилонских жре­цов не только их притязания, но и многие религиозные воззрения. Целый ряд библейских легенд имеет вавилон­ское происхождение: о сотворении мира, о рае, о грехопадении, о Вавилонской башне, о потопе. Строгое празднование субботы тоже ведет свое начало из Вавило­нии. Только в плену ему начали придавать особенное зна­чение. «Значение, которое придает Иезекииль святости суббо­ты, представляет совершенно новое явление. Ни один про­рок до него не настаивает в такой степени на необхо­димости строго праздновать субботу. Стихи 19 и др. в семнадцатой главе Книги Иеремии представляют поздней­шую вставку»,— как заметил Штаде.

Даже после возвращения из изгнания, в пятом сто­летии, соблюдение субботнего отдыха наталкивалось на величайшие затруднения, «так как он слишком сильно противоречил старым обычаям».

Следует также признать, хотя это нельзя доказать непосредственно, что иудейское духовенство заимствова­ло у высшего вавилонского жречества не только попу­лярные легенды и обряды, но и более возвышенное, духовное понимание божества.

Иудейское понятие о боге долго оставалось очень примитивным. Несмотря на все усилия, затраченные позд­нейшими собирателями и редакторами старых рассказов с целью уничтожить в них все остатки язычества, все же в дошедшей до нас редакции сохранились многочи­сленные следы старых языческих воззрений.

Следует только вспомнить рассказ о Иакове. Его бог не только помогает ему в различных сомнительных делах, но и затевает с ним единоборство, в котором человек побеждает бога:

«И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? И благословил его там. И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя» (Быт. 32:24—31).

Следовательно, великий некто, с кем победоносно бо­ролся Иаков и у кого он вырвал благословение, был бог, побежденный человеком. Совершенно так же в Илиаде боги борются с людьми. Но если Диомеду удается ранить Ареса, то только при помощи Афины Паллады. А Иаков справляется с своим богом без помощи всякого другого бога. Если у израильтян мы встречаем очень наивные представления о божестве, то у окружавших их культурных народов некоторые жрецы, по крайней мере в своих тайных учениях, дошли до монотеизма.

Особенно яркое выражение нашел он у египтян.

Мы теперь еще не в состоянии проследить в отдель­ности и расположить в хронологической последовательно­сти все многочисленные фазы, которые проходило развитие мысли у египтян. Мы пока можем сделать только вывод, что, согласно их тайному учению, Гор и Ра, сын и отец, совершенно тождественны, что бог сам себя рождает от своей матери, богини неба, что последняя сама есть по­рождение, создание единого вечного бога. Ясно и определенно со всеми его последствиями учение это высказывает­ся только в начале новой империи (после изгнания гиксосов в пятнадцатом столетии), но зачатки его можно про­следить до глубокой старины со времени конца шестой династии (около 2500 г.), а основные посылки его приняли законченную форму уже в средней империи (около 2000 г.).

«Исходным пунктом нового учения является Ану, го­род Солнца (Гелиополь)» (Мейер).

Правда, что учение оставалось тайным учением, но однажды оно получило практическое применение. Это слу­чилось еще до вторжения евреев в Ханаан, при Аменхо­тепе IV, в четырнадцатом столетии до Р. X. По-видимому, этот фараон вступил в конфликт со жречеством, богатство и влияние которого казались ему опасными. Чтобы бо­роться с ними, он применил на практике их тайное учение, ввел культ единого бога и ожесточенно преследовал всех других богов, что в действительности сводилось к конфи­скации колоссальных богатств отдельных жреческих коллегий.

Подробности этой борьбы между монархией и жрече­ством нам почти неизвестны. Она тянулась очень долго, но спустя сто лет после Аменхотепа IV, жречество одержало полную победу и снова восстановило старый культ богов.

Эти факты показывают, до какой степени были уже раз­виты монотеистические воззрения в жреческих тайных учениях культурных центров Древнего Востока. Мы не имеем никакого основания думать, что вавилонские жрецы отставали от египетских, с которыми они успешно сопер­ничали во всех искусствах и науках. Профессор Иеремиас тоже говорит о «скрытом монотеизме» в Вавилоне. Мардук, творец неба и земли, был также повелителем всех богов, которых он «пас, как овец», или различные божест­ва были только особенными формами проявления единого бога. Вот что говорится в одном вавилонском тексте о различных богах: «Ниниб: Мардук силы. Нергал: Мардук войны. Бэл: Мардук правления. Набу: Мардук торговли. Син Мардук: Светило ночи. Самас: Мардук правосудия. Адду: Мардук дождя».

Как раз в то время, когда иудеи жили в Вавилоне, по мнению Винклера, «возникает своеобразный монотеизм, который имеет большое сходство с фараоновым культом солнца, Аменофиса IV (Аменхотепа). По крайней мере, в подписи, относящейся ко времени до падения Вавилона,— в полном соответствии со значением культа луны в Ва­вилоне — бог луны выступает в такой роли, как бог солн­ца в культе Аменофиса IV».

Но если египетские и вавилонские жреческие коллегии были живо заинтересованы в том, чтобы скрывать эти монотеистические взгляды от народа, так как все их влияние и богатство основывались на традиционном поли­теистическом культе, то в совершенно ином положении находилось жречество Иерусалимского союзного фетиша, ковчега завета.

Со времени разрушения Самарии и северного израиль­ского царства значение Иерусалима еще до разрушения его Навуходоносором возросло в очень сильной степени. Иерусалим стал единственным крупным городом израиль­ской национальности, зависимый от него сельский округ в сравнении с ним был очень незначителен. Значение союз­ного фетиша, которое уже с давних пор — быть может, еще до Давида — в Израиле и в особенности в Иудее было очень велико, должно было теперь еще больше возрасти, и он теперь затмил остальные святилища народа так же, как Иерусалим затмил теперь все другие местности Иудеи. Параллельно с этим должно было также возрастать значение священников этого фетиша в сравнении с осталь­ными священниками. Оно не преминуло стать господ­ствующим. Разгорелась борьба между сельскими и столич­ными священниками, которая кончилась тем, что иеруса­лимский фетиш — быть может, еще до изгнания — приоб­рел монопольное положение. Об этом свидетельствует история с Второзаконием, Книгой закона, которую один священник якобы нашел в храме в 621 г. В ней содержа­лось божественное повеление уничтожить все жертвенники вне Иерусалима, и царь Иосия в точности исполнил этот приказ: «И оставил жрецов, которых поставили цари Иудейские, чтобы совершать курения на высотах в городах Иудейских и в окрестностях Иерусалима,— и которые кадили Ваалу, солнцу, и луне, и созвездиям, и всему воинству небесному… И вывел всех жрецов из городов Иудейских, и осквернил высоты, на которых совершали курения жрецы, от Гевы до Вирсавии… Также и жертвенник, который в Вефиле, высоту, устроенную Иеровоамом, сыном Наватовым, который ввел Израиля в грех,— также и жертвенник тот и высоту он разрушил, и сжег сию высоту, стер в прах» (4 Цар. 23:5, 8, 15).

Не только жертвенники чужеземных богов, но даже жертвенники самого Яхве, его древнейшие алтари, были таким образом осквернены и уничтожены.

Возможно также, что весь этот рассказ, как и другие библейские рассказы, является только подделкой после-пленной эпохи, попыткой оправдать события, имевшие ме­сто уже после возвращения из плена, изображая их как повторение старых, создавая для них исторические пре­цеденты или даже раздувая их. Во всяком случае, мы мо­жем принять, что еще до изгнания между иерусалимскими и провинциальными священниками существовало сопер­ничество, которое иногда приводило к закрытию неудоб­ных конкурентов — святилищ. Под влиянием вавилонской философии, с одной стороны, национального горя — с другой, а затем, быть может, и персидской религии, кото­рая начала почти одновременно с иудейской развивать­ся в одном направлении с ней, оказывая влияние на нее и сама подвергаясь ее воздействию,— под влияни­ем всех этих факторов возникшее уже в Иерусалиме стремление священства закрепить монополию их фетиша направилось в сторону этического монотеизма, для которого Яхве не есть уже только исключительный бог одного Израиля, а единый бог Вселенной, олицетво­рение добра, источник всей духовной и нравственной жизни.

Когда иудеи вновь вернулись из плена на родину, в Иерусалим, религия их настолько развилась и одухотво­рилась, что грубые представления и обычаи культа отста­лых иудейских крестьян должны были производить на них отталкивающее впечатление, как языческая скверна. И ес­ли им прежде это не удавалось, то теперь священники и начальники Иерусалима могли положить конец конку­рирующим провинциальным культам и прочно устано­вить монополию иерусалимского духовенства. Так возник иудейский монотеизм. Как и монотеизм платоновской философии, он носил этический характер. Но, в противоположность грекам, у иудеев новое по­нятие о боге возникло не вне религии, его носителем не являлся класс, стоящий вне священства. И единый бог явился не как бог, стоящий вне и над миром старых богов, а, напротив, вся старая компания богов своди­лась к одному всемогущему и для жителей Иерусалима ближайшему богу, к старому воинственному, совер­шенно не этическому, национальному и местному богу Яхве.

Это обстоятельство внесло в иудейскую религию ряд резких противоречий. Как этический бог, Яхве есть бог всего человечества, так как добро и зло представляют абсолютные понятия, имеющие одинаковое значение для всех людей. И как этический бог, как олицетворение нрав­ственной идеи, бог вездесущ, как вездесуща сама нрав­ственность. Но для вавилонского иудейства религия, культ Яхве, была также самой тесной национальной связью, а всякая возможность восстановления национальной само­стоятельности была неразрывно связана с восстановле­нием Иерусалима. Лозунгом всей иудейской нации стало построение храма в Иерусалиме, а затем его поддержание. А священники этого храма стали в то же время высшей национальной властью иудеев, и они же больше всего были заинтересованы в сохранении монополии культа этого хра­ма. Таким путем, с возвышенной философской абстрак­цией единого вездесущего бога, которому нужны были не жертвы, а чистое сердце и безгрешная жизнь, самым при­чудливым образом сочетался примитивный фетишизм, локализировавший этого бога в определенном пункте, в единственном месте, где можно было, при помощи раз­личных приношений успешнее всего повлиять на него. Иерусалимский храм остался исключительной резиденцией Яхве. Туда стремился всякий набожный иудей, туда были направлены все его стремления.

Не менее странным было и другое противоречие, что бог, который, как источник нравственных требова­ний, общих для всех людей, стал богом всех людей, все же оставался иудейским национальным богом. Это противо­речие старались устранить следующим путем: правда, бог есть бог всех людей, и все люди одинаково должны любить и почитать его, но иудеи — единственный народ, который он избрал, чтобы возвестить ему эту любовь и почитание, которому он явил все свое величие, тогда как язычников он оставил во мраке неведения. Именно в плену, в эпоху глубочайшего унижения и отчаяния, зарождается это гордое самопревознесение над остальным человече­ством. Прежде Израиль был таким же народом, как все остальные, а Яхве таким же богом, как и другие, быть может, сильнее, чем другие боги,— как вообще своей нации отдавалось преимущество перед другими,— но не единственным настоящим богом, как и Израиль не был на­родом, который один только обладал истиной. Вельхаузен пишет:

«Бог Израиля был не всемогущий, не самый могуще­ственный среди остальных богов. Он стоял рядом с ними и должен был бороться с ними; и Хамос, и Дагон, и Гадад были такие же боги, как он, правда, менее могуще­ственные, но не менее действительные, чем он сам. «Вот тем, что Хамос, бог твой, даст тебе в наследие, ты владей,— говорит Иеффай соседям, захватившим границы,— а всем тем, что завоевал для нас бог наш, Яхве, будем владеть мы».

После плена положение изменилось. Автор Книги Исайи (гл. 40 и след.), писавший в последние годы из­гнания или сейчас же после него [1], вкладывает в уста Яхве следующие слова: «Я Господь, это — Мое имя, и не дам славы Моей иному и хвалы Моей истуканам». «Пойте Господу новую песнь, хвалу Ему от концов земли, вы, плавающие по морю, и все, наполняющее его, острова и живущие на них. Да возвысит голос пустыня и города ее, селения, где обитает Кидар; да торжествуют живущие на скалах, да возглашают с вершин гор. Да воздадут Господу славу, и хвалу Его да возвестят на островах» (Ис. 42:8, 10—12).

Тут нет и речи о каком-либо ограничении Палестиной или даже Иерусалимом. Но тот же автор вкладывает в уста Яхве и следующие слова:

«А ты, Израиль, раб Мой, Иаков, которого Я избрал, семя Авраама, друга Моего,— ты, которого Я взял от концов земли и призвал от краев ее, и сказал тебе: «ты Мой раб, Я избрал тебя и не отвергну тебя»: не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо Я Бог твой»… «Будешь искать их, и не найдешь их, враждующих против тебя; борющиеся с тобою будут как ничто, совершенно ничто; ибо Я Господь, Бог твой; держу тебя за правую руку твою, говорю тебе: «не бойся, Я помогаю тебе»… «Я первый сказал Сиону: «вот оно!» и дал Иерусалиму благовестника» (Ис. 41:8—10, 12, 13, 27).

Это, конечно, странные противоречия, но они были по­рождены самой жизнью, они вытекали из противоречивого положения иудеев в Вавилоне: они брошены были там в водоворот новой культуры, могущественное влияние кото­рой революционизировало все их мышление, тогда как все условия их жизни заставляли их держаться за старые традиции как за единственное средство сохранить свое национальное существование, которым они так дорожили. Ведь вековые несчастья, на которые осуждала их исто­рия, в особенности сильно и остро развивали в них национальное чувство.

Согласить новую этику со старым фетишизмом, прими­рить жизненную мудрость и философию всеобъемлющего, охватывавшего многие народы, культурного мира, центр которого находился в Вавилоне, с ограниченностью от­носившегося враждебно ко всем чужеземцам горного на­родца — вот что отныне становится главной задачей мыс­лителей иудейства. И это примирение должно было совер­шиться на почве религии, стало быть, унаследованной веры. Необходимо было поэтому доказать, что новое не ново, а старо, что новая истина чужеземцев, от которой нельзя было запереться, не есть ни новая, ни чужая, но представляет старое иудейское достояние, что, признавая ее, иудейство не топит своей национальности в вавилон­ском смешении народов, а, напротив, сохраняет и отгора­живает ее.

Эта задача была вполне пригодна, чтобы закалить проницательность ума, развить искусство толкования и казуистики, все способности, которые именно в иудействе достигли величайшего совершенства. Но она же наложила особенную печать на всю историческую литературу иудеев.

В данном случае совершался процесс, повторявшийся часто и при других условиях. Он прекрасно разъяснен Марксом при исследовании воззрений восемнадцатого столетия на естественное состояние. Маркс говорит:

«Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо, принадлежат к лишен­ным фантазии выдумкам XVIII века. Это — робинзонады, которые отнюдь не являются — как воображают историки культуры — лишь реакцией против чрезмерной утончен­ности и возвращением к ложно понятой природной, натуральной жизни. Ни в малейшей степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо, который устанавливает путем договора взаимоотношение и связь между субъектами, по своей природе независимыми друг от друга. Натурализм здесь — видимость, и только эсте­тическая видимость, создаваемая большими и малыми робинзонадами. А в действительности это, скорее,— предвосхищение того «гражданского общества», которое подготовлялось с XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломера­та. Пророкам XVIII века, на плечах которых еще всецело стоят Смит и Рикардо, этот индивид XVIII века — про­дукт, с одной стороны, разложения феодальных обще­ственных форм, а с другой — развития новых производи­тельных сил, начавшегося с XVI века,— представляется идеалом, существование которого относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее исход­ным пунктом, ибо именно он признается у них индиви­дом, соответствующим природе, согласно их представле­нию о человеческой природе, признается не чем-то возникающим в ходе истории, а чем-то данным самой природой. Эта иллюзия была до сих пор свойственна каждой новой эпохе» [2].

Этой иллюзии также поддавались и мыслители, кото­рые в плену и после плена развивали идею монотеизма и иерократии в иудействе. Эта идея являлась для них не исторически возникшей, а данной с самого начала, она была для них не «результат исторического процесса», а «исходный пункт истории». Последняя интерпретировалась в том же смысле и тем легче подвергалась про­цессу приспособления к новым нуждам, чем больше она являлась простым устным преданием, чем меньше она была засвидетельствована документально. Вера в единого бога и господство в Израиле священников Яхве отнесены были к началу истории Израиля; что же касается поли­теизма и фетишизма, существования которых нельзя было отрицать, то в них видели позднейшее уклонение от веры отцов, а не первоначальную религию, которой они были фактически.

Эта концепция имела еще то преимущество, что ей, как и самопризнанию иудеев избранным народом бога, присущ был в высшей степени утешительный характер. Если Яхве был национальным богом Израиля, то пора­жения народа были поражениями его бога, следовательно, он оказывался в борьбе с другими богами несравненно слабейшим, и тогда являлись все основания сомневаться в Яхве и в его священниках. Совершенно другое дело, если, кроме Яхве, не было других богов, если Яхве избрал израильтян из среды всех народов, и они отплатили ему неблагодарностью и отречением. Тогда все злоключения Израиля и Иудеи превращались в справедливые наказа­ния за их грехи, за неуважение к священникам Яхве, следовательно, в доказательства не слабости, а гнева бога, который не дает безнаказанно смеяться над собой. На этом же основывалось убеждение, что бог сжалится над своим народом, сохранит и спасет его, если он только опять выкажет полное доверие к Яхве, его священникам и про­рокам. Чтобы национальная жизнь не умерла, такая вера являлась тем более необходимой, чем безнадежнее было положение маленького народа, этого «червя Иакова, мало­людного Израиля» (Ис. 41:14), среди враждебных могу­щественных противников.

Только сверхъестественная, сверхчеловеческая, боже­ственная сила, посланный богом спаситель, мессия, мог еще избавить и спасти Иудею и сделать ее в заключение господином над всеми народами, которые теперь ее подвер­гали мукам. Вера в мессию зарождается вместе с монотеизмом и тесно связана с ним. Но именно поэтому мессия мыслился не как бог, а как богом посланный чело­век. Ведь он должен был основать земное царство, не божье царство — иудейское мышление не было еще на­столько абстрактным,— а иудейское царство. В самом деле, уже Кир, отпустивший иудеев из Вавилонии и отославший их в Иерусалим, называется помазанником Яхве, мессией (Ис. 45:1).

Не сразу, конечно, и не мирным путем совершался в иудейском мышлении этот процесс изменения, которому самый могучий толчок дан был в изгнании, но который, наверное, не закончился там. Мы должны думать, что он выражался в страстной полемике, как у пророков, в глубоких сомнениях и размышлениях, как в Книге Иова, и, наконец, в исторических повествованиях, таких, как раз­личные составные части Пятикнижия Моисея, которое было составлено в эту эпоху. Лишь долго спустя после возвращения из плена за­кончился этот революционный период. Определенные догматические, религиозные, юридические и исторические воззрения победоносно пробивали себе дорогу: правиль­ность их была признана духовенством, достигшим гос­подства над народом, и самой народной массой. Опреде­ленный цикл сочинений, соответствовавших этим воззре­ниям, получил характер священного предания и был в этом виде передан потомству. При этом пришлось употребить немало усилий, чтобы, путем основательной редакции, купюр и вставок, внести единство в различные составные части все еще полной противоречий литературы, которая в пестром многообразии соединяла старое и новое, верно понятое и плохо понятое, истину и выдумку. К счастью, несмотря на всю эту «редакционную работу», в Ветхом завете сохранилось так много первоначального, что, хотя и с трудом, можно все-таки под густыми пластами различных изменений и подделок различить главные черты старого, допленного еврейства, того еврейства, по отноше­нию к которому новое иудейство является не продолже­нием, а его полной противоположностью.

Иудейская диаспора

В 538 г. вавилонские иудеи получили от Кира разрешение вернуться в Иерусалим. Но мы уже видели, что не все воспользовались этим разрешением. Да и как могли бы они все устроиться на родине? Город был разрушен, и прошло немало времени, пока он снова был отстроен и укреплен, пока построен был храм Яхве. Но и тогда не все иудеи могли рассчитывать на выгодное занятие на родине. И тогда уже, как и теперь, крестьянин охотно уходил в город, зато переход горожанина к сельскому хозяйству совершался и редко, и с большим трудом.

Сомнительно, чтобы иудеи научились в Вавилоне каким-нибудь ремеслам, для этого они жили там слишком ко­роткое время. Иудея не приобрела политической самостоя­тельности, она оставалась в зависимости сначала от пер­сов, затем, со времени Александра Великого, от греков, наконец, после короткого периода самостоятельности и различных опустошительных переворотов, она попала под власть римлян. Для того чтобы воевать, приобретая бо­гатства путем порабощения и разграбления более слабых соседей, отсутствовали все необходимые условия. Если поэтому после плена иудеи не могли особенно рассчитывать на земледелие, на ремесла, на военную службу, то большинству из них, как и в Вавилоне, оставалось заняться только торговлей. И они занялись ею тем охотнее, что они уже веками развивали все необ­ходимые для этого духовные способности и знания.

А между тем именно со времени вавилонского пленения в области политики и торговли совершались корен­ные изменения, которые должны были оказать гибельное влияние на экономическое положение Палестины.

Крестьянское сельское хозяйство и даже ремесло являются в высшей степени консервативными занятиями. Лишь очень редко делаются в них технические улучшения, и они прививаются очень медленно, пока отсутствует сти­мул конкуренции, как это обычно случается при примитивных условиях. Пока при нормальном ходе вещей, т. е. оставляя в стороне неурожаи, эпидемии, войны и другие массовые бедствия, каждый работник, хозяйствующий традиционным способом, уверен в куске хлеба, до тех пор все новое, неиспробованное может стать причиной неудач и потерь.

Технический прогресс в крестьянском хозяйстве и в ремесле развивается поэтому не самопроизвольно, а под влиянием торговли, привозящей из чужих стран новые продукты, новые приемы производства, которые стимули­руют изобретательность и в конце концов ведут к изобретению новых выгодных культур и методов.

Гораздо менее консервативной является торговля; она выводит человека из рамок местной профессиональной ограниченности, она заставляет его относиться критически ко всем родным традициям, давая ему возможность сравнить их с тем, что достигнуто в других местах при других условиях. Гораздо раньше, чем земледелец и ре­месленник, купец знакомится с давлением конкуренции, так как в больших торговых центрах он встречается с конкурентами самого различного национального происхождения. Он вынужден, таким образом, стремиться к но­вому, прежде всего к улучшению средств сообщения и расширению круга торговых сношений. Пока сельское хозяйство и промышленность ведутся не на основе капита­листического способа производства и не подверглись преобразованию под влиянием развития науки, до тех пор только торговля является революционным факто­ром в области экономики. В особенности же приходится это сказать о морской торговле. Морское судоходство в гораздо большей степени, чем сухопутная торговля, поз­воляет преодолевать большие расстояния и приводит в соприкосновение самые различные народы. На первых ста­диях развития человеческой культуры море отделяет на­роды в более сильной степени, чем суша, и делает раз­витие их более своеобразным и самостоятельным. Когда затем развивается морское судоходство и приводит в соприкосновение друг с другом до того времени совершен­но изолированные народы, то при этом очень часто стал­киваются гораздо более резкие противоположности, чем при сухопутной торговле. Но морское судоходство пред­полагает сравнительно высокую степень развития техни­ки, и морская торговля поэтому развивается гораздо позднее, чем сухопутная: чтобы построить крепкое морское судно, требуется более высокая степень господства над природой, чем для приручения верблюда или осла. С другой стороны, именно большая прибыль, доставляемая мор­ской торговлей, развитие которой возможно только на основе высокой техники судостроения, является одним из самых сильных побуждений развивать эту технику дальше. Вряд ли еще в какой-нибудь другой области техника антич­ного мира достигла такой высоты, как именно в области судостроения.

Но морская торговля нисколько не задерживает развития сухопутной. Наоборот, она даже способствует раз­витию последней. Чтобы приморский порт мог процветать, в тылу его должна находиться страна, доставляющая ему товары, которые он экспортирует, и потребляющая товары, которые он импортирует. Он должен стараться наряду с морской развивать также сухопутную торговлю. Однако при этом решающую роль играет первая, она приобретает все большее значение и все больше ставит в зависимость от себя сухопутную торговлю. И если изменяются пути морской торговли, то должны измениться тогда и пути сухопутной торговли.

Первыми мореплавателями, предпринимавшими далекие путешествия по Средиземному морю, были финикияне, жившие между старыми культурными странами на Ниле и Евфрате и принимавшие участие в их торговле. Страна их так же, как и Египет, лежала у Средиземного моря. Но качества египетской почвы толкали к развитию земледелия, производительность которого благодаря периодиче­ским разливам Нила была неистощима. Кроме того, для развития морского судоходства недоставало подходящего дерева для постройки крепких судов, точно так же как не было и стимула, даваемого только необходимостью, подвергать себя опасности в открытом море. Хотя речное судоходство достигло у египтян высокого развития, их морское судоходство всегда оставалось каботажным. Они развивали у себя сельское хозяйство и ремесла, в особен­ности ткачество, и торговля их процветала. Но они не отправлялись в качестве купцов в чужие страны, а ждали, пока иностранцы явятся к ним со своими товарами. Пу­стыня и море всегда оставались для них враждебными элементами.

Напротив, финикияне жили на морском берегу, на земле, которая лежала сейчас же у скалистых гор, не позволявших широко заниматься земледелием и вынуж­давших дополнять его рыболовством. Те же горы доста­вляли великол<