Религия как часть литературного наследия

Должен признаться, что даже меня поражает уровень невежества в отношении содержания Библии, проявляемого людьми, получившими образование в более поздние, чем я, десятилетия. А может быть, это не связано со временем. Как рассказал Роберт Хайнд в своей глубокой книге «Почему боги упорствуют», давным-давно, еще в 1954 году, по результатам проведенного в Соединенных Штатах Америки опроса выяснилось следующее. Три четверти католиков и протестантов не могли назвать ни одного ветхозаветного пророка. Более двух третей не знали, кто произнес Нагорную проповедь. Большое число людей считало, что Моисей был одним из двенадцати апостолов Иисуса. Речь идет, повторяю, о Соединенных Штатах — стране гораздо более религиозной, чем большинство других развитых стран мира.

В авторизованной версии Библии короля Якова 1611 года имеются фрагменты, сами по себе являющиеся произведениями поразительной литературной силы, например Песнь Песней и несравненный Екклесиаст (великолепно звучащий, как я слышал, и на языке оригинала). Главная причина, почему необходимо преподавать английскую Библию, заключается в том, что она представляет собой важный литературный памятник. То же можно сказать и о мифах Древней Греции и Древнего Рима, которые мы изучаем без попыток уверовать в их богов. Ниже привожу неполный перечень библейских или восходящих к Библии фраз и выражений, широко встречающихся в современном литературном и разговорном английском языке — от высокой поэзии до затертого уличного штампа, от поговорки до дежурной фразы.

Адамово ребро

Армагеддон

В поте лица

Вавилонское столпотворение

Валаамова ослица

Вернуться на круги своя

Власть предержащие

Власть тьмы

Внести свою лепту

Во главе угла

Возвращение блудного сына

Волк в овечьей шкуре

Врачу, исцелися сам

Время разбрасывать камни, время собирать камни

Выпить чашу до дна

Всякой твари по паре

Глас вопиющего в пустыне

Гога и Магога

Голгофа

Голубь мира

Грехи молодости

Гроздья гнева

Да минует Меня чаша сия

Дом, построенный на песке

Жнет, где не сеял

Заблудшая овца

Запретный плод

Зарывать талант в землю

Земля обетованная

Змий-искуситель

Золотой телец

Знамение времени

Избиение младенцев

Ищите и обрящете

Каинова печать

Камень преткновения

Камня на камне не оставить

Кесарю — кесарево, Богу — Божье

Книга за семью печатями

Козел отпущения

Колосс на глиняных ногах

Корень зла

Кто не со Мною, тот против Меня

Кто с мечом придет, от меча и погибнет

Краеугольный камень

Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына

Кто не работает, тот не ест

Лествица Иакова

Ложь во спасение

Манна небесная

Мафусаилов век

Мерзость запустения

Метать бисер перед свиньями

Не ведают, что творят

Не от мира сего

Не сотвори себе кумира

Не судите, да не судимы будете

Не хлебом единым

Невзирая на лица

Нет пророка в своем отечестве

Неопалимая купина

Нести свой крест

Ни на йоту не уступить

Ничтоже сумняшеся

Нищие духом

Око за око, зуб за зуб

От лукавого

Отделять плевелы от пшеницы

Перековать мечи на орала

Отряхнуть прах от своих ног

Первым бросить камень

Питаться медом и акридами

Плодитесь и размножайтесь

Плоть от плоти

По букве и духу

Посыпать голову пеплом

Почивать от трудов праведных

Превращение Савла в Павла

Прилип язык к гортани

Притча во языцех

Продать за чечевичную похлебку

Путеводная звезда

Разве я сторож брату моему?

Святая святых

Скрежет зубовный

Слуга двух господ

Служить мамоне

Смертный грех

Содом и Гоморра

Соль земли

Суббота для человека, а не человек для субботы

Суета сует

Тайна сия велика есть

Терновый венец

Тридцать сребреников

Труба иерихонская

Тьма кромешная

Умывать руки

Фарисейство

Фиговый листок

Фома неверующий

Хлеб насущный

Хляби небесные

Хранить, как зеницу ока ^[223]

Все вышеперечисленные фразы, идиомы и клише взяты непосредственно из авторизованной Библии короля Якова. Незнание Библии наверняка обеднит представление об английской литературе. И не только о важной и серьезной литературе. Вот забавный стишок, сочиненный лордом-судьей Боуэном:

На праведных лился дождь,

И на неправедных тож.

Но неправедные суше были —

У праведных зонтик стащили.

Трудно оценить по достоинству остроумие господина судьи, если вы не знаете стиха из Евангелия от Матфея (5:45): «…ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных». А незнакомого с печальной судьбой Иоанна Крестителя повергнет в недоумение следующая просьба Элизы Дулиттл из «Моей прекрасной леди»:

Мерси, король: я скромна и деликатна, вам скажут люди, Мне нужна лишь Генри Хиггинса голова на блюде!

По моему личному мнению, лучшим английским автором юмористического жанра является П. Г. Вудхауз, и могу поспорить, что на страницах его рассказов можно найти не менее половины перечисленных библейских цитат. (Гугл, кстати, находит их не все — пропускает, например, название короткого рассказа «Тетушка и ленивец», пародирующее стих из Книги Притчей Соломоновых, 6:6.) Язык Вудхауза богат и другими, не вошедшими в мой список и в повседневную речь библейскими фразами. Послушайте, как Берти Вустер воскрешает в памяти состояние жуткого похмелья: «Мне снилось, что какой-то пройдоха вгоняет мне в голову кол — и не простой, как Иаиль, жена Хеверова, а докрасна раскаленный». Берти, кстати, немало гордился своим единственным достижением на научном поприще — полученной за отличное знание Священного Писания наградой.

Сказанное верно не только для английской юмористической прозы, но в еще большей мере — для серьезной литературы. В своем широко известном и очень авторитетном исследовании Насиб Шахин насчитал в текстах Шекспира более 1300 библейских цитат.^[224] В опубликованном в Феарфаксе, штат Вирджиния, «Отчете по библейской грамотности» (финансированном тем же пресловутым Фондом Темплтона) приводится множество аналогичных примеров, а также отзывов учителей английской литературы, практически единодушных в том, что знание Библии необходимо для углубленного понимания их предмета.^[225] Несомненно, то же можно сказать и о французской, немецкой, русской, итальянской, испанской и других великих европейских литературах. Людям, говорящим по-арабски и по-индийски, знакомство с Кораном или Бхагавад-гитой, по-видимому, не менее необходимо для полного понимания своего литературного наследия. Наконец, для полного наслаждения музыкой Вагнера (о которой кто-то однажды остроумно заметил, что она лучше, чем звучит) нужно уметь отличать одного нордического бога от другого.

Позвольте на этом остановиться. Думаю, я сказал достаточно хотя бы для того, чтобы убедить читателей более старшего поколения в том, что атеистическое мировоззрение не означает исключение Библии и других священных текстов из системы образования. И, конечно же, мы можем сохранять сентиментальную привязанность к культурным и литературным традициям, скажем, иудаизма, англиканства или ислама и даже участвовать в таких религиозных ритуалах, как свадебный и похоронный, не обременяя себя традиционно сопутствующими этим ритуалам суеверными предрассудками. Мы можем отказаться от веры в бога, не порывая с нашим драгоценным культурным наследием.

Глава десятая

Такая нужная ниша?

Что может потрясти сильнее, чем увиденная в 100-дюймовый телескоп отдаленная галактика, уместившаяся на ладони ископаемая окаменелость возрастом в 100 миллионов лет или изготовленное пятьсот тысячелетий назад орудие труда, взгляд на невероятную пространственно-временную бездну Большого каньона или рассказ ученого, осмелившегося без страха заглянуть в лицо Вселенной, какой она была в момент рождения! Это и есть глубочайшее, священное знание.

Майкл Шермер

«Этой книге удалось заполнить очень нужный пробел». Шутка срабатывает, ибо удается легко уловить оба противоположных смысла фразы. Сначала я думал, что это свежая острота, но затем с удивлением обнаружил: ее уже и раньше наивно использовали издатели. Заглянув на страницу http://www.kcl.ac.uk/kis/schools/hums/french/pgr/tqr.html, находишь книгу, «заполняющую очень нужный пробел в посвященной движению постструктурализма литературе». Поневоле усмехаешься тому, что эта явно бесполезная книга написана о Мишеле Фуко, Ролане Барте, Юлии Кристевой и других иконах высокой франкоязычной культуры.

Заполняет ли религия «очень нужный пробел»? Часто говорят об имеющейся в сознании нише «под бога»: якобы у людей существует психологическая потребность в боге — воображаемом товарище, отце, старшем брате, исповеднике, задушевном друге, которую необходимо удовлетворить вне зависимости от того, существует ли бог на самом деле. Но что, если бог попросту занимает место, которое лучше было бы заполнить чем-то другим? Наукой, например? Искусством? Человеческой дружбой? Гуманизмом? Любовью к этой жизни в реальном мире, а не ожиданием другой, за могильной чертой? Любовью к природе — тем, что великий энтомолог Е. О. Уилсон назвал биофилией?

Были времена, когда религию считали способной выполнять в жизни человека четыре главные функции: объяснение, назидание, утешение и вдохновение. В течение всей истории религия пыталась объяснить наше существование и природу Вселенной, в которой мы обитаем. В данной роли в наши дни ее далеко превзошла наука, о чем мы уже говорили в главе 4. Под назиданием я имею в виду нравственные правила поведения, и об этом шла речь в главах 6 и 7. Об утешении и вдохновении до сих пор было сказано немного; давайте поговорим о них в этой последней главе. Разговор об утешении хочется начать с рассмотрения известного феномена детского сознания — «воображаемого друга», который, по моему мнению, сродни религиозным верованиям.

Чудик

Думаю, что Кристофер Робин не верил, что Пятачок и Винни-Пух по-всамделишному разговаривали с ним. А Чудик?

У меня есть тайный спутник, Чудиком зовут его.

Потому я не скучаю, если рядом никого.

Когда я играю в детской и на лестнице сижу —

Он всегда со мною рядом, я всегда за ним слежу.

Мой папа самый лучший, он лучший у меня,

И мама тоже рядом, и вместе мы семья,

А няня — это няня, ее зову я Ня.

Но Чудика не видит никто и никогда.

Чудик рта не закрывает — я учу его словам.

Но порой он подражает скрипу, стукам и шагам.

А порою хочет крикнуть, но не может: в горле ком.

Тогда я спешу на помощь, и мы с ним кричим вдвоем.

Мой папа самый лучший, он лучший у меня,

И мама тоже рядом, и вся моя родня,

А няня — это няня, ее зову я Ня.

Но Чудика не знает никто и никогда.

Мы с Чудиком, как львята, по скверику бежим,

Мы ночью, словно тигры, тихонечко лежим.

Он словно слон спокоен — заплакал бы хоть раз!

(Конечно, если мыло не попадает в глаз.)

Мой папа — это папа, он папа для меня.

И мама — это мама, и вся моя родня.

А няня — это няня, ее зову я Ня.

Но Чудик не сравнится ни с кем и никогда.

Мне дарят шоколадку — я вынужден сказать:

«А можете для друга еще одну мне дать?»

Вот только (из-за зуба!) мой друг с трудом жуёт,

И я его конфеты в свой отправляю рот.

Я папу вижу редко, все время он спешит,

Порой уходит мама, чтобы «отдать визит».

На няню я бываю обижен иногда…

Но Чудик — это Чудик, и он со мной всегда.

А.А.Милн. «Теперь нам уже шесть»^[226]

Отличается ли воображаемый друг принципиально от других детских фантазий, является ли он более важной иллюзией? Собственный опыт мне тут вряд ли поможет. Подобно многим другим родителям, мама записывала мою детскую болтовню в книжечку. Похоже, что кроме простых «притворств» (я — человечек с луны… акселератор… древний вавилонянин) мне очень нравились «притворства второго порядка» (я — сова, притворяющаяся водяным колесом), иногда — возвратные (я — мальчик, притворяющийся Ричардом). Но я никогда на самом деле не верил, что я — это не я, и это, как мне кажется, справедливо для большинства игр-«притворялок». Но у меня не было Чудика. Если рассказы взрослых о своем детстве правдивы, то по крайней мере некоторые — нормальные дети, имеющие воображаемых друзей, верят в их реальное существование, а кто-то даже четко и ясно видит их воочию. Подозреваю, что детский феномен Чудика может оказаться хорошей моделью для понимания религиозных верований взрослых. Не знаю, занимались ли им с этой точки зрения психологи, но думаю, что здесь можно было бы обнаружить немало интересного. Спутник и самый лучший друг, Чудик на всю жизнь — эта роль богу, безусловно, по силам; это одна из ниш, которая может опустеть, если бога не станет.

Другой ребенок, девочка, рассказывала о «лиловом человечке», которого она видела своими глазами и который, сверкая, с легким звоном появлялся из воздуха. Он частенько навещал ее, особенно когда ей было одиноко, но с возрастом это случалось все реже. Однажды, как раз перед тем, как она начала ходить в детский сад, он появился, как всегда, в сопровождении звонкого звука трубы и сообщил, что больше не придет. Девочка опечалилась, но человечек сказал: она уже почти совсем взрослая и может теперь обойтись без него, а ему нужно помогать другим детям. Он обещал, что появится опять, если понадобится ей очень-очень сильно. Он действительно вернулся к ней много лет спустя, во сне, когда на перепутье жизни ей нужно было принять важное решение. Дверь спальни приоткрылась, и в комнату, толкая перед собой тележку с книгами, вошел… «лиловый человечек». Девушка истолковала это как совет поступить в университет; так она и сделала и впоследствии никогда о сделанном не жалела. Эта история трогает меня почти до слез; на ее примере мне удается ближе всего подойти к пониманию той утешающей и поддерживающей роли, которую играют вымышленные боги в жизни людей. Пусть это существо — лишь плод воображения, но для ребенка оно совершенно реально, и оно по-настоящему утешает и дает добрые советы. Более того: воображаемые друзья и воображаемые боги посвящают страждущему все свое время и внимание без остатка. И обходятся они гораздо дешевле, чем психиатры и профессиональные консультанты.

Может быть, боги в своей роли утешителей и наставников произошли от чудиков путем «психологического педоморфоза»? Педоморфоз — это сохранение у взрослой особи детских свойств. У китайских мопсов — педоморфные морды: взрослые особи похожи на щенят. В эволюции этот процесс хорошо известен; широко признается его важность при появлении таких присущих современному человеку признаков, как выступающий лоб и короткие челюсти. Эволюционисты сравнивают людей с детенышами обезьян; бесспорно, молодые особи шимпанзе и горилл гораздо больше похожи на людей, чем взрослые обезьяны. Не может ли оказаться, что религии развились путем постепенного, растянутого на многие поколения отодвигания момента расставания детей со своими чудиками — подобно тому как в ходе эволюции у нас замедлились уплощение лба и рост нижней челюсти?

Полагаю, что для полноты картины нужно рассмотреть и обратную возможность. Может быть, не боги произошли от древних чудиков, а чудики являются потомками древних богов? Мне это кажется менее вероятным. Я стал думать об этом во время чтения книги американского психолога Джулиана Джейнса «Происхождение сознания при разрушении двухкамерного рассудка» — произведения, содержание которого по своей странности не уступает названию. Подобные книги, как правило, или полностью бредовы, или абсолютно гениальны, среднего не дано. Возможно — первое, но пока не могу сказать наверняка.

Мыслительный процесс многих людей имеет форму диалога между «собой и другим, находящимся в голове собеседником», пишет Джейнс. Сейчас мы понимаем, что оба «голоса» принадлежат нам самим, а тех, кто с этим не согласен, считают сумасшедшими. В какой-то момент такое случилось с Ивлином Во. Он всегда отличался прямолинейностью и при встрече с одним из друзей заметил: «Давненько тебя не видел; правда, я мало с кем встречался в последнее время, потому что, понимаешь ли, сошел с ума». Оправившись, он сел за роман «Испытание Гилберта Пинфолда», в котором описал свои галлюцинации и разговаривавшие с ним голоса.

Джейнс полагает, что приблизительно до 1000 года до нашей эры большинство людей вообще не догадывались, что второй голос — «голос Гилберта Пинфолда» — принадлежит им самим. Они считали его голосом бога: скажем, Аполлона, или Астарты, или Яхве, или, чаще, какого-нибудь домашнего божества, дающего им советы или приказания. Джейнс даже установил положение «божественных голосов» в полушарии мозга, противоположном управляющему обычной речью. Согласно Джейнсу, «разрушение двухкамерного рассудка» было важнейшим историческим событием. Именно тогда людей осенило, что голоса, казавшиеся им внешними, на самом деле являются внутренними. Джейнс, кроме того, утверждает, что это событие стало отправной точкой в становлении человеческого сознания.

Существует древнеегипетская надпись о боге-творце Птахе, в которой другие боги названы вариациями «голоса» или «языка» Птаха. Современные переводчики отвергают буквальное значение «голос» и интерпретируют других богов как «объективизированные концепции сознания [Птаха]». Не соглашаясь с такими усложненными толкованиями, Джейнс предлагает отнестись к буквальному переводу серьезно — боги были «чужими голосами» в головах людей. Далее Джейнс высказывает предположение о возможном развитии образов этих богов на основе памяти об умерших вождях, продолжающих, образно говоря, управлять своими подданными посредством звучащих у тех в головах воображаемых голосов. Вне зависимости от того, согласны вы с доводами Джейнса или нет, его работа весьма любопытна и заслуживает упоминания в книге о религии.

Вернемся теперь к возможности использования заимствованных у Джейнса соображений для развития идеи об эволюционной связи богов и чудиков. В общих чертах идея состоит в том, что разрушение двойственного рассудка произошло не в один миг, а постепенно, путем отодвигания момента осознания нереальности голосов все дальше и дальше в детство. В результате этого процесса, который в определенном смысле был противоположен педоморфозу, говорящие внутри нас боги сначала исчезли из взрослого сознания, потом начали отодвигаться все дальше в детство и в настоящее время сохранились лишь в виде чудиков и «лиловых человечков». Недостаток этой теории заключается в том, что она не объясняет современное распространение богов среди взрослого населения.

Возможно, лучше не считать богов предками чудиков или наоборот, а рассматривать тех и других в качестве побочного результата одной и той же психологической предрасположенности. Богов и чудиков роднит способность утешать и помогать оценивать идеи в некоем подобии диалога. Таким образом, мы недалеко ушли от изложенной в главе 5 теории эволюции религии как побочного психологического продукта.

Утешение

Пришло время рассмотреть такую важную функцию бога, как утешение, — а если бога нет, мы должны еще решить сложную гуманистическую проблему, чем его заменить. Многие люди, согласные с тем, что бога, возможно, не существует и что бог не является необходимым условием нравственности, тем не менее выдвигают в качестве козырного аргумента следующий: у людей якобы есть психологическая или эмоциональная потребность в боге. Исчезни религия, язвительно интересуются они, что останется умирающим пациентам, рыдающим родственникам усопших, одиноким Элеонорам Ригби, у которых, кроме бога, никого нет?

Первое, что следует сказать, или вовсе не стоит говорить, в ответ на такое утверждение, — это то, что способность религии утешать не делает ее более правдивой. Даже если быть к ней очень снисходительными; даже если доказать, что вера в бога абсолютно необходима для психологического и эмоционального благополучия людей; даже если все атеисты вдруг окажутся безнадежными неврастениками с постоянной невыносимой тревогой за судьбу мироздания и склонностью к самоубийству — ничто из этого ни на йоту не прибавит веса доказательствам существования бога. Все вышеназванное может говорить лишь о пользе самоубеждения в его существовании, пусть на самом деле его и нет. Как я уже упоминал, Дэн Деннет в книге «Разбивая заклятье» проводит различие между верой в бога и верой в веру, то есть убежденностью в том, что верить полезно, даже несмотря на ложность самой веры: «…верую, Господи! помоги моему неверию» (Марк. 9:24). Верующих, вне зависимости от степени их убежденности, поощряют открыто заявлять о своей вере. Может быть, повторяя одно и то же много раз, действительно возможно уверовать в истинность произносимого. Думаю, у каждого есть знакомые, симпатизирующие религиозной вере и протестующие против нападок на нее, которые, однако, с сожалением признают, что сами этой веры не имеют.

С тех пор как я прочел у Деннета об этом различии, я нередко имел случай его применить. Не будет преувеличением сказать, что большинство знакомых мне атеистов скрывают свои взгляды за фасадом благочестия. Сами они ни во что сверхъестественное не верят, но продолжают испытывать смутную симпатию к иррациональным взглядам. Они верят в веру. Поразительно, как часто люди не видят различия между утверждениями «X — истинно» и «хотелось бы, чтобы все верили, что X — истинно». А может, на самом деле они и не совершают этой логической ошибки, а просто считают, что по сравнению с человеческими чувствами правда не так уж важна. Я не хочу умалять роль человеческих эмоций и чувств. Но давайте в каждой дискуссии с самого начала уточнять, о чем пойдет речь: о чувствах или об истине. И то и другое важно, но это разные вещи.

В любом случае мое гипотетическое «признание» о свойствах атеистов, сделанное в начале раздела, не соответствует действительности. Мне не известны факты, которые говорили бы об общей предрасположенности атеистов к печальному, тревожному унынию. Бывают счастливые атеисты и бывают несчастные. Точно так же, как бывают счастливые и несчастные христиане, иудеи, мусульмане, индусы и буддисты. Возможно, имеется статистическая зависимость между счастьем и верой (или неверием), но, каким бы ни был ее характер, сомневаюсь, что она очень сильна. По-моему, гораздо интереснее задаться вопросом, есть ли у неверующих веские причины для уныния.

Завершая книгу, я хочу показать, что, напротив, у отказавшихся от веры в сверхъестественное людей имеется больше шансов вести счастливую полноценную жизнь. Но сначала необходимо рассмотреть претензии религии на роль утешителя верующих.

Согласно «Краткому оксфордскому словарю», «утешение — это избавление от печали или беспокойства». Разделим утешение на два типа:

1. Непосредственное, физическое утешение . Застигнутый ночью в горах путник почувствует себя лучше в компании большого, теплого сенбернара, и даже еще лучше, если к его ошейнику будет привязана фляжка с коньяком. Плачущего малыша утешат крепкое объятье и нашептанные на ушко утешительные слова.

2. Утешение, вызванное открытием нового факта или новым взглядом на знакомые факты . Вдову погибшего на войне солдата может утешить неожиданное открытие, что она беременна его ребенком или что, умирая, он совершил геройский поступок. Нас может утешить новый взгляд на знакомую ситуацию. Философы говорят, что в смерти старого человека нет ничего особенного. Ребенок, которым он был когда-то, «умер» давным-давно — не в одно мгновенье, а день за днем, вырастая во взрослого человека. «Смерть» каждого из отпущенных людям шекспировских семи веков происходит путем медленного перехода в следующий. С этой точки зрения момент испускания стариком последнего вздоха не отличается от происходившего в течение всей жизни поэтапного «умирания».^[227] Человеку, с содроганием относящемуся к мысли о собственной смерти, подобная точка зрения может показаться в чем-то утешительной. Может, конечно, и не показаться, но это — просто пример утешения при помощи размышлений. Марк Твен нашел другой способ справиться со страхом смерти: «Я не боюсь исчезнуть. Прежде, чем я родился, меня не было миллиарды и миллиарды лет, и я нисколько от этого не страдал». Это глубокомысленное утверждение не отменяет неизбежного факта нашей смерти. Однако мы можем взглянуть на неизбежность с новой точки зрения и, возможно, найти в этом утешение. Томас Джефферсон тоже не боялся смерти, хотя, по-видимому, не верил в загробную жизнь. По словам Кристофера Хитченса, «на закате жизни Джефферсон неоднократно писал друзьям, что ожидает конца без надежды и без страха. Это утверждение практически равносильно признанию, что он не был христианином».

Стойкие умы вполне могут вынести нелицеприятное заявление, сделанное Бертраном Расселом в эссе 1925 года «Во что я верю»:

Думаю, что, когда я умру, я сгнию, и ничего от моего «я» не останется. Я уже не молод и люблю жизнь. Но я бы счел ниже своего достоинства трепетать от страха при мысли о смерти. Счастье не перестает быть счастьем оттого, что оно преходяще, а мысли и любовь не лишаются ценности из-за своей быстротечности. Многие люди держались с достоинством на эшафоте; такая гордость должна научить нас видеть истинное место человека в мире. Даже если ветер, ворвавшийся в распахнутые наукой окна, заставляет нас, привыкших к уютному теплу традиционных «облагораживающих» мифов, поначалу дрожать, в конце концов свежий воздух приносит бодрость и силу, а открывающиеся перед нами огромные пространства обладают собственным неповторимым великолепием.

Когда я впервые в шестнадцатилетнем возрасте прочитал в школьной библиотеке эссе Рассела, оно произвело на меня огромное впечатление, но затем, с годами, забылось. Возможно, я бессознательно опирался на него, когда написал в 2003 году в «Служителе дьявола»:

Не только одно величие есть в этом взгляде на жизнь, каким бы унылым и холодным он ни казался из-под уютного покрова невежества. Подставляя лицо крепкому, резкому ветру осмысления — по выражению Иейтса, «вихрям звездных путей», — чувствуешь удивительную свежесть и бодрость.

Каким же образом религия может дать утешение обоих типов по сравнению, например, с наукой? Обратимся к первому типу: вполне возможно, что крепкие, пусть даже иллюзорные, объятия бога способны утешить не хуже, чем реальная рука друга или сенбернар с фляжкой коньяка на ошейнике. Но и созданные наукой медикаменты, конечно, помогают не хуже, а обычно даже лучше, чем коньяк.

Что касается утешения второго типа, то легко поверить: в данном случае религия бывает чрезвычайно эффективной. Люди, пережившие землетрясение или другое страшное стихийное бедствие, часто рассказывают, как находили утешение в мысли о том, что случившееся — часть неисповедимого плана господня, плана, который в конце концов обязательно приведет к торжеству добра. Для тех, кто боится смерти, искренняя вера в бессмертие души очень утешительна, если, конечно, человек уверен, что не попадет в чистилище или в ад. Ложная вера может утешать не хуже истинной — вплоть до момента разоблачения. Это справедливо и для нерелигиозных убеждений. Уверив неизлечимого больного в непременном выздоровлении, доктор утешит его не меньше, чем действительно идущего на поправку пациента. Искреннюю, безоговорочную веру в загробную жизнь преодолеть еще труднее, чем доверие к обманщику доктору. Ложь доктора откроется с появлением безошибочных симптомов ухудшения, а верующего в жизнь после смерти, возможно, никогда не удастся разубедить до конца.

Согласно опросам, примерно 95 процентов населения США верят в загробную жизнь. Интересно, сколько из них действительно верят в нее в самой глубине души? Если их вера искренна, разве все они не должны были бы вести себя подобно амплфортскому аббату? Когда кардинал Бейзил Хьюм сказал ему, что умирает, аббат радостно воскликнул: «Ах, какая замечательная новость, примите мои поздравления! Как бы мне хотелось отправиться с вами».^[228] Похоже, аббат действительно был искренне верующим. Но эта история привлекает внимание именно своей нетипичностью и странностью, вызывая почти такую же веселую реакцию, как и газетная карикатура, изображающая обнаженную девушку с плакатом «Любовь, а не война!», а рядом с ней — прохожего, восклицающего: «Как приятно, когда убеждений не скрывают!» Почему не все христиане и мусульмане реагируют подобным образом на известия о кончине друзей? Почему верующая женщина, услышав от врача, что не протянет и года, не расплывается в улыбке, словно ей предстоит отпуск на Сейшельских островах? «Ах, жду — не дождусь». Почему религиозные посетители не заваливают ее посланиями к усопшим друзьям и знакомым? «Пожалуйста, когда вы увидите дядю Роберта, передайте ему привет…»

Почему верующие не говорят ничего подобного в присутствии умирающего? Уж не потому ли, что в глубине души не верят в то, что утверждают? Но, может, они верят, но боятся самого умирания. Неудивительно, учитывая, что Homo sapiens — это единственный вид, которому не разрешается в случае неизлечимого, мучительного недуга обращаться для безболезненного усыпления к ветеринару. Но почему тогда самые громкие возражения против эвтаназии поступают со стороны религии? Разве с точки зрения амплфортского аббата или «сейшельского отпуска» не логично ожидать менее глубокой привязанности верующих к земной жизни? Тем не менее, как ни странно, встретив яростного противника прекращения жизни из гуманных соображений или яростного противника самоубийства с врачебной помощью, можно биться об заклад, что перед вами — верующий. Вслух такие люди могут заявлять, что любое убийство — грех. Но почему грех, если вы честно считаете, что ускоряете другому дорогу в рай?

Мое отношение к самоубийству с врачебной помощью, напротив, основано скорее на процитированном выше замечании Марка Твена. «Быть мертвым» ничем не отличается от «быть нерожденным» — «я» окажется в том же состоянии, в каком оно находилось во времена Вильгельма Завоевателя, или динозавров, или трилобитов. Страшного в этом ничего нет. Но процесс умирания, если не повезет, вполне может оказаться болезненным и неприятным, вроде удаления аппендикса; нынче мы привыкли, что от подобных испытаний нас, как правило, защищает общий наркоз. Если ваш домашний питомец умирает в мучениях, а вы не вызываете ветеринара, который даст ему достаточную дозу наркоза, чтобы животное не проснулось, вас обвинят в жестокости. Но если мучаетесь вы сами и врач окажет аналогичную милосердную услугу вам, то его вполне могут обвинить в убийстве. Лично я хотел бы умереть под общим наркозом, какой дают в случае удаления аппендикса. Но, боюсь, мне это не удастся, ибо я имел несчастье родиться представителем вида Homo sapiens, а не, скажем, Canis familiaris или Felis catus , если, конечно, я не перееду в более передовую страну вроде Швейцарии, Нидерландов или в штат Орегон. Почему таких передовых стран немного? В основном из-за религии.

Мне могут возразить, что существует большая разница между расставанием с аппендиксом и расставанием с жизнью. Не думаю: по крайней мере если смерть неизбежна. Разницы также быть не должно, если вы искренне верите в загробную жизнь. Ведь в таком случае смерть для вас — лишь переход от одной жизни к другой. И если этот переход — болезненный, то проходить его без общего наркоза не более разумно, чем удалять без наркоза аппендикс. На первый взгляд кажется, что возражать против эвтаназии и самоубийства с врачебной помощью скорее следовало бы нам — тем, кто считает смерть окончательной, а не переходом к следующей жизни. И тем не менее мы их поддерживаем.^[229]

Кроме того, как расценить сообщение одной моей знакомой, всю жизнь заведовавшей домом для престарелых, где смерть — постоянная гостья? Согласно ее многолетним наблюдениям, больше всего боятся уходить из жизни верующие. Безусловно, такой вывод требует статистической проверки, но если она не ошиблась, то в чем тут дело? Как ни поверни, не похоже, что религии удается блестяще справиться с задачей утешения умирающих.^[230] Католики, возможно, боятся чистилища. Благочестивый кардинал Хьюм попрощался с другом следующим образом: «Что ж, прощай. Полагаю, встретимся в чистилище». Я же полагаю, что сказано это было стариком не без отблеска иронии в умных, добрых глазах.

Доктрина чистилища позволяет бросить взгляд на абсурдный механизм работы религиозного ума. Чистилище — это что-то вроде небесного острова Эллис, приемная Аида, где собираются души умерших, недостаточно грешные для ада, но тем не менее нуждающиеся в проверке и очистке перед тем, как быть допущенными в «безгрешную» райскую зону. В Средние века церковь за деньги продавала индульгенции. За определенную сумму можно было сократить срок пребывания в чистилище на некоторое число дней; церковь с поразительной самоуверенностью выдавала самые настоящие, снабженные подписью свидетельства с указанием количества выкупленных дней. Похоже, фраза «нечестивые деньги» была изобретена специально для нужд римско-католической церкви. Несомненно, из всех когда-либо придуманных способов облапошивания публики продажа индульгенций была одной из самых удачных находок — средневековый аналог нигерийского инетного мошенничества, только более прибыльный.

Еще в 1903 году папа Пий X выпустил таблицу с указанием количества дней, на которое сокращается срок пребывания в чистилище для разных рангов церковной иерархии: кардиналы получали фору в двести дней, архиепископы — в сто, епископы — только пятьдесят. Но индульгенции к этому времени уже перестали продавать.

Еще в Средние века избавление от чистилища можно было приобрести не только за монеты. Принимались также молитвы: либо собственные, до смерти; либо, после смерти, — других людей, молящихся за усопшего. Молитвы тоже продавались за деньги. Богач мог навечно обеспечить благополучие своей душе. Оксфордский колледж, в котором я учился, Новый колледж, был основан в 1379 году (и был тогда новым). Основал его один из крупнейших филантропов того времени — Уильям Уикем, епископ Уинчестерский. Средневековый епископ мог стать Биллом Гейтсом своего времени, имея в руках аналог информационной супермагистрали для прямой связи с богом, и накопить несметные богатства. Епархия Уикема была весьма обширна, и он использовал свои средства и связи, чтобы основать два замечательных учебных заведения: одно в Уинчестере, другое в Оксфорде. Уикем высоко ценил образование, но, если процитировать официальную историю Нового колледжа, опубликованную ко дню шестисотлетия его основания в 1979 году главной задачей епископа было «внести вклад, который обеспечил бы вознесение молитв об упокоении его души. Он оставил средства на содержание часовни с десятью капелланами, тремя служками и шестнадцатью хористами и распорядился, что в случае уменьшения доходов колледжа эти заведения должны быть закрыты последними». Управление Новым