Глава 9. снова ни то ни сё 2 страница

– Mi hermano ^[77].

Я не отвечаю, только смотрю на нее.

– Mi hermano, – снова шепчет она.

– Что? – спрашивает Кристи. – Что вы хотите? Ты ее знаешь, Грэм?

– Mi hermano, – снова повторяет она, теперь настойчиво, а затем уходит. Я теряю ее в толпе.

– Кто это? – спрашивает Кристи.

Очередь начинает ползти к кинотеатру.

– Не знаю. – Я оборачиваюсь в ту сторону, куда ушла девушка, за которой стоило пойти.

– Ну правда – наводнили город, – говорит Кристи. – Наверняка обкурена в хлам. – Кристи вытаскивает билеты, один протягивает мне. Те, что говорили про торчков и наступление 1985-го, смотрят на Кристи так, будто узнают.

– Что она сказала? – спрашиваю я.

– Mi hermano? По-моему, это какая-то куриная энчилада с кучей сальсы, – отвечает Кристи. – Или, может, тако, не знаю. – Она ежится. – Эти имплантаты меня доконают. И невыносимо жарко.

Мы заходим в кинотеатр, садимся, начинается фильм, а после фильма мы едем по Уилширу обратно в квартиру, тормозим на светофоре, и на автобусной остановке стоят пять панков-мексиканцев в футболках с черными крестами и зеленовато-желтыми черепами, глазеют на нас с Кристи в «БМВ» с откидным верхом, и я глазею на них, и потом в квартире мы занимаемся сексом, а Мартин некоторое время смотрит.

Сегодня Мартин роняет что-то насчет нового клуба на Мелроуз, ниже по Мелроуз, и мы едем по Мелроуз в Мартиновой машине с откидным верхом, ему на Хэллоуин ее подарила Нина Метро, Мартин знает владельца клуба, и мы без проблем входим бесплатно. Ревет «Анимоушн»^[78], все вокруг танцуют, на экране над баром – сцена в душе из «Психоза»^[79] нон-стоп, мы в уборной нюхаем кокаин, я знакомлюсь с девчонкой по имени Япония, она говорит, что я похож на Билли Айдола, только повыше, и я натыкаюсь на Движка.

– Эй, тебя где носило? – Он перекрикивает музыку, пялится на экран, где снова и снова закалывают Дженет Ли.

– В Лас-Вегасе, – отвечаю я. – В Бразилии. В торнадо.

– А, да? Как насчет четверти унции?

– Конечно. Сколько угодно.

– Да? – Он уже уходит. – Мне надо с Японией поговорить. Кажется, тут где-то Мадонна^[80].

– Мадонна? – спрашиваю я. – Где?

Он меня не слышит.

– Класс. В пятницу позвоню. Пошли в «Спаго».

– Я не тороплюсь, – отвечаю я.

Я машу, он уходит, и в итоге я танцую с Мартином и двумя его знакомыми блондинками, работают в «Ар-Си-Эй», а потом мы все возвращаемся в квартиру на Уилшире, обкуриваемся по тяжелой и обрабатываем по очереди трех студентиков, которых встретили на стоянке напротив клуба на Мелроуз.

Я еду в «Беверли-Центр», бестолково слоняюсь, брожу по магазинам одежды, листаю журналы в книжных и около шести сижу в пустом ресторане на верхнем этаже универмага, заказываю стакан молока и плюшку, которую не ем, не понимая, зачем я ее вообще заказал. В семь, когда большинство магазинов закрываются, решаю посмотреть кино в зальчике на верхнем этаже универмага, совсем рядом, тут таких зальчиков четырнадцать. Плачу за вход, покупаю мороженое с вафлями, сижу в зальчике и ошарашенно смотрю кино. После кино решаю посмотреть первую половину снова, потому что не помню, что там происходило до того, как я сосредоточился. Просиживаю еще сорок минут и перехожу в похожий зальчик, но поменьше, и мне, в общем, плевать, заметили билетеры, что я в другой зал ушел, или нет, и я сижу в новом зальчике и неторопливо дышу. К полуночи я уверен, что побывал во всех залах, и поэтому отчаливаю. Подхожу к двери, через которую входил, и обнаруживаю, что она заперта, и тогда я разворачиваюсь, иду в противоположный конец универмага к другому выходу, и там тоже заперто. Я спускаюсь на второй этаж – оба выхода заперты. Иду вниз по отключенному эскалатору на первый этаж, подхожу к двери – заперта. Но другая открыта, и я выхожу наружу, добираюсь до своего «порша», еду мимо закрытых билетных касс, выбрасываю непроверенный билет в окошко и включаю радио.

Стою в одиночестве под светофором на перекрестке Беверли и Догени, радио орет еще громче. Со стоянки супермаркета «Хьюз» выбегает черный парнишка, сворачивает мимо меня на Беверли. За ним гонятся два продавца и охранник. Парень кидает что-то на дорогу и исчезает во тьме Западного Голливуда, трое мужчин бегут следом. Я очень неподвижно сижу в «порше», включается зеленый, мимо летит перекати-поле. Я осторожно вылезаю из машины, выхожу на перекресток и озираюсь, ищу, что парнишка бросил. Вокруг – ни одной машины и никаких звуков, только жужжат лампы дневного света и «Душекеды» по радио, и я поднимаю то, что уронил парнишка. Упаковка филе-миньон, я разглядываю ее в неоновом свете и вижу, как сквозь пенопласт сочится жидкость, течет по руке к запястью, пачкает манжету белой рубашки «Комм де Гарсонз». Я аккуратно кладу кусок мяса на асфальт, вытираю руки об джинсы на заду, сажусь в машину. Приглушаю радио, на светофоре опять включается зеленый, я подъезжаю к другому желтому, который уже красный, выключаю радио, сую в магнитофон кассету и еду обратно в квартиру на Уилшир.

Глава 10. Тайны лета

Пытаюсь склеить эту на вид ничего суку калифорнийскую в «Орудиях», и она вроде не против, но пьет маловато, только притворяется пьяной, но я ей приглянулся, как и всем, и она говорит, что ей двадцать.

– Угу, – отвечаю я. – Конечно. На вид ты совсем молоденькая. – Хотя знаю, что ей шестнадцать, не больше, или даже пятнадцать, если на дверях сегодня Малец и перспективы, если вдуматься, волнующие. – Мне молоденькие нравятся, – сообщаю я. – Не слишком молоденькие. Десять? Одиннадцать? Нетушки. Но пятнадцать? Ух, это да, круто. Можно и загреметь, что с того?

Она лишь тупо таращится, будто ни слова не слышала, разглядывает свои губы в пудренице, снова таращится на меня, спрашивает, что такое негратос, что значит слово «незримый».

Я уже тотально взвинчен, не терпится отволочь суку к себе в Энсино, у меня даже довольно-таки встает, пока я жду, а она в туалете рассказывает подругам, что уходит с самым красивым парнем, а я сижу у стойки и со своей довольно-таки эрекцией пью «шприцеры» с красным вином.

– Как эти штуки называются? – спрашиваю я у бармена и машу рукой на бокал.

Бармен – мне ровесник примерно, на вид весьма крут.

– «Шприцеры» с красным вином, – отвечает он.

– Я вообще-то особо напиваться не хочу, – говорю я, а он разливает студентикам. – Нетушки. Не сегодня.

Я оборачиваюсь, смотрю, как все пляшут на пятаке, вспоминаю, что трахнул ди-джейку миллион лет назад, хотя точно не скажу, она ставит какой-то ужасающий негритянский рэп, мне уже хочется есть, хочется слинять, и тут девчонка возвращается, уже совсем готовая ехать.

– Антрацитовый «порш», – говорю я швейцару, и она потрясена. – Будет круто, – обещаю я ей. – Меня распирает, – говорю я, но чтобы не слишком напряженно прозвучало.

По дороге к Долине она ставит Боуи. Я рассказываю ей анекдот про эфиопа.

– Почему эфиоп оказался за обоями?

– Что такое «эфиоп»? – спрашивает она.

– Тараканы затащили, – отвечаю я. – Умора.

Мы приезжаем в Энсино. Я пультом открываю гараж.

– Ух ты, – говорит она. – Большой у тебя дом. – А затем: – Ты меня домой потом отвезешь? Позже?

– Ага. Конечно. – Я открываю «Белый дым». – Бывают глупые телки, но в ебле мне это нравится.

Мы заходим в спальню, и она спрашивает, где вся мебель.

– А мебель где? – ноет она.

– Съел. Заткнись, засунь спираль и ложись, – бормочу я, тыча в сторону ванной. – Я тебе потом кокаину дам. – Но не говорю, что значит «потом», не намекаю даже.

– Ты о чем? Спираль?

– Ну да. Ты же забеременеть не хочешь, а? Разродиться каким-нибудь чудищем? Монстром? Зверюгой какой-нибудь. Хочешь? Господи, даже гинеколог твой перебздит.

Она смотрит на кровать, потом на меня, потом пытается открыть дверь в соседнюю комнату.

– Нетушки, – торможу ее я. – Не туда. – Я пихаю ее к двери в ванную. Она смотрит на меня, все притворяясь пьяной, входит, закрывает дверь. Я даже слышу, как она пердит.

Выключаю свет, зажигалкой «бик» запаливаю свечи – я их вчера вечером купил в «Гончарной лавке». Раздеваюсь, трогаю себя, я уже твердый, вытягиваюсь на постели, жду, жрать хочется невыносимо.

– Давай-давай-давай.

В унитазе льется вода, девчонка плещется в биде, потом выходит с туфлями в руках, офигевает, увидев меня на постели с этой гигантской эрекцией, но разыгрывает хладнокровие. Она это делать не хочет, знает, что не туда попала, знает, что слишком поздно, и от этого я завожусь еще больше, приходится захихикать, и она раздевается, спрашивает:

– Где кокаин? Где кокаин?

А я отвечаю:

– Потом, потом, – и притягиваю ее к себе. Она вообще-то не хочет ебаться и пытается отсосать, и я некоторое время ей позволяю, хотя не чувствую ни черта, а потом начинаю ебать ее изо всех сил, смотрю ей в лицо, кончая, и, как всегда, она заводится, глядя мне в глаза, в их черный блеск, видя ужасные зубы, разодранный рот (который, как утверждает Дирк, похож на «осьминожий анус»), и я ору на ней, матрас под нами пропитался ее кровью, и она тоже начинает орать, а потом я даю ей по лицу, бью, пока она не отрубается, и выволакиваю ее наружу к бассейну и при свете из-под воды, при лунном свете, сегодня, на высоте в Энсино, пускаю ей кровь.

Мы с Мирандой поздно ужинаем в «Плюще» на Робертсон, и выглядит Миранда, как она сама говорит, «беспротёмно сказочно». Миранде «сороковник», непроглядно черные волосы туго оттянуты на затылок, на виске вьется раздерганная седая прядь, лицо бледно-загорелое, великолепные высокие скулы, зубы цвета молнии, Миранда в оригинальном бархатном платье с ручной бисерной вышивкой от Лагерфельда, из «Бергдорф-Гудмена», купленном на прошлой неделе, когда Миранда ездила в Нью-Йорк на Сотби торговаться за бутылку с водой, которую в итоге продали за миллион долларов, и еще заглянуть на частную вечеринку, сбор средств в пользу Джорджа Буша. Миранда говорит, тусовка была «просто запредельная».

– Ты, конечно, старше меня типа лет на двадцать, но всегда невероятно юна, – говорю я. – Определенно, в ЛА мне приятнее всего тусоваться с тобой.

Сегодня мы сидим в патио, жарко, мы тихо болтаем про то, как Дональда весьма неразборчиво оприходовали в рекламе льняных костюмов в августовском номере «Джи-Кью» и что, если внимательно приглядеться, у модели, снявшейся с Дональдом, четыре лиловые точки на загорелой шее – ретушер пропустил.

– Дональд – беспротемное хулиганье, – говорит Миранда.

Я соглашаюсь, спрашиваю:

– Как называется книга про эфиопов? «Унесенные ветром».

Миранда хохочет, говорит, что я тоже хулиганье, и я откидываюсь в кресле, попиваю лаймад со «столичной» и очень доволен.

– Ой, смотри, Уолтер, – чуть привстает Миранда. – Уолтер, Уолтер, – зовет она и машет.

Я Уолтера презираю – полтинник с хвостом, гомоандроид, агент в «Ай-Си-Эм». В определенных кругах прославился главным образом тем, что пустил кровь всем актерам из «банды сорванцов»^[81], кроме Эмилио Эстевеса – тот как-то сказал мне в «На кремнях», что не тащится от «Дракулы и прочего такого говна». Уолтер лениво бредет к нашему столику. На Уолтере совершенно убогий смокинг от Версаче, и Уолтер бубнит про сегодняшние пробы на «Парамаунте», да как его фильм соберет в Штатах 110 миллионов, да как он позабавился с одной звездой из фильма, хотя фильм – полное дерьмо, и бесстыдно заигрывает со мной, но впечатления не производит. Он крадется дальше – «вот же мразь, вот же гомик», – бормочу я, – и мы с Мирандой остаемся вдвоем.

– Ну, расскажи, что читал, милый, – говорит она, когда нам приносят нью-йоркские стейки, с кровью, в собственном соку, и мы в них вгрызаемся. – Кстати, – она вздергивает голову, жуя, – вкусняк. – И затем: – Господи, голова раскалывается.

– Толстого, – вру я. – Раньше не читал. Скукотища. А ты?

– Джеки Коллинз – беспротемно классная. Восхитительная макулатура. – Миранда жует, заглатывает два ибупрофена, запивает «собственным соком», и по бледному подбородку течет темная струйка. Миранда вытирает подбородок, улыбается, быстро моргает.

– А как Марша? – спрашиваю я, потягивая «шприцер» с красным вином.

– Еще в Малибу, с... – и Миранда, понизив голос, произносит имя одного из «Пляжных мальчиков».

– Брехня, мать, – смеюсь я.

– Неужто я тебе врать буду, детка? – Она закатывает глаза, облизывает губы, доедает стейк.

– Марша ведь дольше всех только с животными, да? – спрашиваю я. – Коровы? Кони, птицы, собаки, морские свинки, все такое прочее, да?

– Кто, по-твоему, прошлым летом популяцию койотов регулировал?

– Ну да, я слышал, – бормочу я.

– Детка, она едет в Калабасас, в конюшню, и, блядь, лошади всю кровь выпускает за полчаса, – говорит Миранда. – Ну то есть, черт побери, детка, бывало весьма нелепо.

– Я, например, лошадиную кровь терпеть не могу, – отвечаю я. – Слишком жидкая, слишком сладкая. А вообще я почти с чем угодно могу, но только если тоска.

– Я из животных одних кошек не переношу. – Миранда жует. – Потому что у них часто лейкемия и еще куча каких-то говняных болезней.

– Грязные, мерзкие твари, – содрогаюсь я.

Мы снова заказываем выпить и напополам съедаем еще стейк, а потом кухня закрывается, и тут Миранда сообщает мне по секрету, что прошлой ночью там, где по вторникам обычно, почти вляпалась в групповуху со студентиками из Южнокалифорнийского.

– Я потрясен типа до глубины души, – говорю я. – Ты, Миранда, порою такая паршивка. – Я допиваю «шприцер». Сегодня он какой-то чересчур шипучий.

– Милый, поверь мне, так случайно получилось. Вечеринка. Толпа дивных мужиков. – Она подмигивает, ощупывает высокий бокал «Моэт». – Ты, конечно, догадываешься, что из этого вышло.

– Ты типа просто хулиганье, – хихикаю я. – И как же ты выпуталась из... положения?

– А ты как думаешь? – дразнит Миранда, осушая бокал. – Высосала из них все подчистую. – Она оглядывает почти опустевшее патио, машет Уолтеру – тот садится в лимузин с девчонкой, которой на вид лет шесть, – и тихо прибавляет: – Сперма и кровь – отличный коктейль, и знаешь что?

– Я внемлю.

– Этим нелепым студентикам понравилось. – Она смеется, откинув голову. – Выстроились в очередь, а я, конечно, со всем удовольствием порадовала их снова, и все вырубились. – Она смеется громче, и я смеюсь, а потом она умолкает, смотрит на вертолет – он пересекает небо, из прожектора прорастает световой конус. – Тот, который мне понравился, в кому впал. – Она печально смотрит на Робертсон – швейцары окружили перекати-поле, гоняют им в футбол. – У него шея развалилась.

– Не грусти, – утешаю я. – Ты отлично провела вечер.

– Пойдем, успеем в Вествуд в киношку, – предлагает она, и глаза у нее от этой мысли загораются.

После ужина мы идем в кино, но сначала покупаем в «Вествард-Хо» два больших стейка с кровью, съедаем их в первом ряду, и я заигрываю с двумя студентками, одна спрашивает, где это я добыл такой жилет, у меня изо рта свисает мясо, а Миранда купила даже салфетки.

– Я тебя обожаю, – говорю я ей, когда начинаются трейлеры. – Потому что у тебя подход правильный.

В другом клубе – в «Буйстве» (произносится на французский манер) – я нахожу псевдочувственную суку калифорнийскую, и она явно по правде тормознутая и тупая, будто обкурена в жопу, или напилась, или еще что, но у нее офигенные сиськи и тело ничего себе, не слишком тяжелое, может, немножко чересчур тощая, и пустота ее меня в принципе заводит.

– Я обычно тощих телок не выношу, – говорю я. – Но ты классно выглядишь.

– Тощие телки не канают?

– Эй, да это шутка.

– Да? – спрашивает она – устало, изможденно.

– В общем, ты мне по кайфу.

Мы садимся в машину, едем к Долине, в Энсино. Я рассказываю анекдот.

– Как называется эфиоп в тюрбане?

– Это что, анекдот?

– Ватная палочка, – говорю я. – Умора. Даже ты должна согласиться, что просто обхохочешься.

Девчонка слишком обкурена, ответить не в состоянии, однако ухитряется бормотнуть:

– А тут где-то Майкл Джексон живет?

– Ага. Приятель мой.

– Я поражена, – неблагодарно отвечает она.

– Я только на одной тусовке был, после «Победного турне»^[82], и дерьмо это было страшное, – рассказываю я. – Терпеть не могу с черножопыми тусоваться.

– Ничего поприятнее ты, конечно, сказать не мог?

– Расслабься, – вздыхаю я.

У меня в комнате ей по кайфу, и мы дико ебемся, и когда она уже кончает, я лижу и жую кожу у нее на шее, задыхаясь, пуская слюни, языком нахожу яремную вену и пускаю кровь, и девчонка смеется, и стонет, и кончает еще мощнее, кровь бьет мне в рот струей, ударяет в голову, а потом начинается что-то странное, и я совсем вымотан, меня тошнит, приходится скатиться с девчонки, и вот тут-то я понимаю, что девчонка не пьяна, не обкурена, что она на каких-то, как она теперь объясняет, «непростых, блядь, наркотиках».

– Экстази? ЛСД? Опиаты? – давлюсь я. Она лежит, молчит.

– Ох боже мой, нет. – И я уже догадываюсь. – Это ж... героин, – хриплю я. – Ох блядь. У меня теперь конкретный трип.

Я скатываюсь на пол, нагишом, башка раскалывается, отрава выкручивает мне желудок, я ползу в ванную, и всю дорогу вышедшая из ступора обдолбанная сука ползет со мной и визжит: «Поиграем-поиграем-поиграем, ты ковбой, я скво, понял?» – и я на нее рычу, пытаюсь напугать, скалюсь, показываю клыки, кошмарную преобразившуюся пасть, глаза – черные, без век. Но она не пугается, только смеется, кайфует вовсю. Я наконец добираюсь до унитаза и лежа на спине блюю, кровь плещет гейзерами, и я отрубаюсь на полу, дверь закрыта. Я очухиваюсь на следующую ночь, меня шатает, по всему лицу, на шее и на груди запеклась девчонкина кровь. Я залезаю под горячий душ, долго отмываюсь гелем с люфой, потом иду в спальню. На кровати валяется спичечная книжечка из «Калифорнийской пиццы», на ней имя, номер телефона, а внизу: «Офигительно провела время». Я иду в соседнюю комнату, заглатываю валиум, открываю гроб и ложусь вздремнуть.

Через некоторое время в тревоге просыпаюсь, все еще типа слаб, радуюсь новому заказному гробу, мне его этот парень из Бербанка смастерил. FM-радио, кассетный магнитофон, электронный будильник, простыни от Перри Эллиса, телефон, маленький цветной телевизор со встроенным видео и кабельным (MTV, HBO). Эльвира^[83] – самая крутая тетка на телевидении, воскресными вечерами она ведет передачу про фильмы ужасов, моя любимая передача, хотел бы я как-нибудь встретиться с Эльвирой. Может, встречусь когда-нибудь.

Встаю, принимаю витамины, машу гантелями под Мадонну на компакте, принимаю душ, разглядываю волосы, светлые и густые, думаю, не звякнуть ли Аттиле, парикмахеру моему, назначить на завтрашний вечер, звоню, оставляю сообщение. Служанка приходила и убралась, как ей и положено, а я ее специально предупредил, что, если попробует открыть гроб, я возьму двух ее детишек, сделаю из них тостаду с человечиной плюс латук и сальса и съем – muchas gracias ^[84]. Одеваюсь: «ливайсы», мокасины на босу ногу, белая футболка из «Максфилда», жилет от Армани.

Еду в круглосуточный солярий «Солнечный жар = загар» на Вудмене, десять минут поджариваюсь, потом отправляюсь в Голливуд – может, к Дирку заеду, он в основном по красивым мальчикам шныряет в Санта-Монике в барах, в тренажерных залах. Его бензопила прикалывает – нормально, если дом звукоизолирован, как у Дирка. Проезжаю переулок, четыре автостоянки, «Семь-Одиннадцать», кучу полицейских машин.

Ночь теплая, и я открываю люк, включаю радио погромче. Заглядываю в «Тауэр-Рекордз», покупаю пару кассет, потом в круглосуточный «Хьюз» на перекрестке Беверли и Догени, беру кучу стейков – на случай, если всю неделю выходить не захочется. Сырое мясо – вполне себе, хотя сок жидковат и недостаточно соленый. Жирная телка-кассирша со мной заигрывает, пока я выписываю чек на семьсот сорок долларов – и это одни филе-миньоны. Заезжаю в парочку клубов, где проходка есть или охранник знакомый, осматриваюсь, потом катаюсь еще. Вспоминаю девчонку, которую снял в «Орудиях», как отвез ее на бульвар Вентура, скинул на автобусной остановке, надеясь, что ничего не помнит. Проезжаю спортивный магазин, думаю о том, что случилось с Родериком, содрогаюсь, подступает тошнота. Но я глотаю валиум, и вскоре уже ничего, терпимо, проезжаю щит на Сансете, написано: «Исчезни тут», и я подмигиваю двум блондинкам, обе в наушниках, в открытом «450-СЛ», мы стоим на светофоре, я улыбаюсь им, они хихикают, и я еду за ними по Сансету, думаю, не остановиться ли, не съесть ли с ними суси, почти уже предлагаю им съехать к тротуару, и тут на глаза попадается вывеска магазина «Трифти», громадная синяя неоновая строчная «т» мигает, плывет над домами и щитами, луна зависла за ней, над ней, и я все ближе, слабее, и я делаю тотально запрещенный разворот, меня еще подташнивает, но чем дальше я оттуда, тем меньше, я опускаю зеркальце заднего вида и направляюсь к Дирку.

Дирк живет в огромном доме, на вид испанском и старомодном, его построили в холмах давным-давно, и я открываю черный ход, иду на кухню, слышу, как наверху взревывает телик. В раковине – две ножовки, розовая вода и мыльная пена. Я ухмыляюсь про себя, хочется есть. Всякий раз, слыша в новостях, что на побережье нашли пацана – иногда лишь часть тела, руку, ногу, туловище, насухо высосанные, в мешке, возле подземного перехода, – я шепчу себе под нос: «Дирк». Беру из холодильника две «Короны», бегу по лестнице к нему в комнату, открываю дверь – темень. Дирк сидит на диване в футболке «ФИЛ КОЛЛИНЗ»^[85] и джинсах, на голове сомбреро, на ногах – «Тони Ламас», смотрит по видео «Плохих мальчишек»^[86], забивает косяк, на вид сытый, в углу – окровавленное полотенце.

– Привет, Дирк, – говорю я.

– Привет, отец. – Он оборачивается.

– Что творится?

– Ни черта. У тебя?

– Просто подумал – заскочу, посмотрю, как вы тут. – Я протягиваю ему одну «Корону». Он свинчивает крышечку. Сажусь рядом, открываю свою, кидаю крышечку на окровавленное полотенце под постером «Уйди-Уйди» и новой стереосистемой. На сукне бильярдного стола громоздятся влажные кости, под ними узелок из влажных шортов «Жокей», на них пятна – лиловые, черные, красные.

– Спасибо, друг. – Дирк делает глоток. – Эй, – он лыбится, – что это такое: бурое и паутиной заросло.

– Жопа эфиопа, – отвечаю я.

– Точно. Дай пять. – Даю пять.

В патио с деревянной балки свешивается отяжелевший от крови мешок с плотью, над ним трепыхаются мошки. От каждой капли они шарахаются, затем перегруппируются. Под мешком – большое колючее перекати-поле, кто-то обмотал его белой рождественской электрогирляндой. Белобрысая летучая мышь хлопает крыльями, шмонается по балкам над мешком и мошками.

– А это кто? – спрашиваю я.

– Андре.

– Привет, Андре, – машу я.

Летучая мышь в ответ пищит.

– У Андре похмелье, – зевает Дирк.

– Фигово.

– Очень это долго – выворачивать череп через рот, – говорит Дирк.

– Угу, – киваю я. – Можно я сельтерской возьму?

– А можешь?

– Ничего себе тукан, – говорю я, заметив коматозную птицу в клетке возле стеклянной двери на веранду. – Как его зовут?

– Топинамбур, – отвечает Дирк. – Если пойдешь за сельтерской, принеси «мимозы», ладно?

– Господи, – шепчу я. – Чего этот тукан насмотрелся.

– Тукану по барабану, – отвечает Дирк.

Возле джакузи лежат мешки с телами, вокруг бурлящей воды – зажженные свечи: от родственников остались, родственникам лучше не знать – такого испытания они не пройдут.

Опять спускаюсь вниз, беру сельтерскую, смешиваю Дирку «мимозу», потом мы тусуемся, смотрим кино, пьем еще пива, листаем потрепанные «Джи-Кью», «Вэнити Фэйр», «Настоящие зверства жизни», курим анашу, и примерно тогда я улавливаю запах крови из соседней комнаты – такой свежей, аж пульсирует.

– Я бы, наверное, чего-нибудь схавал, – говорю я. – А то, боюсь, крышей поеду.

Дирк перематывает фильм, и мы смотрим снова. Но сосредоточиться я не могу. Шон Пенн все буйствует и буйствует, а я все голоднее, но молчу, потом фильм заканчивается, и Дирк переключает на «Эйч-Би-О», там «Плохие мальчишки», и мы снова их смотрим, курим еще анаши, и наконец я вынужден встать и пройтись по комнате.

– Марша – с одним из «Пляжных мальчиков», – говорит Дирк. – Мне Уолтер звонил.

– Ага, – отвечаю я. – Я вчера с Мирандой в «Плюще» ужинал. Дошло?

– Зашибись. Дошло. – Он пожимает плечами. – Я с Маршей не общался после... – Он умолкает, мнется, запинаясь договаривает: – После Родерика. – Переключает на другой канал, потом обратно.

Теперь о Родерике никто особо не говорит. В прошлом году Марша и Дик должны были ужинать с Родериком в «Chinois», а когда заехали за ним в Брентвуд, нашли на дне пустого бассейна деревянный кол (вообще-то грубо обтесанную бейсбольную биту «Уилсон-5»), забитый в бетон возле стока, весь ободранный (Родерик так гордился длинными наманикюренными когтями), а в углу – кучки пыли, черно-серого песка и пепла. Марша и Дирк взяли кол, намазанный чесночным порошком «Лори», сожгли в пустом Родериковом доме, и больше Родерика никто не видел.

– Прости, мужик, – говорит Дирк. – Я с перепугу чуть не обмочился.

– Ай да ладно, отец, не будем об этом, – говорю я. – Да ладно.

– Точняк, профессор. – Дирк изображает Кота Феликса^[87], нацепляет «уэйфэреры» и улыбается.

Теперь я в темноте брожу по комнате, в телевизоре кто-то орет, я продвигаюсь к двери, запах пряный, очень сочный, и я снова глубоко вдыхаю – еще он сладкий и определенно мужской. Я надеюсь, мне предложат, но не хочу быть пиявкой. Я прислоняюсь к стене, Дирк рассказывает про воровство пинт из «Кедров», а я подхожу к двери, перешагиваю через пропитанное кровью полотенце, пытаюсь открыть, будто случайно.

– Не открывай, отец. – Тихо скрежещет Дирк, все еще в очках. – Не ходи туда.

Я весьма поспешно отдергиваю руку, сую в карман, притворяюсь, будто заглядывать и не собирался, насвистываю привязавшуюся песню Билли Айдола.

– Я туда и не собирался. Остынь.

Он медленно кивает, снимает сомбреро, переключает канал, потом опять на «Плохих мальчишек». Вздыхает, щелчком скидывает что-то с ковбойского сапога.

– Он еще не умер.

– Нет-нет, отец, я понял, – говорю я. – Расслабься.

Я спускаюсь вниз, приношу нам еще пива, мы курим анашу, рассказываем анекдоты – один про коалу, другой про негров, третий про авиакатастрофу, – потом досматриваем фильм, толком ничего не говоря, с длинными паузами между предложениями, между словами даже, бегут титры, Дирк снимает очки, опять надевает, я обкурен. Он смотрит на меня и говорит:

– А Элли Шиди ничего себе, когда покалечена, – и тут снаружи ритуально накатывает гроза.

Я тусуюсь в «Фазах» в Студио-Сити, поздновато, со мной девчонка с длинными светлыми волосами, лет, наверное, двадцати, я сначала видел, как она с каким-то болваном танцевала под «Материальную девушку»^[88], ей скучно, она теперь со мной, и мне скучно, хочется свалить, мы допиваем, идем к моей машине, садимся, и я типа пьян, радио не включаю, в машине тишина, девчонка опускает стекло, а на Вентуре ни души, так что все равно тишина, не считая кондиционера, она ни слова не говорит насчет того, какая у меня прелестная машина, и наконец я, бессмысленно опуская крышу, дабы ее поразить, уже недалеко от Энсино, спрашиваю эту суку:

– Сколько эфиопов можно запихнуть в «фольксваген»? – Вытаскиваю из пиджака «Мальборо», давлю на прикуриватель, улыбаюсь про себя.

– Всех, – отвечает она.

Я сворачиваю к обочине, шины визжат, я глушу мотор. Сижу жду. Радио почему-то включено, какая-то песня, но я не знаю, что за песня, и прикуриватель выскакивает. Рука у меня трясется, я смотрю на девчонку, откидываюсь назад, в пальцах сигарета. По-моему, она спрашивает, что происходит, но я ее даже не слышу, пытаюсь собраться, выруливаю было на Вентуру, но снова торможу, смотрю на девчонку, и она скучающе спрашивает, чем это мы занимаемся, а я все смотрю, потом очень медленно, еще держа сигарету, вставляю прикуриватель, жду, пока нагреется, давлю на него, закуриваю, выдыхаю дым, все разглядываю девчонку, отодвинувшись, а потом очень тихо, подозрительно, может, чуть смущенно спрашиваю:

– Ладно, – глубоко вдыхаю, – сколько эфиопов можно запихнуть в «фольксваген»? – Пока не ответит, не выдохну. Смотрю, как из ниоткуда появляется перекати-поле, слышу, как оно задевает бампер «порша».

– Я же сказала – всех, – отвечает она. – Мы к тебе едем или типа что?

Я откидываюсь назад, затягиваюсь, спрашиваю:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Да нет, по правде. Ну же? Мы тут вдвоем. Больше никого. Я не легавый. Скажи правду. За правду ничего не будет.

Она задумывает, потом спрашивает:

– Ты мне грамм дашь?

– Полграмма.

Она закуривает косяк, который я принимаю за сигарету, выдувает дым в крышу и говорит:

– Ладно. Четырнадцать. Четырнадцать мне. Переживешь? Блин. – Протягивает мне косяк.

– Нетушки, – отвечаю я и косяк не беру.

Она пожимает плечами.

– Даушки, – и затягивается.

– Нетушки, – повторяю я.

– Даушки. Мне четырнадцать. У меня была бармицва в отеле «Беверли-Хиллз», просто жуть с ружьем, а в октябре мне будет пятнадцать. – Она задерживает дыхание, потом выдувает дым.