Толкование «неестественных» смертей

Подозрения, высказанные Дугласом по поводу статисти­ки самоубийств, опираются скорее на правдоподобие (определения самоубийства должны варьироваться соци­ально; следует исходить из того, что имеются сокрытия, и сомнительно, что они распределяются случайным об­разом), чем на «исследование», позволяющее установить их обоснованность посредством наблюдения. Другие же авторы непосредственно наблюдали, как «коронеры»* опрашивают и принимают решение, чтобы классифици­ровать «неестественную» или подозрительную кончину, которой им предписано заниматься (Atkinson, 1978, Tay­lor, 1982). Их опыт образует практическое знание, с тру­дом кодифицируемое (например, в форме «определения» самоубийства, которое отсутствует в учебнике для коро-^неРов), однако в достаточной степени эффективное, что-

* Коронеры (coroners) — судебные чиновники в ряде стран, производящие дознание в случае насильственной смерти. — Л пер.

[182]

бы их работа могла осуществляться как рутина и не ка­заться им слишком проблематичной. Ее изучение приво­дит к выявлению совокупности ожиданий и постулатов которые определяют манеру проводить дознание и пуб­личное расследование перед судом присяжных и доводить это дело до «вердикта», согласно которому, «чтобы смерть была учтена как самоубийство», она должна походить на самоубийство, и нужно иметь причины покончить жизнь самоубийством (Taylor, 1982, р. 77).

Дознание концентрируется, с одной стороны, на «сце­не кончины»: некоторые формы насильственной смерти часто приводят к классификации ее как самоубийства (повешение, например) или как несчастного случая (до­рожные «несчастные случаи»), либо являются более не­определенными (в случаях с утопленниками на решение влияют время года, место и другие признаки, а также случаи медикаментозных отравлений). С другой сторо­ны, дознание сосредоточено на выяснении биографии и состояния рассудка умершего — своего рода «психоло­гической аутопсии», по выражению одного коронера, и аутопсии трупа, — предполагающего поиск в прошлом ме­дицинских или психиатрических показаний, существова­ния семейных, профессиональных, денежных затрудне­ний и определение их возможного воздействия на психо­логическое состояние умершего. Таким образом, какими бы ни были объективные характеристики обстоятельств смерти, «субъективные» элементы в «причинах» покон­чить жизнь самоубийством остаются определяющими и объясняют, например, почему случаи повешения в конеч­ном итоге оказываются интерпретированными как не­счастный случай (для детей или подростков). Совокуп­ность этих условий классификации образуют формы своеобразной теории самоубийства. Итак, аппарат ста­тистической регистрации связан с профессиональными теориями, которые сами испытали влияние «ученых» теорий. Не стоит удивляться поэтому, что данный аппа­рат производит результаты, подкрепляющие на манер зам­кнутого круга эти теории.

[183]

Процедуры, которые определяют соответствующие классификации, предполагают участие не только «профес­сионалов», таких как коронеры или полицейские, но и других людей — близких умершего, свидетелей, присяж­ных, для которых нужно сформулировать социально приемлемое заключение. В силу этого, нельзя, с одной стороны, допустить здесь резкого разрыва между профес­сиональной теорией самоубийства и других форм «не­естественной» смерти и «самодеятельными», обиходны­ми теориями; с другой стороны, классификация всегда есть результат взаимодействия участвующих сторон (а не только применение формализуемых правил). Так, можно наблюдать различную позицию свидетелей (чтобы заста­вить отбросить или нет гипотезу о самоубийстве, напри­мер, исходя из свидетельства в пользу или против де­прессивного состояния сознания) в зависимости от того, являются они или нет близкими умершего. Так что веро­ятность классификации смерти как самоубийства не оди­накова при прочих равных обстоятельствах и зависит от того, жил или нет умерший в семейном окружении.

Помимо границ между категорией «самоубийство» и некоторыми другими «причинами смерти» вся система классификации этих причин может рас­сматриваться как проблематичная: классифика­ция ставит в один ряд различные, но не исключи­тельные типы причинности. Действительно, все­гда так или иначе имеешь дело с комбинацией или цепью причин, выбор между которыми может по­казаться произвольным или просто делом бла­гопристойности. Следующий рассказ позволяет проиллюстрировать относительную неопределен­ность понятия «причина смерти» и в то же вре­мя — при выборе категорий — коррелятивное значение социальных взаимодействий для клас­сификации. Его действующими лицами являются врач-судмедэксперт и помощник коронера, фигу­рирующие при вскрытии трупа пациента, умерше­го вследствие хирургической операции. Будучи

[184]

обязанными прояснять случаи подозрительной смерти, коронеры могут осуществлять свою мис­сию в различной последовательности: они могут сразу классифицировать смерть как «естест­венную» или же сделать это после аутопсии, в противном случае вынести случай на суд присяж­ных заседателей, который принимает одну из воз­можных категорий (естественная смерть, убий­ство, суицид, несчастный случай и т. д.). Менее 20% случаев, вынесенных на их суд, достигают этой последней фазы процедуры, именуемой следствием.

Пациент умер после операции, не приходя в сознание, и ассистент коронера, которого я со­провождал на вскрытие, сказал, что случай ли­шен какой-либо двойственности. Несмотря на это утверждение, единственными сюжетами разгово­ра между врачом-судмедэкспертом (патологоана­томом) и помощником коронера во время самого обследования были биография умершего, его бо­лезнь, необходимость операции и его шансы вы­жить. Иначе говоря, «простота» случая требова­ла, казалось, подтверждения или опровержения при обследовании. Ближе к концу помощник ко­ронера спросил у врача: «Ну что, нашли ли Вы что-нибудь для меня?» Этот вопрос был странен, так как он раньше заверил, что все совершенно «ясно». Врач умолк и вновь принялся за сердце умершего, которое, казалось, он внимательно ис­следовал. Эта пауза дала мне возможность спро­сить: «Я не думал, что вы ищите что-то особен­ное; что вы ожидаете обнаружить?» Помощник коронера ответил: «Причину смерти: мне нужна причина кончины». Тогда врач поднял глаза и ска­зал: «Я хотел бы ответить: "шок" ("шок" в меди­цинском смысле, потому что шок во время опера­ции — это именно то, что действительно остано­вило сердце); но следователи не любят слово

[185]

"шок", не так ли?» Помощник коронера подтвер­дил, и врач продолжил: «Я мог бы поставить "сер­дечную недостаточность", как, пойдет?» «Это мне подходит — очень хорошо», — ответил помощ­ник коронера.

Таким образом, мы столкнулись с причиной кончины, которая хотя и была установлена на основе профессионального научного обследова­ния, все же явилась результатом переговоров и соглашения между двумя должностными лицами. Кроме того, они пришли к этому соглашению с учетом личности коронера, ради которого они тру­дились, а сторонний наблюдатель, каким был я, не сразу это заметил. Впоследствии я спросил у помощника коронера, что именно хотел сказать врач-судмедэксперт, и тот мне объяснил, что ко­ронер был озабочен медицинским статусом слова «шок». Это значило бы для него, что причина смер­ти была «неестественной», из чего следовало, что он мог бы настаивать на проведении инквеста. Именно так произошло тремя неделями раньше, когда этот же самый врач-судмедэксперт указал «шок» как главную причину смерти, и помощник заметил: «Я был вынужден заняться организаци­ей следствия, а доктор X должен был потерять добрую часть своего дня, чтобы произвести осви­детельствование».

Этот инцидент может быть предметом двух видов интерпретаций. С одной стороны, можно утверждать, что врач-судмедэксперт и помощник коронера вступили в сговор, чтобы «манипули­ровать» главным следователем или обманывать его. С другой стороны, можно считать, что все это объяснялось сложностью и двусмысленностью задачи точного объяснения причины смерти. Ина­че говоря, имелись две альтернативные категории, обе обоснованные с медицинской и юридической сторон, так что они могли выбирать ту, которая

[186]

им подходила наилучшим образом. То, что они принялись обсуждать выбор, ничуть не беспоко­ясь присутствием свидетеля, о котором было из­вестно, что он проводит исследование, и то, что помощник коронера столь охотно прояснил ему ситуацию без затруднений или просьб не афиши­ровать услышанное, внушает мысль, что интер­претация типа «обман» маловероятна. Для них было важно, что «шок» мог привести к следствию, а в конечном счете к заключению, которое можно было получить и без лишних хлопот, а именно к заключению о смерти по «естественным причи­нам». Формулировка, компетентно предложенная врачом, была, следовательно, выбрана для того, чтобы не пробуждать никаких сомнений по этому поводу у коронера, ведущего это дело. (Atkin­son А. Т. Discovering suicide. MacMillan, 1982, p. 97-99.)

На основе анализа такого типа можно сделать вывод, что хотя следователи корректно вершат свое дело, ста­тистические данные о суициде социологически неупо-требимы. Либо определение, которое они практически вводят в оборот, отличается от социологического и по­следнее нельзя использовать в теоретических целях ис­следования. Либо же эти определения совпадают, но то­гда статистический анализ может лишь тавтологически подтвердить теорию, примененную в наблюдении, пре­вращая в причины явления те характеристики, которые привлекались как признаки, чтобы его выделить. Дей­ствительно, если подозрительная смерть холостяка или давнего пациента психиатрических клиник в силу само­го этого факта более легко рассматривается и класси­фицируется как самоубийство, то неудивительно, что статистические данные показывают более высокий про­цент самоубийств у холостяков и психических больных (Taylor, 1982, р. 122).

Очевидно, такая критика использования статистиче­ских данных отнюдь не означает, что эти данные не имели

[187]

социологической ценности. Так, можно заметить, что оабота следователей способна повлиять на индивидуаль­ные поведенческие установки. «Следователи не только разделяют господствующие в данный момент в дан­ном обществе определения самоубийства, но занимают позицию, заключающуюся в их постоянном публичном подтверждении и, возможно, даже во внедрении новых» (Atkinson, 1978, р. 144). Социальные категории, направ­ляющие их деятельность по классификации, могут опре­делять тех, кто является потенциальным кандидатом в самоубийцы. Официально заявляя о тех, кто покончил с собой и почему, они способствуют определению кате­горий и ситуаций, где самоубийство является возмож­ным и допустимым решением (даже если это грозит веч­ным проклятием, возможны случаи, когда самоубийство требуется). Так что их «теории» могут довольно хорошо соответствовать «фактам», потому что эти последние — следуя логике «творящего предсказания» — будут про­истекать в своих категориях из самих себя. Если допус­тить, согласно логике коронера, что намерение являет­ся определяющим элементом категории «суицид», то можно предположить, что агенты, способные осуще­ствить это намерение, являются именно теми, кому гос­подствующий дискурс, на который «работают» статисти­ческие данные, это предписывает. Если для того, чтобы классифицировать смерть как самоубийство, нужно при­дать ему смысл самоубийства, и, наоборот, чтобы при­бегнуть к самоубийству как к средству решения какой-либо проблемы, нужно оказаться в ситуации, при кото­рой собственная смерть представляет собой социально приемлемое решение.

Очевидное для «драматических» смертей, которые можно классифицировать как самоубийства, годится для атрибутирования «причин смерти» вообще: роль агентов статистической классификации, как и «экспертов», на которых можно опереться, а также роль других агентов по социальному определению смерти заключается в при­дании смысла тому, что в фундаментальном значении

[188]

может показаться нонсенсом. Эти роли могут «придать порядок и интеллигибильность событиям, которые иначе были бы беспорядочны и, потенциально, не имеющими значения» (ibid, p. 173). Делая так, они вносят свой вклад в коллективную разработку социального порядка — слу­чайного и временного, более или менее признанного и стабильного, без которого не было бы общественной жиз­ни. Таким образом, социологический анализ деятельно­сти по статистической классификации самоубийств не остается внеположенным, как чисто идеологическая улов­ка, по отношению к анализу самого «явления», но прямо подводит к нему, образуя один из существенных аспек­тов его социального конструирования.