Часть i. служение господне 11 страница
Иисус вошел в синагогу (Ио. 6, 59), —
и народ — за Ним; не все пять тысяч, конечно, а лишь несколько сотен, которые могли в ней поместиться, в том числе фарисеи и книжники, учителя Израиля. Только, вероятно, немногие, с надеждой и страхом, большинство же, с праздным любопытством, ждут, чем кончится сегодня то, что началось вчера: будет ли Иисус царем, наступит ли царство Божие?
IV
Что произошло в синагоге? Очень вероятно, что в свидетельстве о том IV Евангелия мы имеем дело с исторически подлинным ядром воспоминания, хотя и закутанным в покровы мистерии. Лучшая порука в том — совпадение свидетельства Иоаннова с Марковым, вопреки различным степеням их приближения к тому, что нам кажется „исторически подлинным“.
Какое же Ты дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе (Ио. 6, 30), —
спрашивает Иисуса народ в синагоге. Так, по Иоанну, а по Марку:
Вышли фарисеи, начали с Ним спорить и требовали от Него знамения с неба, искушая Его. (Мк. 8, 11.)
Это происходит, по свидетельству Марка, хотя и не в самом Капернауме, а где-то поблизости от него, на берегу Геннисаретского озера, в неизвестных, кажется, самому Марку, „пределах Далмануфских“ (8, 10), и не после первого умножения хлебов близ Вифсаиды, а после второго, в Десятиградии; но, так как первое и второе слиты в одно у Иоанна, то эта разница двух свидетельств несущественна. В главном же оба согласны; требуемое „знамение с неба“ есть исходная точка всего, что произойдет и чем решится земная судьба Иисуса.
V
С тем же исторически подлинным ядром воспоминания мы имеем дело и в другом глубоком совпадении синоптиков с IV Евангелием.
Очень знаменательно и не случайно, конечно, целых шесть согласных свидетельств (по два — в первом и втором Евангелии, по одному — в третьем и четвертом) изображают теми же почти словами Евхаристическое действие Господа перед Умножением хлебов:
Взял пять хлебов… взглянув на небо, благословил и преломил хлебы, и дал ученикам Своим. (Мк. 6, 41; Мт. 14, 19.)
То же действие изображается и в Тайной Вечере, у синоптиков. Обе вечери соединяются повторением слов: „преломил, благословил“, — в одно таинство — Евхаристию. Если же мы имеем в Евангелиях, хотя бы отчасти, „Воспоминания Апостолов“, по слову Юстина, то в этом соединении Вифсаидской вечери с Тайною могло уцелеть исторически подлинное воспоминание о том, что действительно испытывали первые свидетели обоих событий.[645]
Двое учеников, по воскресении Господа, пройдя с таинственным Спутником шестьдесят стадий, пяти-шестичасовой путь, от Иерусалима до Эммауса, и не узнав Учителя ни по лицу, ни по голосу, тотчас узнают Его по тому, как Он благословляет и преломляет хлеб за вечерью, — видимо, для них давно привычному и незабвенно-памятному действию (Лк. 24, 13–31). Если так, то предсмертная Тайная Вечеря — не первая и не единственная, а одна из многих. Если же в IV Евангелии не повторяется о ней свидетельство Синоптиков, то это еще не значит, что оно здесь отвергнуто.
Приимите, ядите; сие есть тело Мое (Мк. 14, 22), —
этим словам Иисуса, сказанным, по свидетельству Синоптиков, на Тайной Вечере, соответствуют слова Его, сказанные, по свидетельству IV Евангелия, в Капернаумской синагоге:
хлеб, который Я дам, есть плоть Моя. (Ио. 6, 51.)
Хлеб Вифсаидской вечери — плоть Капернаумской утрени.
Если тот, неизвестный нам, творец IV Евангелия, которого мы называем „Иоанном“, в этом прав, то очень вероятно, что Иисус, в последний год жизни Своей, от Вифсаидской Пасхи до Иерусалимской, готовил учеников к последней Тайной Вечере, — к тому, чтобы они поняли, что значит: „приимите, ядите; сие есть Тело Мое“. Этого они не могли бы понять в Иерусалиме, если бы уже раньше, в Капернауме, а может быть, и еще много раз, не слышали: „хлеб, который Я дам, есть плоть Моя“. Только постепенно и медленно могло войти это неимоверное слово в их душу и плоть.
Если все это действительно так, то и в этом согласии Марка-Петра с Иоанном мы прощупываем исторически подлинное ядро воспоминания сквозь все покровы мистерии: не было бы и Тайной Вечери, не будь Капернаумской утрени.
VI
…Начали же иудеи спорить между собою, „как Он может дать нам есть плоть Свою?“ (Ио. 6, 52.)
Спор их между собою кончается спором с Иисусом. Так у Иоанна; почти так же у Марка:
вышедши, фарисеи начали с Ним спорить (8, 11.)
Марк не говорит, о чем, но более чем вероятно, что и этот спор, после Умножения хлебов, так же как тот, Капернаумский, относится к непостижимому для иудеев смыслу Вифсаидской вечери: „Хлеб, который Я дам, есть плоть Моя“. Спор, начатый в Капернауме, в предсмертную Пасху Господню, кончается в Иерусалиме, в Пасху смертную, и опять-таки более чем вероятно, что Иисус знает уже тогда, в Капернауме, чем и где кончится спор.
Если и это действительно так, то и здесь, в Иоанновом свидетельстве, мы заглядываем так глубоко, как, может быть, нигде в Евангелии, сквозь мистерию в историю; открываем и здесь ту невидимую точку, как бы ось, на которой вращается вся жизнь человека Иисуса, а потом разбивается, как задевшая осью колеса за мету ристалища, колесница. Снова и здесь, еще яснее, страшнее, мы понимаем, что значит для нас и для всего человечества: „жизнь Иисуса не кончена, но, едва начатая, прервана“.
VII
Что исторически подлинное ядро в этом соединении Вифсаидской вечери с Тайною, возможно не только в воспоминаниях учеников, но и в сознании самого Учителя, нами прощупано верно, видно также из того, что первое Дошедшее до нас изображение Евхаристии, в катакомбных росписях, есть Умножение хлебов,[646]а весь евхаристический опыт первохристианства, насколько мы можем судить о нем, по учению древнейших Отцов, от Юстина Мученика до Иринея Лионского, ученика учеников „Иоанновых“, вытекает не из Тайной Вечери синоптиков, а из Капернаумской утрени IV Евангелия.[647]
Это значит: каждая церковная обедня — обед Вифсаидский; в каждой Евхаристии все еще совершается и будет совершаться до конца времен Умножение хлебов, — вечно неудающееся и возобновляемое, с надеждой, что удастся, наконец, когда-нибудь, царство Божие на земле, как на небе; разрешение того, что мы называем так плоско и грубо „социально-экономической проблемой“; вместо нашего равенства в рабстве и ненависти — „коммунизма“ сатанинского, равенство в любви и свободе — Коммунизм Божественный; вечное воздыхание мира:
да приидет царствие Твое.
VIII
Это говорил Он в синагоге, уча в Капернауме. (Ио. 6, 59.)
Рабби Иешуа учит народ в синагоге, „по обыкновению Своему“ (Лк. 5, 16) и всех тогдашних учителей Израиля, в субботние дни: значит, и этот Капернаумский день — суббота, а канун его, день Вифсаидской вечери, — пятница, должно быть, предпасхальная. Ровно через год, в Страстную Пятницу, по свидетельству IV Евангелия, вопреки синоптикам, — в тот самый день, когда закопается Пасхальный агнец, распят был Иисус. Вот что значит, в самом начале Иоаннова свидетельства о Вифсаидской вечере и Капернаумской утрене, как бы мимоходом оброненный намек:
приближалась же Пасха, праздник Иудейский. (6, 4).
Пасха против Пасхи, Агнец против Агнца: таков для Иоанна смысл обеих Пятниц, — первой, Блаженной, Вифсаидской, едва не исполнившей весть о царствии Божием, и последней, Голгофской, Страстной.
Кость Его да не сокрушится, —
вспомнит Иоанн (19, 36) пасхального Агнца (Исх. 12,46), свидетельствуя о неперебитии голеней Распятого. Агнцева плоть вкушаема, по закону Моисееву, вместе с „опресночным хлебом“, азимом: здесь уже дано в прообразе будущее соединение хлеба с Плотью:
хлеб, который Я дам, есть плоть Моя.
Если же сердцу человека Иисуса ближайшее из всех пророчеств — Исаиино, об „Агнце, взявшем на Себя грех мира“ (53, 6–7), то, может быть, и для самого Иисуса, так же, как для Иоанна, тайна Вифсаидской вечери открывается в Капернаумской утрене.
Ядущий Меня жить будет Мною, —
говорит уже не только человек Иисус, во времени, в истории, но и закланный от создания мира, Агнец, — в вечности, в мистерии.
IX
„Не бо врагом Твоим тайну повем“, — молятся причастники. Мог ли Сам Господь поведать тайну Свою врагам?
Не давайте святыни псам, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями. (Мт. 7, 6.)
Это делать другим не велит; как же делает Сам? Чтобы ответить на этот вопрос, с такою же нерелигиозной, а, может быть, и неисторической, легкостью, с какою отвечает на него почти вся евангельская критика наших дней, вспомним, что во всякой человеческой толпе, кроме „псов“ и „свиней“, могут быть и дети Божий, а в этой Иудейской, — больше, чем в какой-либо другой, потому что „спасение от Иудеев“ (Ио. 4, 22). Вспомним, что люди, только что сошедшие с горы Хлебов, были там уже на один волосок от царства Божия; ели хлеб с неба вчера, и сегодня все еще верят, что Иисус может сделать то, чего не сделал Моисей, — дать людям „истинный хлеб, сходящий с небес“.
Равви! подавай нам всегда такой хлеб. (Ио. 6, 33–34.)
Вспомним, что в какой-то одной, внутренней, огненной точке экстаза, „выхождения из себя“, может быть, весь народ, так же как Иисус с Двенадцатью, сойдя с горы, „переправился на ту сторону“ не только моря, но и мира; что-то и для всего народа переменилось, передвинулось в мире; что-то увидел и он в лице земли и неба, чего не видел еще никогда. Вспомним, что Иисус говорит, и народ слушает Его, уже не совсем во времени, в истории, хотя еще и не совсем в вечности, в мистерии, а на сумеречной между ними границе, — там, где мы никогда не бывали, а потому и не знаем, что здесь может и что не может быть сказано.
Левые критики утверждают, будто бы Господь всегда говорит одним и тем же голосом, который слышится им у синоптиков; но наблюдение это поверхностно и недоказуемо. Более, чем вероятно, что, когда близким Иисуса кажется, что Он „вышел из Себя“, „сошел с ума“ (Мк. 3, 21), то Он говорит уже и здесь, у синоптиков, иным голосом, может быть, тем самым, который слышится нам в IV Евангелии.
Вспомним, наконец, что, когда на вопрос иудеев, в Капернаумской синагоге:
что нам делать, чтобы творить дела Божьи? —
Иисус отвечает:
вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого послал Бог (Ио. 6, 28–29.), —
то Он говорит уже не только слушающим Его иудеям, но и всему Израилю — всему человечеству. Стены синагоги бесконечно, в эту минуту, раздвигаются для нас, так же, как для самого Иисуса; мы знаем, знает и Он, что будет услышан до пределов земли и до конца времен.
Вспомнив все это, мы, может быть, поймем, что Иисус, хотя и не знал, — не хотел, не мог, не должен был знать, — примет ли Его мир или не примет, но должен был открыть миру тайну Свою:
Я есмь хлеб жизни: приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать вовек. (Ио. 6, 35.)
Это и значит: Иисус, в то Капернаумское утро, должен был говорить так, как Он говорит в IV Евангелии.
X
Было, может быть, серенькое утро; был скучный день, и наверное, — жалкая толпа иудеев, для Рима — мира — уже и тогда, как теперь, отверженного племени „жидов“. И самый жалкий из них, самый отверженный, был „маленький Жид“, бывший каменщик, рабби Иешуа, — и были эти неимоверные, ни на что земное не похожие, самые нечеловеческие, нездешние слова, какие когда-либо были и будут сказаны, решающие судьбы мира на веки веков. Только один Человек на земле, Он, — больше никто никогда, в этом чудо, — мог их сказать:
Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий имеет жизнь вечную, и Я воскрешу Его в последний день.
Ибо плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие.
Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий во Мне пребывает, и Я в нем.
Как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцом, так и ядущий Меня жить будет Мною.
Сей-то есть хлеб, сшедший с небес. (Ио. 6, 54–58.)
Слушают иудеи в синагоге, слушает все человечество до пределов земли и до конца времен; слушает — не слышит: видит — не узнает:
Не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и мать мы
знаем?
Как же Он говорит: „Я сшел с небес“?
…Как может Он дать нам есть плоть Свою?
…Какое жестокое слово! Кто может это слушать? (Ио. 6, 42; 52; 60.)
, „жестокое“, „жесткое“, как бы каменное, слово, непонятное, нерастворимое ни в разуме, ни в сердце человеческом. Плоть человечью есть, кровь человечью пить, чтобы спастись, — не надо ли „сойти с ума“, чтобы это понять и принять? Вот когда Он „вышел из Себя“, „сошел с ума“, не только для близких, но и для всего Израиля — всего человечества. Здесь же, в Капернаумской синагоге, год назад, тоже в день субботний, первый день служения Своего, исцелил Он бесноватого, и вот теперь кажется Сам бесноватым.
Теперь узнали мы, что бес в Тебе (Ио. 8, 52), —
думает, может быть, уже не только Иуда Дьявол.
Бесом Он одержим и безумствует; что слушаете Его? (Ио. 10, 20.), —
может быть, тогда уже говорят, в Капернаумской синагоге, шепотом, как потом скажут громко, во всем Израиле — во всем человечестве.
„Кто может это слушать?“ — ропщут, а все-таки слушают. Будь Он просто „сумасшедший“, „бесноватый“, — руки на него наложили бы, как некогда хотели это сделать близкие Его. Но это не так просто: все еще помнят, как вчера, а может быть и сегодня, только что надеялись, что Он — Мессия, царь Израиля. Чем пристальнее вглядываются в Него, тем больше недоумевают: „Кто это? что это?“ В том-то и ужас их, что не могут решить, кто Он, — Сын Божий или „сын дьявола“; только жмутся друг к другу, глядя на Него, дрожат, как овцы в загоне, пустившие к себе нечаянно льва; только чувствуют, что пахнет от Него миром нездешним, как от человека, вошедшего прямо с крещенской стужи в теплую комнату, пахнет морозом. Так же и у них, как у Двенадцати в лодке, когда они увидели Его, идущего по водам, волосы на голове дыбом встают от неземного ужаса: так же и они готовы закричать: „призрак! phantasmal“ и бежать от Него, как от страшилища.
XI
Знает ли Он это? И если знает, то зачем выбирает, как будто нарочно, самые для них „жестокие“, невыносимые, непонятные слова: как будто не может насытиться соблазном их, возмущеньем и ужасом?[648]Видит, что каждое слово Его — острый нож для них, и все глубже вонзает его в сердца их и переворачивает в нем.
Вместо обычных для еды человеческой слов:, и без того уже страшных в этом сочетании слов: „есть плоть Мою“, „есть Меня“, — употребляет еще страшнейшее, только для еды звериной обычное слово: τρώγειν, „пожирать“. Так в греческом подлиннике; так же, конечно, и в арамейском. Кто бы ни был творец IV Евангелия, в этом не мог не ослышаться, неверно запомнить или сочинить от себя: слишком это страшно, соблазнительно, и потому, незабвеннопамятно, подлинно. И уж конечно, тоже не случайно слово это повторяется в четырех стихах (54–58) четыре раза, один за другим:
Плоть Мою пожирающий… имеет жизнь вечную…
Плоть Мою пожирающий… пребывает во Мне, и Я в нем.
…Пожирающий Меня, жить будет Мною.
…Пожирающий хлеб сей, жить будет вовеки.
Что это значит?
Господь Бог твой (Израиль) есть огнь пожирающий. (Исх. 4, 24.)
Огнь Божий — любовь. Огнем пожирается все, что горит, а любовью — все, что любит. Всею плотью и кровью своей любящей хочет соединиться с любимым, как огонь соединяется с тем, что горит, пожирающий — с пожираемым. Кто знает, какое блаженство больше — любить или быть любимым, пожрать или быть пожранным? Но лютее ненависти кажется любовь тому, кто не любит: самые нежные слова любви — самые жестокие; и бежит нелюбящий от любви, как от огня.
Вот неизвестнейшая мука Иисуса Неизвестного; казаться не тем — обратным тому, что Он есть; любящему казаться ненавидящим, пожираемому — пожирающим. Это и значит:
В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не узнал.
XII
Если мы верно угадали тайну „Атлантиды“, „Запада“, — обетование первому человеку первого человечества, Адаму-Атланту:
Семя Жены сотрет главу Змия, —
то люди, от начала мира, знали так же несомненно, что Христос будет, как мы знаем, что Он был.
Если мы угадали верно тайну „богов Атлантиды“ — Озириса, Таммуза, Адониса, Аттиса, Митры, Диониса, — Боговкушение, Теофагию, то люди, от начала мира, алкали Плоти Сына, как хлеба алчет умирающий от голода; жаждали Крови Его, как умирающий от жажды жаждет воды. Когда же Сын пришел, чтобы дать людям Плоть и Кровь Свою, не узнали Его и не приняли.
XIII
Как соблазнительно „жестокое“ слово Господне о Плоти и Крови Его не только для иудеев, но и для ближайших учеников Его, из которых многие, после того слова, —
отошли от Него, и уже не ходили с Ним, —
видно по заключительным словам Иисуса, измененным в нашем каноническом чтении:
Это ли соблазняет вас?..
Дух животворит, плоть не пользует ни мало. Слова, которые Я говорю вам, суть дух и жизнь. (Ио. 6, 61–63.)
Если бы это действительно сказал Иисус, то Он не только смягчил бы „жестокое“ слово, как бы Сам ужаснувшись его, но взял бы его назад, уничтожил вовсе, отрекся от Себя самого; таинство Плоти и Крови понял бы „духовно“, иносказательно. А если так, то незачем было бы Ему ни рождаться, ни умирать, ни воскресать во плоти. Слишком явное противоречие это почувствовал древнейший Сиро-Синайский кодекс, и сделал попытку восстановить подлинные слова Господни:
Дух животворит плоть. Как же вы говорите: „Плоть не пользует нимало?“[649]
Когда священнослужитель прободает копием проскомидийного Агнца на жертвеннике, то предстоящие ему Херувимы и Серафимы закрывают лица свои, в ужасе:
Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным.
„Ядущий Меня жить будет Мною“. — „Кто может это слушать?“ Слушаем, но уже не слышим; так привыкли — оглохли, за две тысячи лет. Дальше иудеев, дальше язычников, мы, христиане, от того жесточайшего-нежнейшего слова любви. В скольких беспечных причастников, как в Иуду на Тайной Вечере, вошел сатана!
— „Вы сегодня причащались?“ — „Да, сподобился“. — „Поздравляю“. И дело с концом, а завтра, может быть, вторая всемирная война. „Все будут убивать друг друга“ — это вавилонское пророчество исполняется над нами так, как ни одно из пророчеств.
Слово о вкушаемой Плоти Господней — одно из тех слов Его, которые кажутся обращенными к нам больше, чем к кому-либо другому, за две тысячи лет христианства. Хотим не хотим, мы сделаем выбор между спасением и гибелью: поймем, что значит: „Ядущий Меня жить будет Мною“, — или себя пожрем.
XIV
Все ли единодушны в толпе иудеев, слушающих Иисуса, в то Капернаумское утро? Нет, не все.
…Стали спорить между собою, говоря: как может Он дать нам есть плоть Свою?
Спорят — значит, несогласны: одни ближе к Нему, другие дальше. Приняли Его и узнали, может быть, только те, кого называет Он „младенцами“:
утаил сие от мудрых и разумных, и открыл младенцам. (Мт. 11, 25.)
Но решают, увы, в делах человеческих, и в этом деле решат, не младенцы, а взрослые.
Что произошло тогда в Капернаумской синагоге, мы не знаем с точностью; знаем только, по свидетельству Иоанна, что с этого времени, многие из учеников отошли от Него, и уже не ходили с Ним (6, 66).
Если отошли, отпали самые близкие, то тем более далекие — весь народ. Как произошло отпадение, мы можем отчасти догадываться, по свидетельству того же Иоанна.
„Как может Он дать нам есть плоть Свою“ — начали спорить между собою»: значит, уже не с Ним. Молча слушают Его, с возрастающим недоумением и ужасом. Очень вероятно, что, когда отзвучали последние слова Его:
никто не может прийти ко Мне, если то не будет дано ему от Отца Моего (Ио. 6. 65.), —
наступила вдруг такая тишина, что слышался только однозвучный шелест дождя на дворе синагоги. Вслушиваясь в эту тишину, вглядываясь в отдельные лица и в общее лицо толпы, враги Его, книжники и фарисеи, «мудрые и разумные», могли торжествовать; дело Его, казалось им, проиграно. Взял певец фальшивую ноту, глупость сказал умный человек, и наступило вдруг неловкое молчанье, а здесь — еще хуже.
Несколько месяцев назад, по исцелении сухорукого, в день субботний, в этой же Капернаумской синагоге, —
вышедши, фарисеи немедленно составили с иродианами заговор против Него, как бы Его погубить. (Мк. 3, 6.)
Заговора теперь не нужно: сам Себя погубил. Был вчера Мессия, царь Израиля, а сегодня — ничто.
Притчу о недостроенной башне могли бы Ему сегодня напомнить и фарисеи: положил основание и не мог совершить, и все видящие то посмеются, говоря: «начал строить, и окончить не мог». Только что было страшно, а теперь смешно: так думали враги Его, или, может быть, только хотели бы думать так.
XV
Вышел Иисус из синагоги, вместе с двенадцатью последними, от Него не отошедшими, верными Ему, — в том числе и с Иудой: этот не отойдет от Него; будет верен Ему до конца.
Вышли и фарисеи. С тихой и жадной усмешкой следят за Ним, должно быть узнали: как идет Он по тесной улочке Капернаума-городка, под дождем, ступая босыми ногами по грязным лужам, низко опустив голову, точно под навалившейся вдруг неимоверной тяжестью.
Быстрым шагом уходит, точно бежит от Своих, от братьев, как братоубийца Каин:
ныне проклят ты от земли… будешь на ней скитальцем. (Быт. 4, 11.),
Вот когда исполнилось над Ним пророчество:
паче всякого человека обезображен был лик Его, и вид Его — паче сынов человеческих…
Презрен был и умален пред людьми, и мы отвращали от Него лицо свое. (Ис. 52, 14; 53, 3.)
Радуются враги Его, а что, если бы узнали, что тридцати лет не пройдет, как один из них же, рабби Савл, скажет миру:
Бог посадил Его одесную Себя, на небесах.
…И дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних. (Ефес. 1, 20–22; 2, 9 — 10.)
XVI
Вышли из Капернаума-городка на большую дорогу двенадцать нищих бродяг, а впереди них — Тринадцатый. Сам, должно быть, не знал, куда идет, — только бы прочь от Своих — от Израиля. Может быть, не знали и они; шли этим первым, для них еще неведомым, крестным путем, с таким же недоумением и ужасом, с каким пойдут тем последним, в Иерусалим:
Шел Иисус впереди них, а они недоумевали, и, следуя за ним, ужасались. (Мк. 10, 32.)
Вдруг остановился, обернулся к ним и, когда они подошли, заглянул в глаза им всем, от Петра, до Иуды, таким глубоким взглядом, каким еще никогда не заглядывал. И сделалась опять такая же тишина, как давеча в синагоге.
Тогда Иисус сказал Двенадцати: не хотите ли и вы отойти от Меня? (Ио. 6, 67.)
В миг между вопросом и ответом, снова, как уже столько раз это было и будет, все заколебалось, как на острие ножа; судьбы человечества решались на веки веков; ужас был такой, какого, может быть, не было еще никогда и не будет в мире: что, если и эти Двенадцать последних отойдут, оставят Его одного? Сын Божий пришел спасти мир и не спас, — может ли это быть? Может, если и Бог Всемогущий мир спасти не может насильно; если свободы человеческой в любви не нарушает и Он. Вот что решалось в тот ужасающий миг.
Ныне все народы — как капля из ведра и как пылинка на весах… как ничто перед Ним. (Ис. 40, 15–16.)
Все народы — все миры. Сколько их уже угасло и еще угаснет, как улетающих под вьюгою искр от ночного костра! Мог бы и наш мир погибнуть так же бессмысленно.
Но Симон Петр ответил:
Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни.
Следующие за тем слова не могли быть сказаны Петром тогда; сказаны были потом, в Кесарии Филипповой. В этом синоптики правее IV Евангелия внешне-исторически; но внутренне все-таки прав Иоанн; эти, еще не сказанные, слова уже прочел Господь в сердце Петра:
и мы уверовали и узнали, что Ты — Христос, Сын Бога Живого. (Ио. 6, 68–69.)
Это значит: «мир Тебя не узнал — узнали мы».
Ужас миновал — спасся мир.
И дальше пошли, куда глаза глядят, по грязной дороге, под скучным и злым дождем, двенадцать нищих бродяг, а впереди — Тринадцатый, — все, кроме Иуды Дьявола, с такою радостью в сердце, как будто уже наступило царство Божие.
XVII
Здесь начинается вторая, после первой, до Крещения, утаенная жизнь Иисуса; второе «лето Господне», уже не «блаженное», а скорбное; бегство Иисуса от Израиля к язычникам, от своих к чужим; изгнание вольное и невольное. Месяцы этого года, 30 — 31-го нашего летосчисления, 16 — 17-го кесаря Тиберия, определяются для нас с почти несомненной исторической точностью: от Пасхи, начала апреля-низана, 30 года, до начала того же месяца 31 года, — 7 апреля, по очень, кажется, древнему, у Климента Александрийского уцелевшему преданию Церкви, о том, когда Иисус был распят.[650]Кроме этих двух точек есть и третья, в конце скитальческого года, перед последним смертным путем из Капернаума в Иерусалим.
Когда же пришли в Капернаум, то подошли к Петру собиратели дидрахм и сказали. Учитель ваш не даст ли дидрахмы?
(Мт. 17, 24).
Это собирание дидрахм, иудейской дани на храм, происходило 15 марта-адара.[651]
В этот последний год, чем дальше отходит от Иисуса и учеников Его, ближайших свидетелей жизни Его, великое светило Конца — Вечности, тем глубже эта жизнь, вышедшая только что из времени в вечность, снова вдвигается во время, возвращается в нашу историческую оптику времени. Вот почему и в евангельских свидетельствах, чем дальше от конца мира, ближе к концу Иисусовой жизни, тем точнее становится счет времени: месяцы скитаний, недели последнего пути в Иерусалим, дни в Иерусалиме, часы после Гефсимании, минуты на кресте.
XVIII
Оптике времени соответствует и оптика пространства: чем дальше от конца мира, ближе к концу Иисусовой жизни, тем точнее становятся меры пространственные, географические, в евангельских свидетельствах; видимому для нас все яснее движению во времени соответствует и движение в пространстве, тоже все яснее видимое для нас.
Кажется, по свидетельству Марка-Петра, неразлучного Иисусова спутника, можно проследить почти все пути Его скитаний.
После первого Умножения хлебов, —
отправившись оттуда — (из Капернаума) — пришел в пределы Тирские и Сидонские. (Мк. 7, 24.)
Значит, от Израиля уходит к язычникам, от своих — к чужим.
Вышедши же из пределов Тирских через Сидон, пошел опять к морю (озеру) Галилейскому, через пределы Десятиградия (Мк. 7, 31), —
на восточном берегу озера, в земле язычников: снова, значит, приближается к Израилю. После второго Умножения хлебов, —
прибыл в пределы Далмануфские (Мк. 8, 10), —
на западном берегу озера: значит, снова уходит от язычников к Израилю, от чужих к своим; но не надолго. После требования знамения с неба фарисеями, —
оставив их, опять вошел в лодку и отправился на ту сторону (озера) (Мк. 8, 13.), —
в Вифсаиду Юлию. После исцеления слепого в Вифсаиде, —
пошел… в селения Кесарии Филипповой. (Мк. 8, 27).
Значит, опять от Израиля уходит к язычникам. После исповедания Петра и Преображения, —
вышедши оттуда (из Кесарии), проходили через Галилею. (Мк. 9, 30.)
Значит, опять от язычников — к Израилю. И, наконец, — последний путь в Иерусалим (Мк. 10, 1).
Сам остерегает учеников Своих, посылая их на проповедь:
на путь к язычникам не ходите (Мт. 10, 5), —
и Сам же к ним идет. Но, и покинув, отвергнув Израиля, как будто навсегда, вдруг вспоминает:
Я послан только к погибшим овцам дома Израилева.
…Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. (Мт. 10, 25–26.)
Вот человек Иисус, в человеческой немощи своей, в сомнении, борении с самим Собою.
«Мечется, прячется, как насмерть раненый зверь», — могли бы сказать о Нем враги Его; мог бы сказать Иуда враг, тоже спутник Его неразлучный.
Норы имеют шакалы, и птицы небесные — гнезда, а Сын человеческий не имеет, где приклонить голову. (Лк. 9, 57).
То бежит от Израиля к язычникам, то возвращается к нему, как будто подходит к порогу его, с надеждой заглядывает в него, и тотчас опять отходит с безнадежностью; хочет и не может покинуть его навсегда: «слишком любил — перелюбил Израиля».
Сколько раз я хотел собрать детей твоих… и вы не захотели! (Лк. 13, 34).
XIX
Где-то в Тиро-Сидонской области, —,
вошедши в дом, не хотел, чтобы кто узнал Его; но не мог утаиться. (Мк. 7, 24.)
Так же точно, и на последнем пути в Иерусалим, —
проходили через Галилею, παρεπορεύοντο, —
как бы «крадучись», «тайком», минуя населенные места,[652]—
и не хотел, чтобы кто узнал Его. (Мк. 9, 30.)