Психология межнациональных отношений 2 страница

В профессиональном отношении эти книги, особенно вторая, значительно лучше и содержательнее «Социологии личности», да и личностно-нравственные акценты расставлены в них гораздо точнее. Известный американский социолог М. Янович правильно определил идейный стержень моих работ как «настоящее прославление личной не--зависимости или автономии», утверждение «высшей ценности независимости мысли и действия»**. В абстрактной

форме и на «постороннем» материале я обсуждал наболевшие вопросы о том, что делать индивиду в исторически тупиковой ситуации и какова мера личной ответственности каждого за социальные процессы. В то время как советская пресса трубила, что основа всех свобод личности — право на труд, я доказывал, что «логическая предпосылка и необходимое историческое условие всех других свобод» — свобода перемещения. «Ограничение ее инстинктивно воспринимается и животными, и человеком как несвобода. Тюрьма определяется не столько наличием решеток или недостатком комфорта, сколько тем, что это место, в котором человека держат помимо его воли»5.

Читатели, разумеется, понимали смысл сказанного. Но сознательный, демонстративный уход от рассмотрения реальных проблем .советской жизни, о которых можно было говорить только намеками, существенно обеднял эти книги. Советский читатель 1980-х годов уже вырос из иносказаний, а нарочито сухие, формальные ссылки на очередной «исторический» съезд или пленум, без которых книга не могла выйти в свет и которые раньше воспринимались просто как досадные помехи, вроде глушилок при слушании Би-би-си, стали теперь той ложкой дегтя, которая безнадежно портит всю бочку меда. Если автор лукавит в очевидном, можно ли доверять ему в остальном? Мои книги по-прежнему было трудно купить, но я все чаще чувствовал себя вороной в павлиньих перьях. Пример Солжени-

цына и Сахарова обязывал жить и работать иначе, но нравственных сил на это не хватало.

Решающее значение для моего интеллектуального и нравственного развития имело сотрудничество в «Новом мире» Твардовского. То, что я писал до середины 1960-х годов, было более или менее профессионально, но безлично. «Новый мир» позволил мне в какой-то степени преодолеть эту отчужденность, выйти на темы, которые были для меня не только социально, но и личностно значимы.

В 1960-е годы в советском обществе уже отчетливо проступали тс тенденции, которые в дальнейшем неминуемо должны были привести его к краху, в частности, аппарат-но-бюрократический антиинтеллектуализм и кризис в межнациональных отношениях. Обсуждать эти вопросы напрямик было невозможно, но это можно было сделать на зарубежном материале. Мои статьи на эти темы, публиковавшиеся в «Новом мире» и других журналах, не были кукишем в кармане. Если я писал об американской интеллигенции, то действительно изучал, насколько это было возможно в Ленинграде, американскую ситуацию, а для статьи «Диалектика развития наций» пришлось перелопатить целую кучу канадских, бельгийских, французских и иных источников. Однако меня интересовали не локальные, а общие, глобальные проблемы.

В статье «Психология предрассудка» (1966) впервые в советской печати рассматривался вопрос о природе, социальных истоках и психологических механизмах антисемитизма и вообще этнических предубеждений. Эту статью я сам предложил журналу, но оказалось, что и редакция хотела меня найти. В «Диалектике развития наций» (1970) был поставлен под сомнение популярный в те годы — и не только в марксистской литературе — тезис, что национальные движения — удел преимущественно «третьего мира», показана закономерность роста национализма в индустриально-развитых странах и указаны некоторые его общие особенности; это имело прямое отношение к тому, что подспудно назревало и у нас. Статьи о национальном характере способствовали прояснению теоретико-методологических основ будущей отечественной этнопсихологии. В «Размышлениях об американской интеллигенции» (1968) шел разговор о взаимоотношениях интеллектуалов и аппарата власти, а примыкающие к ней работы о западном студенчестве помогли становлению советской соц-

иологии молодежи, разработке проблемы поколений, возрастных категорий и т.д.

«Студенческой революции» я посвятил, кроме нескольких статей, книгу «Социологи и студенты», которая была опубликована в Финляндии (1973) и в Италии (1975); выпустить ее на русском и других языках (переводы были сделаны) Агентство печати «Новости» побоялось, видимо, из-за того, что называли в те годы «неконтролируемым подтекстом», — ведь наше собственное студенчество тоже начинало бурлить.

После разгрома «Нового мира», в атмосфере усиливающейся реакции 1970-х годов заниматься социологией молодежи становилось все труднее. Но тем временем мои интересы в значительной мере уже сместились в сторону психологии юношеского возраста.

Личный, чисто субъективный интерес к ней был у меня всегда. Поступив в институт пятнадцатилетним, я на несколько лет утратил контакты со сверстниками, и хотя позже они возобновились, у меня на всю жизнь сохранился живой интерес к тому, как переживают этот сложный возраст другие. Однако делать это предметом профессиональных занятий я не собирался. Все решил случай, вернее, два случая.

В 1964 г. меня уговорили выступить на одной конференции в Ленинграде с докладом «Юность как социальная проблема». Поскольку я говорил о проблеме отцов и детей, наличие которой в СССР в то время дружно и яростно отрицали, это могло кончиться большим скандалом. Я честно предупредил об этом организаторов (одним из них был В.Т. Лисовский). Однако скандала не произошло (вернее, он произошел годом позже, на другой большой конференции, когда высшее комсомольское руководство и тогдашний президент Академии педагогических наук И.А. Каи-ров, к полному недоумению публики, вдруг стали лихорадочно от меня «отмежевываться», что вызвало у учителей и рядовых комсомольских работников дружный смех). Наоборот, представители центральной прессы жадно ухватились за мой доклад. Полный текст его был напечатан в «Молодом коммунисте», а сокращенный вариант — даже без моего ведома — в двух номерах «Известий».

Методологически доклад был детски-наивен, я просто написал то, что думал. Но элементарные человеческие слова о юношеском самоопределении, поисках себя и тому подобном, утонувшие в барабанном бое тридцатых и по-

следующих годов и затем прочно забытые, показались людям свежими и интересными. Что же касается «проблемы отцов и детей», то я только много лет спустя понял, что — не из перестраховки, а по недомыслию — дал ей весьма одностороннюю и консервативную трактовку как извечного социально-возрастного противоречия, практически не связанного с идеологией и требующего от старших только. понимания и терпимости. Такая постановка вопроса открывала новые возможности для педагогов и психологов и вместе с тем не представляла никакой опасности для режима. Интересно, что никто этой односторонности не заме-. тил, хотя статья многократно перепечатывалась и у нас, и за рубежом.

После этого меня стали усиленно приглашать на разные подростково-юношеские мероприятия,! я начал интенсивно читать профессиональную литературу, общаться с подростками и постепенно действительно стал в этой области специалистом.

Вторая роковая случайность, способствовавшая сдвигу моих научных интересов, — 40-дневное пребывание летом 1965 г. во всероссийском пионерском лагере «Орленок», которое произвело на меня неизгладимое впечатление. Я могу рассказывать об этом часами. Прежде всего меня поразил, раскованный, гуманный стиль жизни тогдашнего «Орленка», совершенно не похожий на то, что делалось в других местах. * ■

По правде говоря, я оценил это не сразу. Приехать в «Орленок» на комсомольскую смену меня сагитировал СМ. Черкасов рассказом о том, что на территории лагеря нет ни единого лозунга и с ребятами говорят обо всем всерьез. Зная восторженность Черкасова, я сразу же «скостил» треть его впечатлений, но всё равно получалось занятно. То, что я увидел в первую неделю, повергло меня в уныние, показалось наивной игрой, в которой инфантильные молодые взрослые участвуют с большим энтузиазмом, чем подростки. Ребят действительно ни к чему не принуждали, но что из того?

1 По этому поводу у ленинградских социологов ходила частушка: Кон профессор, Кон гигант, Кон талант оратора, Л Лисовский из него Сделал агитатора.

■

Общий сбор. 500 подростков яростно спорят, носить им пионерские галстуки или нет. С одной стороны, это некий символ, с другой стороны, они из этого уже выросли. Некоторые говорили — будем носить, только пусть галстуки будут не красные, а голубые. А О.С. Газман на все отвечает: как вы решите, так и будет, хоть серо-буро-малиновые в крапинку, только таких галстуков у нас нет, придется вам самим их покрасить. Общее решение — галстуки носить, но только по убеждению, кто не согласен — пусть не носит.

Отрядный голубой огонек. Костер. Ребята мучительно обсуждают итоги дня и план на завтра. Активные девочки все знают: соседний отряд копал вчера яму, пойдем и мы копать. А вожатый, вместо подсказки, раздумчиво говорит: а может быть, яма — это смысл жизни соседнего отряда, а смысл нашей жизни — в чем-то другом? В чем смысл их отрядной жизни, ребята не знают. Тоска и уныние. Но я-то знаю, что в конечном итоге будет то, что заранее спланировано, зачем тянуть резину?

Приятных инфантильных взрослых 1 (среди них было много замечательных людей — 16 аспирантов и кандидатов наук, студенты физтеха, в том числе будущие знаменитости — артист Александр Филипенко и космонавт Александр Серебров, в лагере подолгу жили Александра Пахмутова и Николай Добронравов) я по-настоящему зауважал только в день парадного открытия смены, когда выяснилось, что мальчик, который должен командовать парадом и отдавать рапорт, на общем сборе выступал против ношения галстуков и сегодня тоже без галстука. Маленькое, но ЧП, ритуалы в лагере любят. Однако никому из взрослых даже в голову не пришло надавить на мальчика,

0 нем говорили с уважением и любопытством. Так он и не салютовал. А через несколько дней по собственному почину стал носить галстук. Я до сих пор жалею, что в суете орлятской жизни не расспросил парня, почему он это сделал.

Неформальное общение с ребятами и вожатыми (по ночам я читал им лекции, на которых некоторые спали) было фантастически интересным. Я увидел, как много у ребят психологических проблем, требующих профессиональной помощи, и почувствовал, что могу быть практически полезным. Между тем'систематического курса юношеской психологии в СССР не было с 1930 года! А тут еще А.В.

1 Об этой их инфантильности я им откровенно сказал, и ребята даже сочинили замечательную песню «Инфантиль*.

Мудрик, работавший тогда в «Орленке», рассказал мне, как когда-то, девятиклассником, он случайно прочитал старую книгу по юношеской психологии и нашел в ней ответы на многие свои мучительные вопросы. И мне ужасно захотелось написать такую книгу, которую ребята читали бы не от нечего делать или по долгу службы, а по внутренней потребности.

Собственно говоря, подростковый читатель, от пятнадцати и старше, появился у меня уже с «Социологии личности», хотя она вовсе не была на него рассчитана. Так было и с последующими книгами; даря их друзьям, у которых были дети-старшеклассники, я заранее знал, что сначала книгу прочтут дети, а потом, что останется, родители. Дети моих друзей часто становились моими друзьями. К сожалению, специально для подростков я так ничего и не написал, не столько из-за занятости, сколько из-за отсутствия литературного дарования. Но некоторые подростки меня все равно читали, и я это очень ценил.

Как бы то ни было, когда А.В.Петровский предложил мне написать сначала главу для учебного пособия по возрастной психологии, а потом самостоятельную книгу на эту тему, я согласился. В известном смысле это была авантюра. Ни мой личный опыт общения с подростками, ни советские литературные источники не позволяли написать настоящий, хороший учебник. Но что делать, если никто другой за это не брался? Как никак, я хорошо знал западную литературу, которую в СССР тогда мало кто читал, разве что для критики «буржуазных теорий». Кроме того, в начале 1970-х годов, вместе со своим аспирантом Владимиром Лосенковым и при участии группы студентов-психологов, я провел довольно крупное, по советским масштабам, эмпирическое исследование юношеской дружбы, содержавшее также большой блок вопросов, касавшихся самосознания и общения вообще. На этой основе был написан ряд научных статей и популярных брошюр — «Психология юношеской дружбы» (1973), «Какими они себя видят?» (1975) и другие. Занимался я и проблемами юношеской сексуальности.

Все это, вместе взятое, послужило базой для учебного пособия «Психология юношеского возраста» (1979). Не имевшая конкурентов книга была тепло встречена научно-педагогической общественностью. «Представляя читателям книгу И.С. Кона «Психология юношеского возраста»,

— писал рецензент «Правды», — хочется избежать привычных выражений «в числе других» или «еще одна». Дело в том, что это первый и пока единственный систематический курс, посвященный психологии юношества. Надо ли говорить, что без таких знаний невозможно сегодня представить серьезную педагогическую подготовку как родителей, так и учителей, рабочих наставников, комсомольских активистов, словом, всех, кто причастен к воспитанию мо-лодежи»6. Книга была мгновенно раскуплена и переведена на иностранные языки; существенно расширенный венгерский ее вариант вышел двумя изданиями. В 1980 и 1982 г.г. вышло ее расширенное издание «Психология старшеклассника», а в 1989 г. — переработанный и дополненный вариант — «Психология ранней юности».

Ценность этой книги, на мой взгляд, заключалась прежде всего в том, что в ней впервые в послевоенной советской литературе возрастные процессы и социализация юношества, а также само понятие юности были рассмотрены в широкой социально-исторической и междисциплинарной перспективе, с учетом новейших лонгитюдных исследований и психологии жизненного пути (к сожалению, наши психологи эту информацию практически проигнорировали и продолжают писать о развитии личности в онтогенезе), обобщены данные о развитии самосознания, эволюции образа Я, структуре общения, обществе сверстников и юношеской субкультуре (в то время многие у нас считали это понятие «буржуазным»), психосексуальном развитии и сексуальном поведении. Однако из-за недостатка первичных данных многие из этих проблем были скорее обозначены, чем раскрыты. На какую-либо теоретическую новизну книга не претендовала. Я пытался лишь восполнить то, что должны были сделать, но не сделали другие.

Во втором издании «Психологии старшеклассника» (1982) прямо говорилось: «Из-за непростительной скудости социально-педагогических и социально-психологических исследований групповой портрет «современного юноши», с которым соотносит и сверяет свои личные впечатления учитель, выглядит расплывчатым, недостаточно конкретным. Мы говорим о психологии юношеского возраста, а фактически описываем:

'а) преимущественно мальчика, потому что девичью психологию не изучали; б) школьника, потому что данных

об учащихся ПТУ и других категориях молодежи того же возраста еще меньше, чем о школьниках; в) жителя очень большого города, потому что сельская молодежь и подростки из маленьких городов изучены хуже; г) неопределенного социального происхождения, потому что данные об особенностях воспитания детей в разных социальных слоях и средах отрывочны и несистематичны; д) неизвестно какого поколения, потому что нет систематических когортных и сравнительно-исторических исследований, а эпизодические сравнения сегодняшних данных с данными 1920-х или 1930-х годов этот пробел восполнить не могут.

Остро необходимы также межкультурные, историко-этнографические данные о национальных различиях воспитания и процессов взросления в прошлом и настоящем. Этот большой и серьезный счет учительство вправе предъявить педагогической науке, прежде всего Академии педагогических наук СССР».

В издании 1989 г. я полностью воспроизвел этот текст.

С перестройкой кое-что изменилось. Исчезли цензур-но-редакторские препоны. В 1979 г. в венгерском издании моей книги было несколько страниц о подростковых самоубийствах, а в советском издании — нет, эта тема была еще запретной, психиатры только начинали ее приоткрывать. В «Психологии ранней юности» (1989) уже есть целая глава о девиантном поведении, хотя официальную статистику я еще не мог использовать, 1 ее открыли несколько месяцев спустя, но эта глава крайне фрагментарна. Научных исследований реального жизненного мира юности, с учетом его национальных, региональных и прочих вариаций, у нас все еще крайне мало, значительно меньше, чем стереотипных клише. Недостаточно высок и их теоретический уровень.

Невозможность заниматься социально-политическими вопросами, с одной стороны, и собственный интеллектуальный интерес — с другой, побудили меня в 1970-х годах сосредоточиться главным образом на общечеловеческих проблемах.

Одним из таких глобальных сюжетов была дружба. Сейчас эта тема очень популярна на Западе, но в начале 1970-х годов ее мало кто принимал всерьез, она казалась

1 Я обращался с такой просьбой я МВД СССР, и они сначала обещали дать мне какие-то материалы, но потом руководство НИИ МВД отказалось это сделать. Я рассказал об этом на страницах Литгазеты.

частной, пригодной скорее для назидательных сочинений, чем для науки.

Когда в 1970 году на первой Всесоюзной конференции по психологии общения я впервые изложил общие контуры своей программы изучения дружбы и самосознания, кто-то прислал мне записку: «Я всегда с интересом читал Ваши работы. Жаль, что Вы так рано уходите из настоящей науки». Через несколько лет история повторилась. Студентам физического факультета ЛГУ сказали, что они могут прослушать факультативный курс по психологии общения. «О!» — обрадовались физики. «Речь пойдет о психологии дружбы», — уточнил преподаватель. «А...», — разочарованно протянули студенты, вспомнив школьные лекции о дружбе Маркса и Энгельса и тому подобном.

Между тем дружба чрезвычайно интересна как с точки зрения теории личности и психологии общения, так и в широком социокультурном контексте: действительно ли межличностные отношения оскудевают с развитием цивилизации иЛи это одна из распространенных романтических иллюзий?

Ответить на этот вопрос я пытался в книге «Дружба», где историко-культурный анализ дополняется психологическим. Первый вариант этой книги был издан в Венгрии (1978) и ФРГ (1979), затем были три русских (1980, 1987и 1989) издания, из которых второе — дополненное и радикально переработанное (в начале 1980-х годов в мировой психологии появилась новая парадигма изучения личных взаимоотношений), и 7 или 8 иноязычных изданий. Мне кажется, что эта книга и сегодня не устарела, хотя ее следовало бы дополнить основательным анализом потенциальных и реальных гомоэротических аспектов дружбы; раньше сделать это было невозможно по цензурным условиям, хотя в своих книгах по сексологии я этого касался.

Кстати, о цензурности. В первоначальном варианте рукопись «Дружбы» открывалась эпиграфом из Шопенгауэра: «Истинная дружба — одна из тех вещей, о которых, как о гигантских морских змеях, неизвестно, являются ли они вымышленными или где-то существуют». Издательство ничего не имело ни против данной мысли, ни против цитирования Артура Шопенгауэра. Но открывать книгу словами «реакционного буржуазного философа» Политиздат счел неудобным. Пришлось эту цитату перенести в текст и искать другой эпиграф. В работу включилась редактор

■

■

книги Марина Александровна Лебедева, с которой мы давно уже плодотворно сотрудничали.

И вот получаю от нее письмо: «И.С, я нашла подходящую цитату из Маркса. Мысль та же, что у Шопенгауэра, и никто не придерется». Дальше следовал такой текст: «...Истинный брак, истинная дружба нерушимы, но... никакой брак, никакая дружба не соответствуют полностью своему понятию». Цитата мне понравилась, но смутило, почему в ней два отточия. Открыл том Маркса и прочитал следующее: «Истинное государство, истинный брак, истинная дружба нерушимы, но никакое государство, никакой брак, никакая дружба не соответствуют полностью своему понятию».

Отвечаю Лебедевой: эпиграф подходит, но давайте восстановим его полный текст, государство это как-нибудь переживет! Но разве можно было даже намеком подвергать сомнению, что идеальное советское государство полностью «соответствует своему понятию»?! Подлинный текст Маркса был восстановлен только в третьем издании книги. Вот так мы жили. Я мог бы рассказать сотни подобных примеров. Поэтому не судите нас строже, чем мы того заслуживаем.

Ни личность, ни юность, ни общение невозможно понять без учета половых различий и сексуальной мотиваций. Однако эти сюжеты были у нас абсолютно запретными, и я, будучи сам воспитан в пуританском духе, не собирался эти табу нарушать. Тем не менее сделать это пришлось.

Мой теоретический интерес к проблеме половых различий возник случайно. В Ленинграде я много лет работал с замечательной и очень образованной машинисткой Ниной Давыдовной Раскиной, которая не только перепечатывала мои рукописи, но и внимательно их читала и иногда выска-? зывала критические замечания. Когда я стал заниматься юношеской психологией, Нина Давыдовна однажды сказала: «Игорь Семенович, то, что вы пишете, очень интересно, но ведь это все — о мальчиках. А где же девочки? Они многое переживают иначе».

Нина Давыдовна была, конечно, права. «Мужской» тип развития был мне не только лучше знаком по личному опыту, но и казался теоретически универсальным, единственно возможным. Когда под влиянием этой критики — никто из коллег мне ничего подобного не говорил, я стал размышлять и читать специальную литературу, то вскоре

2. кон и.с. 33

открыл для себя совершенно новый увлекательный мир. Пол оказался не однозначной биологической данностью, а сложным и многомерным социальным конструктом, требующим многодисциплинарного подхода, а социально-психологические различия между мужчинами и женщинами — вполне реальными, важными, но вместе с тем — историческими.

Что касается сексуальности, то отчасти меня совратил в эту сторону мой аспирант Сергей Голод, который еще в 1960-х годах, вопреки моим советам, — я предупреждал его, что эта тема в СССР «недиссертабельна» и даже опасна (я был прав, защитить эту диссертацию Голоду так и не удалось, несмотря на кучу положительных отзывов), — занялся эмпирическим изучением сексуального поведения советской молодежи и тем самым вовлек меня в это «грязное дело». Отчасти же действовала внутренняя логика научного поиска.

Еще занимаясь историей позитивизма в социологии, я не мог не познакомиться с трудами Альфреда Кинзи, а затем — интересно же! — и с другими подобными книгами. А если знаешь что-то полезное — как не поделиться с другими? Моя первая статья на эти темы «Половая мораль в свете социологии» (1966) была написана по заказу редакции журнала «Советская педагогика». Между прочим, когда я пишу «меня просили» или «мне заказали», это может показаться хвастовством или рисовкой. Но это чистая правда, я крайне редко сам что-либо предлагал редакциям, поворот в моих интересах почти никогда не обходился без внешнего толчка. Никаких отрицательных последствий лично для меня эта статья не имела, но в 1997 году завкафедрой социологии Самарского университета проф. Е.В. Молевич рассказал мне, что в свое время он и его коллеги, рекомендовавшие мою статью студентам, имели страшные неприятности с местным обкомом; ученых спасло только то, что статья была напечатана в центральном журнале, а автора продолжали печатать в партийных издательствах.

Несколько страниц о сексуальной революции и о психосексуальном развитии человека содержала и «Социология личности». Широкий общественный резонанс имела статья «Секс, общество, культура» в «Иностранной литературе» (1970), которая была первой и в течение многих лет единственной в СССР попыткой более или менее серьезного обсуждения проблем сексуально-эротической культуры.

Постепенно меня стали интересовать не только социология и психология сексуального поведения, но и теоретико-методологические проблемы самой сексологии как междисциплинарной отрасли знания. Мне пришлось написать об этом статьи для «Большой Советской Энциклопедии» и для «Медицинской энциклопедии»?. В 1976 г. по просьбе ленинградских психиатров и сексопатологов я прочитал в психоневрологическом институте имени Бехтерева лекционный курс о юношеской сексуальности, содержавший также ряд соображений общего характера. Лекции вызвали значительный общественный интерес. Известный польский сексолог Казимеж Имелиньский заказал мне главу для коллективного труда «Культурная сексология», а венгерское партийное издательство имени Кошута — книгу «Культура/сексология». Рукопись получила высокую оценку советских и венгерских рецензентов, была опубликована в 1981 г. и имела в Венгрии огромный читательский успех. В 1985 г. новый ее вариант — «Введение в сексологию» был издан и сразу же распродан в обеих Гер-маниях. В 1979 г. я был избран действительным членом Международной Академии сексологических исследований (МАСИ), самого престижного мирового научного сообщества в этой отрасли знания.

Вначале я не воспринимал эту работу особенно серьезно, считая ее чисто популяризаторской, каковой она по своему жанру и была. Но общение с крупнейшими сексологами мира во время Пражской сессии МАСИ в 1979 г., куда меня пустили по недосмотру партийного начальства, показало мне, что некоторые мои мысли-не совсем тривиальны. и интересны также и для профессионалов. Естественно, это актуализировало вопрос о русском издании книги.

Поначалу я об этом вовсе не думал, рассчитывая исключительно на самиздат, который действительно стал ее энергично распространять без всякого моего участия. Но все советские рецензенты рукописи, а их было в общей сложности свыше 40, дружно спрашивали: «А почему это должно печататься только за границей? Нам это тоже интересно и даже гораздо нужней, чем им!» После того, как рукопись беспрепятственно прошла Главлит, я тоже подумал: а в самом деле, почему бы и нет, ведь все за, никто не возражает? Для социолога моего возраста это была, конечно, непростительная глупость.

2* 35

В начале 1979 года я предложил уже залитованную и принятую к печати за рубежом рукопись издательству «Медицина», только оно могло печатать такие неприличные вещи. Заявку сразу же отклонили как «непрофильную для издательства». Тогда дирекция Института этнографии, понимая значение этой работы, попыталась, при поддержке крупнейших физиологов академиков Е.М. Крепса и П.В. Симонова, протолкнуть ее в издательство «Наука» под грифами Института этнографии и Института высшей нервной деятельности и нейрофизиологии, причем П.В. Симонов согласился быть ее титульным редактором, под нейтральным названием «Пол и культура». Чтобы не дразнить гусей, я снял, вопреки совету Симонова, главу о гомосексуализме, оставив только самое необходимое, убрал многое другое. Не помогло! Вопреки обязательному решению редакционно-издательского совета АН СССР и несмотря на кучу положительных отзывов, «Наука» книгу не напечатала.

1 января 1984 г. я написал официальное письмо директору Института этнографии академику Ю.В. Бромлею, в котором сообщил, что прекращаю работу над этой темой и прошу сдать рукопись в архив. «Мне очень жаль, — говорилось в письме, — что серьезная, стоившая огромного труда попытка преодолеть многолетнее глубокое отставание отечественной науки в одном из фундаментальных, имеющих большое практическое и общекультурное значение разделов человековедения, поддержанная ведущими советскими учеными многих специальностей и высоко оцененная за рубежом, разбилась о некомпетентность, равнодушие и ханжество. Мои силы и возможности исчерпаны, возвращаться к этой теме я не собираюсь. Но так как архивные документы, в отличие от научных трудов, не стареют, навсегда оставаясь памятниками своей эпохи, их нужно сохранить для будущих историков науки»,

Тем временем книга все шире распространялась в самиздате. В 1981 г. первая моя статья на эту тему была напечатана в «Вопросах философии» под заведомо непонятным названием. Между прочим, первый вариант этой статьи редколлегия большинством голосов отклонила. Один академик сказал, что ничего нового и теоретически значимого о сексе вообще нг.писать нельзя, как нет и ничего философского в проблеме половых различий. О филогенетических истоках фаллического культа было сказано,

что этот материал был бы хорош в отделе сатиры и юмора, но его в журнале, к сожалению, нет. И все это говорили, в общем-то, умные и образованные люди, такова была инерция привычных табу.

Мое интервью в газете «Московский комсомолец» (1984), где впервые в советской массовой печати появилось слово «сексология», носили согласовывать в горком партии и там очень удивлялись, почему эта тема волнует

молодежную газету, ведь в жизни так много интересного...

Меня стали усиленно приглашать на разные научные и околонаучные семинары. Все хотели что-нибудь узнать о сексологии, но не смели назвать вещи своими именами. В одном биологическом институте мой доклад назвали «Биолого-эволюционные аспекты сложных форм поведения». Название своего доклада на всесоюзной школе по биомедицинской кибернетике я даже запомнить не смог — очень уж ученые были там слова. А на семинаре в Союзе кинематографистов моя лекция называлась «Роль марксистско-ленинской философии в развитии научной фантастики»! И никто не понимал, что все это не столько смешно, сколько унизительно. Как будто я показываю порнографические картинки...

После того как ситуация с моей книгой стала принит мать скандальный характер, чтобы задним число оправдать невыполнение решения РИСО, рукопись послали в сектор этики Института философии с твердым расчетом получить отрицательный отзыв, так как с точки зрения нашей тогдашней официальной этики всякая половая жизнь казалась сомнительной. Но и здесь произошла осечка: не учли того, что я сам — специалист в области этики и даже ответственный редактор выдержавшего несколько изданий «Словаря по этике» (его инициатором и главным автором был рано погибший талантливый философ Олег Дробницкий, я только помогал ему). Институт философии дал на мою книгу положительный отзыв за четырьмя подписями, определенно рекомендовал книгу напечатать и подчеркнул, что «другого автора по этой теме в стране нет». Однако, в порядке привычной перестраховки, рецензенты пустились в размышления: на кого рассчитана книга? Если только на специалистов, то можно печатать все, как есть. Но книга-то интересна всем, да и Кон — весьма читаемый автор, а «некомпетентный читатель» может чего-то не понять. Например, «положение о бисексуальности