Психопатология обыденной жизни 2 страница

«Этот господин, таким образом, сразу же отождествил себя бессознательно с сосной, окутанной белым саваном», — замечает Юнг.

С тех пор я проделал множество анализов подобных же случаев забывания или неправильной репродукции, и аналогичные результаты исследований склоняют меня к допущению, что обнаруженный в примерах «aliquis» и «Коринфская невеста» механизм распространяет свое действие почти на все случаи забывания. Обыкновенно сообщение таких анализов не особенно удобно, так как они затрагивают — как мы видели выше — весьма интимные и тягостные для данного субъекта вещи, и я ограничусь поэтому приведенными выше примерами. Общим для всех этих случаев, независимо от материала, остается то, что забытое или искаженное слово или словосочетание соединяется ассоциативным путем с известным бессознательным представлением, от которого и исходит действие, выражающееся в форме забывания.

Я возвращаюсь опять к забыванию имен, которого мы еще не исчерпали ни со стороны его конкретных форм, ни со стороны его мотивов. Так как я имел в свое время случай наблюдать в изобилии на себе самом как раз этот вид ошибок памяти, то примеров у меня имеется достаточно. Легкие мигрени, которыми я поныне страдаю, вызывают у меня еще за несколько часов до своего появления — и этим они предупреждают меня о себе — забывание имен; и в разгар мигрени я, не теряя способности работать, сплошь да рядом забываю все собственные имена. Правда, как раз такого рода случаи могут дать повод к принципиальным возражениям против всех наших попыток в области анализа. Ибо не следует ли из таких наблюдений тот вывод, что причина забывчивости и в особенности забывания собственных имен лежит в нарушении циркуляции и общем функциональном расстройстве головного мозга и что поэтому всякие попытки психологического объяснения этих феноменов излишни? По моему мнению — ни в коем случае. Ибо это значило бы смешивать единообразный для всех случаев механизм процесса с благоприятствующими ему условиями — изменяющимися и не необходимыми. Не вдаваясь в обстоятельный разбор, ограничусь для устранения этого довода одной лишь аналогией.

Допустим, что я был настолько неосторожен, чтобы совершить ночью прогулку по отдаленным пустынным улицам большого города; на меня напали и отняли часы и кошелек. В ближайшем полицейском участке я сообщаю о случившемся в следующих выражениях: я был на такой — то улице, и там одиночество и темнота отняли у меня часы и кошелек. Хотя этими словами я и не выразил ничего такого, что не соответствовало бы истине, все же весьма вероятно, что меня приняли бы за человека, находящегося не в своем уме. Чтобы правильно изложить обстоятельства дела, я должен был бы сказать, что, пользуясь уединенностью места и под покровом темноты, неизвестные люди ограбили меня. Я и полагаю, что при забывании имен положение дела то же самое: благоприятствуемая усталостью, расстройством циркуляции, интоксикацией, неизвестная психическая сила понижает у меня способность располагать имеющимися в моих воспоминаниях собственными именами — та же самая сила, которая в других случаях может совершить этот же отказ памяти и при полном здоровье и работоспособности.

Анализируя наблюдаемые на себе самом случаи забывания имен, я почти регулярно нахожу, что недостающее имя имеет то или иное отношение к какой — либо теме, близко касающейся меня лично и способной вызвать во мне сильные, нередко мучительные аффекты. В согласии с весьма целесообразной практикой Цюрихской школы (Блейлер, Юнг, Риклен) я могу это выразить в такой форме: ускользнувшее из моей памяти имя затронуло во мне «личный комплекс». Отношение этого имени к моей личности бывает неожиданным, часто устанавливается путем поверхностной ассоциации (двусмысленное слово, созвучие); его можно вообще обозначить как стороннее отношение. Несколько простых примеров лучше всего выяснят его природу.

а) Пациент просит меня рекомендовать ему какой — либо курорт на Ривьере. Я знаю одно такое место в ближайшем соседстве с Генуей, помню фамилию немецкого врача, практикующего там, но самой местности назвать не могу, хотя, казалось бы, знаю ее прекрасно. Приходится попросить пациента обождать; спешу к моим домашним и спрашиваю наших дам: «Как называется эта местность близ Генуи там, где лечебница д — ра N, в которой так долго лечилась такая — то дама?» — «Разумеется, как раз ты и должен был забыть это название. Она называется — Нерви». И в самом деле, с нервами мне приходится иметь достаточно дела.

б) Другой пациент говорит о близлежащей дачной местности и утверждает, что кроме двух известных ресторанов там есть еще и третий, с которым у него связано известное воспоминание; название он мне скажет сейчас. Я отрицаю существование третьего ресторана и ссылаюсь на то, что семь летних сезонов подряд жил в этой местности и, стало быть, знаю ее лучше, чем мой собеседник. Раздраженный противодействием, он, однако, уже вспомнил название: ресторан называется Hochwarner. Мне приходится уступить и признаться к тому же, что все эти семь лет я жил в непосредственном соседстве с этим самым рестораном, существование которого я отрицал. Почему я позабыл в данном случае и название, и сам факт? Я думаю, потому, что это название слишком отчетливо напоминает мне фамилию одного венского коллеги и затрагивает во мне опять — таки «профессиональный комплекс».

в) Однажды на вокзале в Рейхенгалле я собираюсь взять билет и не могу вспомнить, как называется прекрасно известная мне ближайшая большая станция, через которую я так часто проезжал. Приходится самым серьезным образом искать ее в расписании поездов. Станция называется Rosenheim. Тотчас же я соображаю, в силу какой ассоциации название это у меня ускользнуло. Часом раньше я посетил свою сестру, жившую близ Рейхенгалля; имя сестры Роза, стало быть, это тоже был «Rоsenheim» («жилище Розы»). Название было у меня похищено «семейным комплексом».

г) Прямо — таки грабительское действие семейного комплекса я могу проследить еще на целом ряде примеров.

Однажды ко мне на прием пришел молодой человек, младший брат одной моей пациентки; я видел его бесчисленное множество раз и привык, говоря о нем, называть его по имени. Когда я затем захотел рассказать о его посещении, оказалось, что я забыл его имя — вполне обыкновенное, это я знал — и не мог никак восстановить его в своей памяти. Тогда я пошел на улицу читать вывески, и как только его имя встретилось мне, я с первого же разу узнал его. Анализ показал мне, что я провел параллель между этим посетителем и моим собственным братом, параллель, которая вела к вытесненному вопросу: сделал ли бы мой брат в подобном случае то же или же поступил бы как раз наоборот? Внешняя связь между мыслями о чужой и моей семье установилась благодаря той случайности, что и здесь и там имя матери было одно и то же — Амалия. Я понял затем и замещающие имена, которые навязались мне, не выясняя дела: Даниэль и Франц. Эти имена — так же как и имя Амалия — встречаются в шиллеровских «Разбойниках», с которыми связывается шутка венского фланера Даниэля Шпитцера.

д) В другой раз я не мог припомнить имени моего пациента, с которым я знаком еще с юных лет. Анализ пришлось вести длинным обходным путем, прежде чем удалось получить искомое имя. Пациент сказал раз, что боится потерять зрение; это вызвало во мне воспоминание об одном молодом человеке, который ослеп вследствие огнестрельного ранения; с этим соединилось, в свою очередь, представление о другом молодом человеке, который стрелял в себя, — фамилия его та же, что и первого пациента, хотя они не были в родстве. Но нашел я искомое имя тогда, когда установил, что мои опасения были перенесены с этих двух юношей на человека, принадлежащего к моему семейству.

Непрерывный ток «самоотношения» («Eigenbeziehung») идет, таким образом, через мое мышление, ток, о котором я обычно ничего не знаю, но который дает о себе знать подобного рода забыванием имен. Я словно принужден сравнивать все, что слышу о других людях, с собой самим, словно при всяком известии о других приходят в действие мои личные комплексы. Это ни в коем случае не может быть моей индивидуальной особенностью; в этом заключается скорее общее указание на то, каким образом мы вообще понимаем других. Я имею основание полагать, что у других людей происходит совершенно то же, что и у меня.

Лучший пример в этой области сообщил мне некий господин Ледерер из своих личных переживаний. Во время своего свадебного путешествия он встретился в Венеции с одним малознакомым господином и хотел его представить своей жене. Фамилию его он забыл, и на первый раз пришлось ограничиться неразборчивым бормотанием. Встретившись с этим господином вторично (в Венеции это неизбежно), он отвел его в сторону и рассказал, что забыл его фамилию, и просил вывести его из неловкого положения и назвать себя. Ответ собеседника свидетельствовал о прекрасном знании людей: «Охотно верю, что вы не запомнили моей фамилии. Я зовусь так же, как вы: Ледерер!» Нельзя отделаться от довольно неприятного ощущения, когда встречаешь чужого человека, носящего твою фамилию. Я недавно почувствовал это с достаточной отчетливостью, когда на прием ко мне явился некий S. Freud. (Впрочем, один из моих критиков уверяет, что он в подобных случаях испытывает как раз обратное.)

е) Действие «самоотношения» обнаруживается также в следующем примере, сообщенном Юнгом[142]:

«Y. безнадежно влюбился в одну даму, вскоре затем вышедшую замуж за X. Несмотря на то, что Y. издавна знает X. и даже находится с ним в деловых сношениях, он все же постоянно забывает его фамилию, так что не раз случалось, что когда надо было написать X. письмо, ему приходилось справляться о его фамилии у других».

Впрочем, в этом случае забывание мотивируется прозрачнее, нежели в предыдущих примерах «самоотношения». Забывание представляется здесь прямым результатом нерасположения господина Y. к своему счастливому сопернику; он не хочет о нем знать: «и думать о нем не хочу».

ж) Иначе — и тоньше — мотивируется забывание имени в другом примере, разъясненном самим же действующим лицом.

«На экзамене по философии (которую я сдавал в качестве одного из побочных предметов) экзаменатор задал мне вопрос об учении Эпикура и затем спросил, не знаю ли я, кто был последователем его учения в позднейшее время. Я назвал Пьера Гассенди — имя, которое я слышал как раз двумя днями раньше в кафе, где о нем говорили как об ученике Эпикура. На вопрос удивленного экзаменатора, откуда я это знаю, я смело ответил, что давно интересуюсь Гассенди. Результатом этого была высшая отметка в дипломе, но вместе с тем и упорная склонность забывать имя Гассенди. Думаю, что это моя нечистая совесть виной тому, что несмотря на все усилия я теперь ни за что не могу удержать это имя в памяти. Я и тогда не должен был его знать».

Чтобы получить правильное представление о той интенсивности, с какой данное лицо отклоняет от себя воспоминание об этом экзаменационном эпизоде, надо знать, как высоко оно ценит докторский диплом и сколь многое он должен ему заменить собой.

Я мог бы еще умножить число примеров забывания имен и пойти значительно дальше в их разборе, если бы мне не пришлось для этого уже здесь изложить едва ли все те общие соображения, которые относятся к дальнейшим темам; а этого я хотел бы избежать. Позволю себе все же в нескольких положениях подвести итоги выводам, вытекающим из сообщенных выше анализов.

Механизм забывания имен (точнее: выпадения, временного забывания) состоит в расстройстве предстоящего воспроизведения имени посторонним и в данный момент несознаваемым рядом мыслей. Между именем, искажаемым таким образом, и искажающим его комплексом существует либо с самого же начала известная связь, либо эта связь устанавливается зачастую путем искусственных на вид комбинаций при помощи поверхностных (внешних) ассоциаций.

Среди искажающих комплексов наибольшую силу обнаруживают комплексы «самоотношения» (личные, семейные, профессиональные).

Имя, которое, имея несколько значений, принадлежит в силу этого к нескольким кругам мыслей (комплексам), нередко, будучи включенным в связь одного ряда мыслей, подвергается нарушению в силу принадлежности к другому, более сильному комплексу.

Среди мотивов подобного нарушения ясно видно намерение избежать того неудовольствия, которое вызывается данным воспоминанием.

В общем можно различить два основных вида забывания имен: когда данное имя само затрагивает что — либо неприятное, или же оно связывается с другим, могущим оказать подобное действие; так что нарушение репродукции какого — либо имени может обусловливаться либо самим же этим именем, либо его ассоциациями — близкими и отдаленными.

Из этих общих положений мы можем понять, что в ряду наших ошибочных действий забывание имен происходит чаще всего.

Мы отметим, однако, далеко не все особенности этого феномена. Хочу указать еще, что забывание имен в высокой степени заразительно. В разговоре между двумя людьми иной раз достаточно одному сказать, что он забыл то или иное имя, чтобы его позабыл и второй собеседник. Однако там, где имя забыто под такого рода индуцирующим влиянием, оно легко восстанавливается.

Наблюдаются также и случаи, когда из памяти ускользает целая цепь имен. Чтобы найти забытое имя, хватаешься за другое, находящееся в тесной связи с первым, и нередко это второе имя, к которому обращаешься как к опорной точке, ускользает тогда в свою очередь. Забывание перескакивает, таким образом, с одного имени на другое, как бы для того, чтобы доказать существование труднопреодолимого препятствия.

IV

О ВОСПОМИНАНИЯХ ДЕТСТВА И ПОКРЫВАЮЩИХ ВОСПОМИНАНИЯХ

В другой статье (опубликованной в Monatsschrift fur Psychiatrie und Neurologie за 1899 г.) я имел возможность проследить тенденциозность наших воспоминаний в совершенно неожиданной сфере. Я исходил из того поразительного факта, что в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются безразличные и второстепенные вещи, в то время как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень часто!) в памяти взрослых никакого следа. Так как известно, что память производит известный выбор среди тех впечатлений, которыми она располагает, то следовало бы предположить, что этот выбор следует в детском возрасте совершенно иным принципам, нежели в пору интеллектуальной зрелости. Однако тщательное исследование показывает, что такое предположение является излишним. Безразличные воспоминания детства обязаны своим существованием известному процессу смещения, они замещают в репродукции другие, действительно значимые впечатления, воспоминания о которых можно вывести из них путем психического анализа, но которые не могут быть воспроизведены непосредственно из — за сопротивления. Так как они обязаны своим сохранением не своему собственному содержанию, а ассоциативной связи этого содержания с другими — вытесненными, то их можно с полным основанием назвать «покрывающими воспоминаниями».

В указанной статье я только наметил, но отнюдь не исчерпал всего разнообразия отношений и значений этих «покрывающих воспоминаний». В одном подробно проанализированном там примере я показал и подчеркнул обыкновенный характер временных отношений между покрывающим воспоминанием и покрытым содержанием. Дело в том, что содержание покрывающего воспоминания относилось там к самому раннему детству, в то время как те переживания, которые данное воспоминание представляло в памяти и которые остались почти всецело бессознательными, имели место в более позднее время. Я назвал вид смещения возвратным, идущим назад. Быть может, еще чаще наблюдается обратное отношение, когда в памяти закрепляется в качестве покрывающего воспоминания какое — либо безразличное впечатление недавнего времени, причем этим отличием оно обязано лишь своей связи с каким — либо прежним переживанием, не могущим из — за сопротивления быть воспроизведено непосредственно. Так, покрывающие воспоминания я назвал бы предваряющими, забегающими вперед. То существенное, что тревожит память, лежит здесь по времени позади покрывающего воспоминания. Наконец, возможен — и встречается на деле — и третий случай, когда покрывающее воспоминание связано с покрытым им впечатлением не только по своему содержанию, но и в силу смежности во времени, — это будут покрывающие воспоминания одновременные или примыкающие.

Как велика та часть нашего запаса воспоминаний, которая относится к категории воспоминаний покрывающих, и какую роль они играют во всякого рода невротических интеллектуальных процессах — это проблемы, в рассмотрение которых я не вдавался, там, не буду вдаваться и здесь. Мне важно только подчеркнуть, что забывание собственных имен с ошибочным припоминанием и образование покрывающих воспоминаний — процессы однородные.

На первый взгляд различия между этими двумя феноменами несравненно больше бросаются в глаза, нежели сходство. Там дело идет о собственных именах, здесь — о цельных впечатлениях, о чем — то пережитом в действительности ли или мысленно; в первом случае — память явно отказывается служить, здесь же — совершает кажущуюся нам странной работу; там — минутное расстройство (ибо забытое нами только что имя могло воспроизводиться нами до того сотни раз правильно и завтра будет воспроизводиться вновь), здесь — длительное, беспрерывное обладание, ибо безразличные воспоминания детства, по — видимому, способны сопутствовать нам на протяжении долгого периода жизни. Загадки, возникающие перед нами в обоих этих случаях, по — видимому, совершенно различны. Там нашу научную любознательность возбуждает забывание, здесь — сохранение в памяти. Более глубокое исследование показывает, однако, что, несмотря на различие психического материала и разницу в длительности обоих явлений, точек соприкосновения все же больше. И здесь, и там дело идет об ошибочном воспоминании; воспроизводится не то, что должно было быть воспроизведено, а нечто новое, заместитель его. В случае забывания имен тоже имеется налицо известное действие памяти в форме замещающих имен. Феномен покрывающих воспоминаний, в свою очередь, тоже основывается на забывании других, существенных впечатлений. В обоих случаях известное интеллектуальное ощущение дает нам знать о вмешательстве некоего препятствия; но только это происходит в иной форме. При забывании имен мы знаем, что замещающие имена неверны; при покрывающих воспоминаниях мы удивляемся тому, что они еще у нас вообще сохранились. И если затем психологический анализ показывает, что в обоих случаях замещающие образования сложились одинаковым образом — путем смещения вдоль какой — либо поверхностной ассоциации, то именно различия в материале, в длительности и в центрировании обоих феноменов заставляют нас в еще большей степени ожидать, что мы нашли нечто существенно важное и имеющее общее значение. Это общее положение гласило бы, что отказ и ошибки репродуцирующей функции указывают нам гораздо чаще, нежели мы предполагаем, на вмешательство пристрастного фактора, на тенденцию, благоприятствующую одному воспоминанию и стремящуюся поставить преграду другому.

Вопрос о воспоминаниях детства представляется мне настолько важным и интересным, что я хотел бы посвятить ему несколько замечаний, которые выведут нас за пределы сказанного выше.

Как далеко в глубь детства простираются наши воспоминания? Мне известно несколько исследований по этому вопросу, в том числе работы Анри[143]и Потвина[144]; из них мы узнаем о существовании значительных индивидуальных различий; некоторые из подвергавшихся наблюдениям относят свои первые воспоминания к 6–му месяцу жизни, в то время как другие ничего не помнят из своей жизни до конца 6–го и даже 8–го года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях детства и какое значение они имеют? Очевидно, что для решения этого вопроса мало добыть материал путем коллекционирования сведений; необходима его обработка, в которой должно участвовать то лицо, от коего данные сообщения исходят.

На мой взгляд, мы слишком равнодушно относимся к фактам младенческой амнезии — утрате воспоминаний о первых годах нашей жизни и благодаря этому проходим мимо своеобразной загадки. Мы забываем о том, какого высокого уровня интеллектуального развития достигает ребенок уже на четвертом году жизни, на какие сложные эмоции он способен; мы должны были бы поразиться, как мало сохраняется обычно из этих душевных событий в памяти в позднейшие годы; тем более, что мы имеем все основания предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не проскользнули бесследно в развитии данного лица; напротив, они оказали влияние, оставшееся решающим и в последующее время. И вот несмотря на это несравненное влияние они забываются! Это свидетельствует о совершенно своеобразных условиях воспоминания (в смысле сознательной репродукции), до сих пор ускользавших от нашего познания. Весьма возможно, что именно забывание детских переживаний и даст нам ключ к пониманию тех амнезий, которые, как показывают новейшие данные, лежат в основе образования всех невротических симптомов.

Среди сохранившихся воспоминаний детства некоторые представляются нам вполне понятными, другие — странными или непонятными. Нетрудно исправить некоторые заблуждения относительно этих обоих видов. Стоит подвергнуть уцелевшие воспоминания какого — либо лица аналитической проверке — и нетрудно установить, что поручиться за их правильность невозможно. Некоторые воспоминания несомненно искажены, неполны либо смещены во времени или в пространстве. Сообщения опрашиваемых лиц о том, например, что их первые воспоминания относятся, скажем, ко второму году жизни, явно недостоверны. Скоро удается найти те мотивы, которые объясняют нам искажение и смещение пережитого и которые вместе с тем доказывают, что причиной этих ошибок является не простая погрешность памяти. Могучие силы позднейшей жизни оказали свое воздействие на способность вспоминать переживания детства, вероятно, те же самые, благодаря которым нам вообще так чуждо понимание этих детских лет.

Процесс воспоминания у взрослых оперирует, как известно, различного рода психическим материалом. Одни вспоминают в форме зрительных образов, их воспоминания носят зрительный характер; другие способны воспроизвести в памяти разве лишь самые скудные очертания пережитого; их называют — по терминологии Шарко — «auditifs» и «moteurs», в противоположность «visuels»[145]. Во сне эти различия исчезают; сны снятся нам всем по преимуществу в форме зрительных образов. Но то же самое происходит по отношению к воспоминаниям детства: они носят наглядный зрительный характер даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания лишены зрительного элемента. Зрительное воспоминание сохраняет, таким образом, тип инфантильного воспоминания. У меня лично единственные зрительные воспоминания — это воспоминания самого раннего детства: прямо — таки отчетливо наглядные сцены, сравнимые лишь с театральным действом. В этих сценах из детских лет, верны ли они или искажены, обычно и сам фигурируешь со своим детским обликом и платьем. Это обстоятельство представляется весьма странным; взрослые люди со зрительной памятью не видят самих себя в воспоминаниях о позднейших событиях[146]. Предположение, что ребенок, переживая что — либо, сосредоточивает внимание на себе, а не направляет его исключительно на внешние впечатления, шло бы вразрез со всем тем, что мы знаем на этот счет. Таким образом, самые различные соображения заставляют нас предполагать, что так называемые ранние детские воспоминания представляют собой не настоящий след давнишних впечатлений, а его позднейшую обработку, подвергшуюся воздействию различных психических сил более позднего времени. «Детские воспоминания» индивидов приобретают — как общее правило — значение «покрывающих воспоминаний» и приобретают при этом замечательную аналогию с детскими воспоминаниями народов, закрепленными в сказаниях и мифах.

Кто подвергал исследованию по методу психоанализа целый ряд лиц, тот накопил в результате этой работы богатый запас примеров «покрывающих воспоминаний» всякого рода. Однако с общение этих примеров в высшей степени затрудняется указанны выше характером отношений, существующих между воспоминания ми детства и позднейшей жизнью; чтобы уяснить значение топ или иного воспоминания детства в качестве воспоминания покрывающего, нужно было бы нередко изобразить всю позднейшую жизнь данного лица. Лишь редко бывает возможно, как в следующем прекрасном примере, выделить из общей связи одно отдельное воспоминание.

Молодой человек 24 лет сохранил следующий образ из 5–го года своей жизни. Он сидит в саду дачного дома на своем стульчике рядом с теткой, старающейся научить его распознавать буквы.

Различие между m и n не дается ему, и он просит тетку объяснить ему, чем отличаются эти две буквы одна от другой. Тетка обращает его внимание на то, что у буквы m целой частью больше, чем у n, — лишняя третья черточка. — Не было никакого основания сомневаться в достоверности этого воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно способно взять на себя символическое представительство иного рода любознательности мальчика. Ибо подобно тому, как ему тогда хотелось узнать разницу между буквами тип, так впоследствии он старался узнать разницу между мальчиком и девочкой и наверно согласился бы, чтобы его учительницей была именно эта тетка. И действительно, он нашел тогда, что разница несколько аналогична, что у мальчика тоже одной частью больше, чем у девочки, и к тому времени, когда он узнал это, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.

На одном только примере я хотел бы показать, какой смысл может получить благодаря аналогичной обработке детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого смысла. Когда я на 43–м году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, которая давно уже (мне казалось — с самых ранних лет) время от времени приходила мне на ум и которую надо было отнести, на основании вполне достаточных признаков, к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, как я стою, плача и требуя чего — то, перед ящиком, дверцу которого держит открытой мой старший (на 20 лет) сводный брат; затем вдруг вошла в комнату моя мать, красивая, стройная, как бы возвращаясь с улицы. Этими словами я выразил наглядно представленную мне сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать. Собирался ли брат открыть или закрыть ящик (когда я первый раз сформулировал это воспоминание, я употребил слово «шкаф»), почему я при этом плакал, какое отношение имел к этому приход матери — все это было для меня темно; я склонен был объяснить эту сцену тем, что старший брат чем — нибудь дразнил меня и это было прервано приходом матери. Такие недоразумения в сохранившейся в памяти сцене из детства нередки: помнишь ситуацию, но в ней нет надлежащего центра: не знаешь, на какой из ее элементов должен быть сделан психический акцент. Аналитический разбор вскрыл передо мной совершенно неожиданный смысл картины. Я не нашел матери, во мне зашевелилось подозрение, что она заперта в этом ящике или шкафу, и потому потребовал от брата, чтобы он открыл его. Когда он это сделал и я убедился, что матери в ящике нет, я начал кричать; это тот момент, который закреплен в воспоминании и за которым последовало успокоившее мою тревогу или тоску появление матери. Но каким образом пришла ребенку мысль искать мать в ящике? Снившиеся мне в то же время сны смутно напоминали мне о няньке, о которой у меня сохранились еще и другие воспоминания, о том, например, как она неукоснительно требовала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые я получал в подарок, — деталь, которая, в свою очередь, может претендовать на роль воспоминания, «покрывающего» нечто позднейшее. Я решил облегчить себе на этот раз задачу истолкования и расспросил мою мать — теперь уже старую женщину — об этой няньке. Я узнал многое, в том числе и то, что она, умная, но нечестная особа, во время родов моей матери украла у нас в доме множество вещей и по настоянию моего брата была предана суду. Это указание разъяснило мне сразу, словно каким — то озарением, смысл рассказанной выше сцены. Внезапное исчезновение няньки не было для меня безразличным; я обратился как раз к этому брату с вопросом о том, где она, вероятно, заметив, что в ее исчезновении он сыграл какую — то роль; он ответил мне уклончиво, игрой слов, как это он любит делать и сейчас: «Ее заперли в ящик». Ответ этот я понял по — детски, буквально, но прекратил расспросы, потому что ничего больше добиться не мог. Когда немного времени спустя я хватился матери и ее не было, я заподозрил брата в том, что он сделал с ней то же, что и с нянькой, и заставил его открыть мне ящик. Я понимаю теперь, почему в передаче этого зрительного воспоминания детства подчеркнута худоба матери; мне должен был броситься в глаза ее вид только что выздоровевшего человека. Я 2'/2 годами старше родившейся тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша совместная жизнь со сводным братом.

V

ОБМОЛВКИ

Если обычный материал нашей разговорной речи на родном языке представляется огражденным от забывания, то тем более подвержен он другому расстройству, известному под названием «обмолвок». Явление это, наблюдаемое у здорового человека, производит впечатление переходной ступени к так называемой «парафазии», наступающей уже при патологических условиях.

В данном случае я имею возможность в виде исключения пользоваться (и воздать должное) предшествующей работой: в 1895 году Мерингер и К. Майер опубликовали работу под заглавием «Обмолвки и очитки»; точка зрения, с которой они разбирают вопрос, выходит за пределы моего рассмотрения. Ибо один из авторов, от имени которого и ведется изложение, — языковед и взялся за исследование с лингвистической точки зрения, желая найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он надеялся, что на основании этих правил можно будет заключить о существовании «известного духовного механизма», «в. котором звуки одного слова, одного предложения и даже отдельные слова связаны и сплетены между собой совершенно особенным образом» (S. 10).