Герберт Уэллс. Дверь в стене

Месяца три назад, как-то вечером, в очень располагающей к

интимности обстановке, Лионель Уоллес рассказал мне историю про

"дверь в стене". Слушая его, я ничуть не сомневался в

правдивости его рассказа.

Он говорил так искренне и просто, с такой подкупающей

убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но утром у себя

дома я проснулся совсем в другом настроении. Лежа в постели и

перебирая в памяти подробности рассказа Уоллеса, я уже не

испытывал обаяния его неторопливого, проникновенного голоса,

когда за обеденным столом мы сидели с глазу на глаз, под мягким

светом затененной абажуром лампы, а комната вокруг нас тонула в

призрачном полумраке и перед нами на белоснежной скатерти

стояли тарелочки с десертом, сверкало серебро и разноцветные

вина в бокалах, и этот яркий, уютный мирок был так далек от

повседневности. Но сейчас, в домашней обстановке, история эта

показалась мне совершенно невероятной.

- Он мистифицировал меня! - воскликнул я.- Ну и ловко это

у него получалось! От кого другого, а уж от него я никак этого

не ожидал.

Потом, сидя в постели и попивая свой утренний чай, я

поймал себя на том, что стараюсь доискаться, почему эта столь

неправдоподобная история вызвала у меня такое волнующее

ощущение живой действительности; мне приходило в голову, что в

своем образном рассказе он пытался как-то передать,

воспроизвести, восстановить (я не нахожу нужного слова) те свои

переживания, о которых иначе невозможно было бы поведать.

Впрочем, сейчас я уже не нуждаюсь в такого рода

объяснениях. Со всеми сомнениями уже давно покончено. Сейчас я

верю, как верил, слушая рассказ Уоллеса, что он всеми силами

стремился приоткрыть мне некую тайну. Но видел ли он на самом

деле, или же это ему просто казалось, обладал ли он каким-то

редкостным драгоценным даром или же был во власти игры

воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства его смерти

не пролили свет на этот вопрос, который так и остался

неразрешенным. Пусть судит сам читатель!

Теперь я уже не помню, что вызвало на откровенность этого

столь замкнутого человека - случайное ли мое замечание или

упрек. Должно быть, я обвинил его в том, что он проявил

какую-то расхлябанность, даже апатию, и не поддержал одно

серьезное общественное движение, обманув мои надежды. Тут у

него вдруг вырвалось:

- У меня мысли заняты совсем другим... Должен признаться,-

продолжал он, немного помолчав,- я был не на высоте... Но дело

в том... Тут, видишь ли, не замешаны ни духи, ни привидения...

но, как это ни странно, Редмонд, я словно околдован. Меня

что-то преследует, омрачает мою жизнь, пробуждает какое-то

неясное томление.

Он остановился, поддавшись той застенчивости, какая

нередко овладевает нами, англичанами, когда приходятся говорить

о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.

- Ты ведь прошел весь курс в Сент-Ателстенском колледже? -

внезапно спросил он совсем некстати, как мне показалось в тот

момент.- Так вот...- И он снова умолк. Затем, сперва

неуверенно, то и дело запинаясь, потом все более плавно и

непринужденно, стал рассказывать о том, что составляло тайну

его жизни: то было неотвязное воспоминание о неземной красоте и

блаженстве, пробуждавшее в его сердце ненасытное томление,

отчего все земные дела и развлечения светской жизни казалась

ему глупыми, скучными и пустыми.

Теперь, когда я обладаю ключом к этой загадке, мне

кажется, что все было написано на его лице. У меня сохранилась

его фотография, на которой очень ярко запечатлелось это

выражение какой-то странной отрешенности. Мне вспоминается, что

однажды сказала о нем женщина, горячо его любившая. "Внезапно -

заметила она,- он теряет всякий интерес к окружающему. Он

забывает о вас. Вы для него не существуете, хотя вы рядом с

ним..."

Однако Уоллес далеко не всегда терял интерес к

окружающему, и, когда его внимание на чем-нибудь

останавливалось, он добивался исключительных успехов. И в самом

деле, его карьера представляла собой цепь блестящих удач. Он

уже давно опередил меня, занимал гораздо более высокое

положение и играл в обществе такую роль, о какой я не мог и

мечтать.

Ему не было еще и сорока лет, и поговаривают, что будь он

жив, то получил бы ответственный пост и почти наверняка вошел

бы в состав нового кабинета. В школе он всегда без малейшего

усилия шел впереди меня, это получалось как-то само собой.

Почти все школьные годы мы провели вместе в

Сент-Ателстенском колледже в Восточном Кенсингтоне. Он поступил

в колледж с теми же знаниями, что и я, а окончил его,

значительно опередив меня, вызывая удивление своей блестящей

эрудицией и талантливыми выступлениями, хотя я и сам, кажется,

учился недурно. В школе я впервые услыхал об этой "двери в

стене", о которой вторично мне довелось услышать всего за месяц

до смерти Уоллеса.

Теперь я совершенно уверен, что, во всяком случае для

него, эта "дверь в стене" была настоящей дверью в реальной

стене и вела к вечным реальным ценностям.

Это вошло в его жизнь очень рано, когда он был еще

ребенком пяти-шести лет.

Я помню, как он, очень серьезно и неторопливо размышляя

вслух, приоткрыл мне свою тайну и, казалось, старался точно

установить, когда именно это с ним произошло.

- Я увидел перед собой,- говорил он,- ползучий дикий

виноград, ярко освещенный полуденным солнцем, темно-красный на

фоне белой стены... Я внезапно его заметил, хотя и не помню,

как это случилось... На чистом тротуаре, перед зеленой дверью

лежали листья конского каштана. Понимаешь, желтые с зелеными

прожилками, а не коричневые и не грязные: очевидно, они только

что упали с дерева. Вероятно, это был октябрь. Я каждый год

любуюсь как падают листья конского каштана, и хорошо знаю,

когда это бывает... Если не ошибаюсь, мне было в то время пять

лет и четыре месяца.

По словам Уоллеса, он был не по годам развитым ребенком:

говорить научился необычайно рано, отличался рассудительностью

и был, по мнению окружающих, "совсем как взрослый", поэтому

пользовался такой свободой, какую большинство детей едва ли

получает в возрасте семи-восьми лет. Мать Уоллеса умерла, когда

ему было всего два года, и он остался под менее бдительным и не

слитком строгим надзором гувернантки. Его отец - суровый,

поглощенный своими делами адвокат - уделял сыну мало внимания,

но возлагал на него большие надежды. Мне думается, что,

несмотря на всю его одаренность, жизнь казалась мальчику серой

и скучной. И вот однажды он отправился побродить.

Уоллес совсем забыл, как ему удалось улизнуть из дома и по

каким улицам Восточного Кенсингтона он проходил. Все это

безнадежно стерлось у него из памяти. Но белая стена и зеленая

дверь вставали перед ним совершенно отчетливо.

Он ясно помнил, что при первом же взгляде на эту дверь

испытал необъяснимое волнение, его влекло к ней, неудержимо

захотелось открыть и войти.

Вместе с тем он смутно чувствовал, что с его стороны будет

неразумно, а может быть, даже и дурно, если он поддастся этому

влечению. Уоллес утверждал, что, как ни удивительно, он знал с

самого начала, если только память его не обманывает, что дверь

не заперта и он может, когда захочет, в нее войти.

Я так и вижу маленького мальчика, который стоит перед

дверью в стене, то порываясь войти, то отходя в сторону.

Каким-то совершенно непостижимым образом он знал, что отец

очень рассердится, если он войдет в эту дверь.

Уоллес со всеми подробностями рассказал, какие он пережил

колебания. Он прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы,

по-мальчишески засвистел, с независимым видом зашагал вдоль

стены и свернул за угол. Там он увидел несколько драных,

грязных лавчонок, и особенно запомнились ему мастерские

водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные

глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и

жестянки с эмалевой краской.

Он стоял, делая вид, что рассматривает эти предметы, на

самом же деле трепетно стремился к зеленой двери.

Внезапно его охватило необъяснимое волнение. Боясь, как бы

на него снова не напали колебания, он решительно побежал,

протянув руку, толкнул зеленую дверь, вошел в нее, и она

захлопнулась за ним. Таким образом, в один миг он очутился в

саду, и видение этого сада потом преследовало его всю жизнь.

Уоллесу было очень трудно передать свои впечатления от

этого сада.

- В самом воздухе было что-то пьянящее, что давало

ощущение легкости, довольства и счастья. Все кругом блистало

чистыми, чудесными, нежно светящимися красками. Очутившись в

саду, испытываешь острую радость, какая бывает у человека

только в редкие минуты, когда он молод, весел и счастлив в этом

мире. Там все было прекрасно...

Уоллес задумался, потом продолжал свой рассказ.

- Видишь ли,- сказал он нерешительным тоном, как человек,

сбитый с толку чем-то совершенно необычным. - Там были две

большие пантеры... Да, пятнистые пантеры. И, представь себе, я

их не испугался. На длинной широкой дорожке, окаймленной с

обеих сторон мрамором и обсаженной цветами, эти два огромных

бархатистых зверя играли мячом. Одна из пантер не без

любопытства поглядела на меня и направилась ко мне: подошла,

ласково, потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую

вперед ручонку и замурлыкала. Говорю тебе, то был зачарованный

сад. Я это знаю... А его размеры? О, он далек"" простирался во

все стороны, и, казалось, ему нет конца. Помнится, вдалеке

виднелись холмы. Бог знает, куда вдруг провалился Восточный

Кенсингтон. И у меня было такое чувство, словно я вернулся на

родину.

Знаешь, в тот самый миг, когда дверь захлопнулась за мной,

я позабыл и дорогу, усыпанную опавшими листьями каштана, с ее

экипажами и фургонами, забыл о дисциплине, властно призывавшей

меня домой; забыл обо всех своих колебаниях и страхах, забыл

всякую осторожность; забыл и о повседневной жизни. В одно

мгновение я очутился в другом мире, превратившись в очень

веселого, безмерно счастливого ребенка. Это был совсем иной

мир, озаренный теплым, мягким, ласковым светом; тихая ясная

радость была разлита в воздухе, а в небесной синеве плыли

легкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая дорожка, по

обеим сторонам которой росли великолепные, никем не охраняемые

цветы, бежала передо мной и манила идти все дальше, рядом со

мной шли две большие пантеры. Я бесстрашно погрузил свои

маленькие руки в их пушистую шерсть, гладил их круглые уши,

щекотал чувствительное местечко за ушами и забавлялся с ними.

Казалось, они приветствовали мое возвращение на родину. Все

время мною владело радостное чувство, что я наконец вернулся

домой. И когда на дорожке появилась высокая прекрасная девушка,

с улыбкой пошла ко мне навстречу и сказала: "Вот и ты!" - потом

подняла меня, расцеловала, опустила на землю и повела за руку,-

это не вызвало во мне ни малейшего удивления, но лишь чудесное

сознание, что иначе и не могло быть, напоминая о чем-то

счастливом, что странным образом выпало из памяти. Я помню

широкие красные ступени, видневшиеся между стеблями

дельфиниума; мы поднялись по ним на убегавшую вдаль аллею, по

сторонам которой росли старые престарые тенистые деревья. Вдоль

этой аллеи, среди красноватых, изборожденных трещинами стволов,

высились мраморные памятники и статуи, а вокруг бродили ручные,

очень ласковые белые голуби.

Поглядывая вниз, моя спутница осторожно вела меня по этой

прохладной аллее. Мне запомнились милые черты ее нежного,

доброго лица с тонко очерченным подбородком. Тихим, задушевным

голосом она задавала мне вопросы и рассказывала что-то, без

сомнения, очень приятное, но что именно, я начисто забыл...

Внезапно обезьянка-капуцин, удивительно чистенькая, с

красновато-бурой шерсткой и добрыми карими глазами, спустилась

к нам с дерева и побежала рядом со мною, поглядывая на меня и

скаля зубы, потом прыгнула мне на плечо. Так мы оба, веселые и

довольные, продолжали свой путь.

Он умолк.

- Продолжай,- сказал я.

- Мне вспоминаются всякие мелочи. Мы прошли мимо старика,

сидевшего в тени лавров и погруженного в размышления. Миновали

рощу, где порхали стаи резвых попугаев. Прошли вдоль широкой

тенистой колоннады к просторному прохладному дворцу, где было

множество великолепных фонтанов и самых замечательных

вещей-все, о чем только можно мечтать. Там я заметил много

людей - некоторых я помню очень ясно, Других смутно, но все они

были прекрасны и ласковы. И каким-то непостижимым образом я

сразу почувствовал, что я им дорог и они рады меня видеть. Их

движения, прикосновения рук, приветливый, сияющий любовью

взгляд - все наполняло меня неизъяснимым восторгом. Вот

так-то...

Он на секунду задумался.

- Я встретил там товарищей своих детских игр. Для меня,

одинокого ребенка, это было большой радостью. Они затевали

чудесные игры на поросшей зеленой травой площадке, где стояли

солнечные часы, обрамленные цветами. И во время игр мы горячо

привязаллсь друг к другу.

Но, как это ни странно, тут в моей памяти провал. Я не

помню игр, в какие мы играли. Никогда не мог вспомнить.

Впоследствии, еще в детские годы, я целыми часами, порой

обливаясь слезами, ломал голову, стараясь припомнить, в чем же

состояло это счастье. Мне хотелось снова у себя в детской

возобновить эти игры. Но куда там!.. Все, что я мог воскресить

в памяти - это ощущение счастья и облик двух дорогих товарищей,

игравших со мной.

Потом появилась строгая темноволосая женщина с бледным

серьезным лицом и мечтательными глазами, с книгой в руках, в

длинном одеянии бледно-пурпурного цвета, падавшем мягкими

складками. Она поманила меня и увела с собой на галерею над

залом. Товарищи по играм нехотя отпустили меня, тут же

прекратили игру и стояли, глядя, как меня уводят. "Возвращайся

к нам! - вслед кричали они.- Возвращайся скорей!"

Я заглянул в лицо женщине, но она не обращала на их крики

ни малейшего внимания. Ее кроткое лицо было серьезно. Мы

подошли к скамье на галерее. Я стал рядом с ней, собираясь

заглянуть в книгу, которую она открыла у себя на коленях.

Страницы распахнулись. Она указывала мне, и я в изумлении

смотрел: на оживших страницах книги я увидел самого себя. Это

была повесть обо мне; в ней было все, что случилось со мной со

дня моего рождения.

Я дивился, потому что страницы книги не были картинками,

ты понимаешь, а реальной жизнью.

Уоллес многозначительно помолчал и поглядел на меня с

сомнением.

- Продолжай,- сказал я,- мне понятно.

- Это была самая настоящая жизнь, да, поверь, это было

так: люди двигались, события шли своим чередом. Вот моя дорогая

мать, почти позабытая мною, тут же и отец, как всегда

непреклонный и суровый, наши слуги, детская, все знакомые

домашние предметы. Затем входная дверь и шумные улицы, где

сновали туда и сюда экипажи. Я смотрел, и изумлялся, и снова с

недоумением заглядывал в лицо женщины, и переворачивал страницы

книги, перескакивая с одной на другую, и не мог вдоволь

насмотреться; наконец я увидел самого себя в тот момент, когда

топтался в нерешительности перед зеленой дверью в белой стене.

И снова я испытал душевную борьбу и страх.

- А дальше! - воскликнул я и хотел перевернуть страницу,

но строгая женщина остановила меня своей спокойной рукой.-

Дальше! - настаивал я, осторожно отодвигая ее руку и стараясь

изо всех своих слабых сил освободиться от ее пальцев. И когда

она уступила и страница перевернулась, женщина тихо, как тень,

склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб.

Но на этой странице не оказалось ни волшебного сада, ни

пантер, ни девушки, что вела меня за руку, ни товарищей игр,

так неохотно меня отпустивших. Я увидел длинную серую улицу в

Восточном Кенсингтоне в унылый вечерний час, когда еще не

зажигают фонарей. И я там был - маленькая жалкая фигурка: я

горько плакал, слезы так и катились из глаз, как ни старался я

сдержаться. Плакал я потому, что не мог вернуться к моим милым

товарищам по играм, которые меня тогда звали: "Возвращайся к

нам! Возвращайся скорей!" Там я и стоял. Это уже была не

страница книги, а жестокая действительность. То волшебное место

и державшая меня за руку задумчивая мать, у колен которой я

стоял, внезапно исчезли, но куда?

Уоллес снова замолк и некоторое время пристально смотрел

на пламя, ярко пылавшее в камине.

- О, как мучительно было возвращение! - прошептал он.

- Ну, а дальше? - сказал я, помолчав минутудругую.

- Я был маленьким, жалким созданием! И снова вернулся в

этот безрадостный мир! Когда я до конца осознал, что со мною

произошло, безудержное отчаяние охватило меня. До сих пор

помню, какой я испытал стыд, когда рыдал на глазах у всех,

помню и позорное возвращение домой.

Я вижу добродушного старого джентльмена в золотых очках,

который остановился и сказал, предварительно ткнув меня

зонтиком: "Бедный мальчонка, верно, ты заблудился?" Это я-то,

лондонский мальчик пяти с лишним лет! К тому же старик вздумал

привести молодого любезного полисмена, вокруг нас собралась

толпа, и меня отвели домой. Смущенный и испуганный, громко

всхлипывая, я вернулся из своего зачарованного сада в отцовский

дом.

Таков был, насколько я припоминаю, этот сад, видение

которого преследует меня всю жизнь. Разумеется, я не в силах

передать словами все обаяние этого призрачного, словно бы

нереального мира, такого непохожего на привычную, обыденную

жизнь, но все же... это так и было. Если это был сон, то,

конечно, самый необычайный, сон среди белого дня... М-да!

Разумеется, за этим последовал суровый допрос,- мне пришлось

отчитываться перед тетушкой, отцом, няней, гувернанткой.

Я попытался рассказать им обо всем происшедшем, но отец в

первый раз в жизни побил меня за ложь. Когда же потом я вздумал

поведать об этом тетке, она, в свою очередь, наказала меня за

злостное упрямство. Затем мне настрого запретили об этом

говорить, а другим слушать, если я вздумаю рассказывать. Даже

мои книги сказок на время отняли у меня под предлогом, что у

меня было слишком развито воображение. Да, это сделали! Мой

отец принадлежал к старой школе... И все пережитое вновь

всплыло у меня в сознании. Я шептал об этом ночью мокрой

подушке и ощущал у себя на губах соленый вкус своих детских

слез.

К своим обычным не очень пылким молитвам я неизменно

присоединял горячую мольбу: "Боже, сделай так, чтобы я увидел

во сне мой сад! О, верни меня в мой сад. Верни меня в мой сад!"

Как часто мне снился этот сад во сне!

Быть может, я что-нибудь прибавил в своем рассказе,

возможно, кое-что изменил, право, не знаю.

Это, видишь ли, попытка связать воедино отрывочные

воспоминания и воскресить волнующее переживание раннего

детства. Между ним и воспоминаниями моего отрочества пролегла

бездна. Настало время, когда мне казалось совершенно

невозможным сказать кому-нибудь хоть слово об этом чудесном

мимолетном видении.

- А ты когда-нибудь пытался найти этот сад? - спросил я.

- Нет,- отвечал Уоллес,- не помню, чтобы в годы раннего

детства я хоть раз его разыскивал. Сейчас мне кажется это

странным, но, по всей вероятности, после того злополучного

происшествия из боязни, как бы я снова не заблудился, за каждым

моим движением зорко следили.

Я снова стал искать свой сад, только гораздо позже, когда

уже познакомился с тобой. Но, думается, был и такой период,

хотя это мне кажется сейчас невероятным, когда я начисто забыл

о своем саде. Думается, в то время мне было восемь-девять лет.

Ты меня помнишь мальчиком в Сент-Ателстенском колледже?

- Ну еще бы!

- В те дни я и виду не подавал, что лелею в душе тайную

мечту, не правда ли?

Уоллес посмотрел на меня - лицо его осветилось улыбкой.

- Ты когда-нибудь играл со мной в "северо-западный

проход"?.. Нет, в то время мы не были в дружбе с тобой.

Это была такая игра, продолжал он, в которую каждый

ребенок, наделенный живым воображением, готов играть целые дни

напролет. Требовалось отыскать "северо-западный проход" в

школу. Дорога туда была простая и хорошо знакомая, но игра

состояла в том, чтобы найти какой-нибудь окольный путь. Нужно

было выйти из дому на десять минут раньше, завернуть

куда-нибудь в сторону и пробраться через незнакомые улицы к

своей цели. И вот однажды, заблудившись в каких-то закоулках по

другую сторону Кампден-хилла, я уже начал подумывать, что на

этот раз проиграл и опоздаю в школу. Я направился наобум по

какой-то уличке, казавшейся тупиком, и внезапно нашел проход. У

меня блеснула надежда, и я пустился дальше. "Обязательно

пройду",- сказал я себе. Я миновал ряд странно знакомых грязных

лавчонок и вдруг очутился перед длинной белой стеной и зеленой

дверью, ведущей в зачарованный сад.

Я просто оторопел. Так, значит, этот сад, этот чудесный

сад был не только сном?

Он замолчал.

- Мне думается, что мое вторичное переживание, связанное с

зеленой дверью, ясно показывает, какая огромная разница между

деятельной жизнью школьника и безграничным досугом ребенка. Во

всяком случае, на этот раз у меня и в помыслах не было сразу

туда войти. Видишь ли... в голове вертелась лишь одна мысль:

поспать вовремя в школу,- ведь я оберегал свою репутацию

примерного ученика. У меня, вероятно, тогда явилось желание

хотя бы приоткрыть эту дверь. Иначе и не могло быть... Но я так

боялся опоздать в школу, что быстро одолел это искушение.

Разумеется, я был ужасно заинтересован этим неожиданным

открытием и продолжал свой путь, все время думая о нем. Но меня

это не остановило. Я шел своей дорогой. Вынув из кармана часы и

обнаружив, что в моем распоряжении еще десять минут, я

прошмыгнул мимо стены и, спустившись быстро с холма, очутился в

знакомых местах. Я добрался до школы, запыхавшись и весь в

поту, но зато вовремя. Помню, как повесил пальто и шляпу...

Подумай, я мог пройти мимо сада, даже не заглянув в калитку?!

Странно, а?

Он задумчиво посмотрел на меня.

- Конечно, в то время я не подозревал, что этот сад не

всегда можно было найти. Ведь у школьников довольно

ограниченное воображение. Наверное, меня радовала мысль, что

сад где-то неподалеку и я знаю дорогу к нему. Но на первым

плане была школа, неудержимо влекущая меня. Мне думается, в то

утро я был рассеян, крайне невнимателен и все время силился

припомнить удивительных людей, которых мне вскоре предстояло

встретить. Как это ни странно, я ничуть не сомневался, что и

они будут рады видеть меня. Да, в то утро этот сад, должно

быть, представлялся мне прелестным уголком, хорошим прибежищем

для отдыха в промежутках между напряженными школьными

занятиями.

Но в тот день я так и не пошел туда. На следующий день

было что-то вроде праздника, и, вероятно, я оставался дома.

Возможно также, что за проявленную мною небрежность мне была

назначена какая-нибудь штрафная работа, и у меня не оказалось

времени пойти окольным путем. Право, не знаю. Знаю только, что

в ту пору чудесный сад так занимал меня, что я уже не в силах

был хранить эту тайну про себя.

Я поведал о ней одному мальчугану. Ну как же его фамилия?

Он был похож на хорька... Мы еще звали его Пройда...

- Гопкинс,- подсказал я.

- Бот, вот, Гопкинс. Мне не очень хотелось ему

рассказывать. Я чувствовал, что этого не следует делать, но

все-таки в конце концов рассказал. Возвращаясь из школы, мы

часть дороги шли с ним вместе. Он был страшный болтун, и если

бы мы не говорили о чудесном саде, то все равно тараторили бы о

чем-нибудь другом, а мысль о саде так и вертелась у меня в

голове. Вот я и выболтал ему. Ну а он взял да выдал мою тайну.

На следующий день, во время перемены, меня обступило человек

шесть мальчишек постарше меня. Они подтрунивали надо мной, и в

то же время им не терпелось еще что-нибудь разузнать о

заколдованном саде. Среди них был этот верзила Фоусет. Ты

помнишь его? И Карнеби и Морли Рейнольдс. Ты случайно не был с

ними? Впрочем, нет, я бы запомнил, будь ты в их числе...

Удивительное создание - ребенок! Я сознавал, что поступаю

нехорошо, я был сам себе противен, и в то же время мне льстило

внимание этих больших парней. Помню, мне было особенно приятно,

когда меня похвалил Кроушоу. Ты помнишь сына композитора

Кроушоу - Кроушоу-старшего? Он сказал, что ему еще не

приходилось слышать такой увлекательной лжи. Но вместе с тем я

испытывал мучительный стыд, рассказывая о том, что считал своей

священной тайной. Это животное Фоусет даже позволил себе

отпустить шутку по адресу девушки в зеленом.

Уоллес невольно понизил голос, рассказывая о пережитом им

позоре.

- Я сделал вид, что не слышу,- продолжал он.- Неожиданно

Карнеби обозвал меня лгунишкой и принялся спорить со мной,

когда я заявил, что все это чистая правда. Я сказал, что знаю,

где находится эта зеленая дверь, и могу провести их всех туда -

какихнибудь десять минут ходу. Тут Карнеби, приняв вид

оскорбленной добродетели, заявил, что я должен подтвердить свои

слова на деле, а не то он меня хорошенько проучит. Скажи, тебе

никогда не выкручивал руку Карнеби? Если да, ты тогда поймешь,

что произошло со мной. Я поклялся, что мой рассказ - истинная

правда.

В то время в школе некому было защитить меня от Карнеби.

Правда, Кроушоу пропищал что-то в мою защиту, но Карнеби был

хозяином положения. Я испугался, взволновался, уши у меня

разгорелись. Я вел себя, как маленький глупый мальчишка, и под

конец. вместо того чтобы пойти одному на поиски своего

чудесного сада, я потащил за собой всю компанию. Я шел впереди,

веки у меня пылали, глаза застилал туман, на душе было тяжело,

я сгорал от стыда, а за мной 'шагали шесть насмешливых,

любопытных и угрожавших мне школьников... Мы не увидели ни

белой стены, ни зеленой двери...

- Ты хочешь сказать?..

- Я хочу сказать, что мне не удалось найти стены. я так

хотел ее разыскать, но никак не мог. И позже, когда я ходил

один, мне также не удавалось ее найти. В то время я так и не

разыскал белой стены и зеленой двери. Теперь мне кажется, что

все школьные годы я только и делал, что искал зеленую дверь в

белой стене, но ни разу не увидел ее, веришь, ни единого разу.

- Ну, а как обошлись с тобой после этого товарищи?

- Зверски!.. Карнеби учинил надо мной лютую расправу за

явную ложь.

Помню, как я пробрался домой и, стараясь, чтобы домашние

не заметили, что у меня заплаканные глаза, тихонько поднялся к

себе наверх. Я уснул весь в слезах. Но я плакал не от обиды, я

плакал о потерянном саде, где мечтал провести чудесные вечера.

Я плакал о нежных, ласковых женщинах и ожидавших меня

товарищах, об игре, которой я снова надеялся выучиться,- об

этой чудесной позабытой игре...

Я был уверен, что если бы тогда не рассказал... Трудное

время наступило для меня, бывало, по ночам я лил слезы, а днем

витал в облаках.

Добрых два семестра я нерадиво относился к своим занятиям

и получал плохие отметки. Ты помнишь? Конечно, ты не мог

забыть. Ты перегнал меня по математике, и это заставило меня

снова взяться за зубрежку.

Несколько минут мой друг молча смотрел на красное пламя

камина, потом опять заговорил:

- Я вновь увидел зеленую дверь, когда мне было уже

семнадцать лет. Она внезапно появилась передо мной в третий

раз, когда я ехал в Падингтон на конкурсный экзамен, собираясь

поступить в Оксфордский университет. Это было мимолетное

видение. Я сидел в кебе, наклонившись над дверцами экипажа, и

курил папиросу, считая себя, без сомнения, безупречным светским

джентльменом. И вдруг передо мной возникла стена, дверь, и в

душе всплыли столь дорогие мне незабываемые впечатления.

Мы с грохотом прокатили мимо. Я был слишком изумлен, чтобы

сразу остановить экипаж. Мы проехали довольно далеко и

завернули за угол. Затем был момент странного раздвоения воли.

Я постучал в стенку кеба и опустил руку в карман, вынимая часы.

- Да, сэр? - сказал любезно кучер.

- Э-э, послушайте! - воскликнул я.- Впрочем, нет, ничего!

Я ошибся! Я тороплюсь! Поезжайте! Мы проехали дальше...

Я прошел по конкурсу. В тот же день вечером я сидел у

камина у себя наверху, в своем маленьком кабинете, и похвала

отца, столь редкая похвала, и разумные его советы все еще

звучали у меня в ушах. Я курил свою любимую трубку, огромную

трубку, неизбежную в юности, и раздумывал о двери в длинной

белой стене.

"Если бы я остановил извозчика,- размышлял я,- то не сдал

бы экзамена, не был бы принят в Оксфорд и наверняка испортил бы

предстоящую мне карьеру". Я стал лучше разбираться в жизни.

Этот случай заставил меня глубоко призадуматься, но все же я не

сомневался, что будущая моя карьера стоила такой жертвы.

Дорогие друзья и пронизанный лучезарным светом сад

казались мне чарующими и прекрасными, но странно далекими.

Теперь я собирался покорить весь мир, и передо мной

распахнулась другая дверь - дверь моей карьеры.

Он снова повернулся к камину и стал пристально смотреть на

огонь; на миг багровые отсветы пламени озарили его лицо, и я

прочел в его глазах выражение какой-то упрямой решимости, но

оно тут же исчезло.

- Да,- произнес он, вздохнув.- Я безраздельно отдался

своей карьере. Работал я много и упорно, во в своих мечтаниях

неизменно возвращался к зачарованному саду. С тех пор мне

пришлось четыре раза мельком увидеть дверь этого сада. Да,

четыре раза. В эти годы мир стал для меня таким ярким,

интересным и значительным, столько открывалось возможностей,

что воспоминание о саде померкло, отодвинулось куда-то далеко,

потеряло надо мной власть и обаяние.

Кому придет в голову ласкать пантер по дороге на званный

обед, где предстоит встретиться с хорошенькими женщинами и

знаменитостями?

Когда я переехал из Оксфорда в Лондон, я был юношей,

подающим большие надежды, и кое-что уже успел совершить.

Кое-что... Однако были и разочарования...

Дважды я был влюблен, но не буду останавливаться на этом.

Расскажу только, что однажды, направляясь к той, которая, как

мне было известно, сомневалась, посмею ли я к ней прийти, я

наугад пошел по кратчайшей дороге и очутился в глухом переулке

близ Эрлс-Корт. Там я вдруг наткнулся на белую стену и знакомую

зеленую дверь.

"Как странно,- сказал я себе,- а ведь я думал, что это

где-то в Кэмпден-хилле. Это заколдованное место так же трудно

найти, как сосчитать камни Стонхенджа".

И я прошел мимо, так как настойчиво стремился к своей

цели. Дверь не манила меня в тот день.

Правда, был момент, когда меня потянуло открыть эту

дверь,- ведь для этого пришлось бы сделать каких-нибудь три

шага в сторону. В глубине души я был уверен, что она

распахнется для меня, но тут я подумал, что ведь это может меня

задержать, я опоздаю на свидание, а ведь дело идет о моем

самолюбии. Позднее я пожалел о том, что так торопился, ведь мог

же я хотя бы заглянуть в дверь и помахать рукой своим пантерам.

Но в то время я уже приобрел житейскую мудрость и перестал

гоняться за недостижимым видением. Да, но все же тогда я был

очень огорчен...

Потом последовали годы упорного труда, и о двери я и не

помышлял. И лишь недавно я снова вспомнил о ней, и мною

овладело непонятное чувство: казалось, весь мир заволокла

какая-то тонкая пелена. Я думал о том, что больше уж никогда не

увижу эту дверь, и меня томила горькая тоска. Возможно, я был

слегка переутомлен, а может быть, уже сказывается возраст: ведь

мне скоро сорок. Право, не знаю. Но вот с некоторых пор я

утратил жизнерадостность, которая помогает бороться и

преодолевать все препятствия. И это теперь, когда назревают

важные политические события и надо энергично действовать.

Чудно, не правда ли? Я начинаю уставать от жизни, и все земные

радости, какие выпадают мне на долю, кажутся мне ничтожными.

С некоторых пор я снова испытываю мучительное желание

увидеть сад. Да... я видел его еще три раза.

- Как, сад?

- Нет, дверь. И не вошел.

Уоллес наклонился ко мне через стол, и, когда он заговорил

снова, в его голосе звучала неизбывная тоска.

- Трижды мне представлялась такая возможность. Понимаешь,

трижды! Я давал клятву, что, если когда-нибудь эта дверь

окажется предо мной, я войду в нее. Убегу от всей этой духоты и

пыли, от этой блестящей мишуры, от этой бессмысленной суеты.

Убегу и больше никогда не вернусь. На этот раз я уже непременно

останусь там. Я давал клятву, а когда дверь оказывалась передо

мной, не входил.

Три раза в течение одного года я проходил мимо этой двери,

но так и не вошел в нее. Три раза за этот последний год.

Первый раз это случилось в тот вечер, когда произошел

резкий раскол при обсуждении закона о выкупе арендных земель и

правительство удержалось у власти большинством всего трех

голосов. Ты помнишь? Никто из наших и, вероятно, большинство из

оппозиции не ожидали, что вопрос будет решаться в тот вечер. И

мнения раскололись, подобно яичной скорлупе.

В тот вечер мы с Хотчкинсом обедали у его двоюродного

брата в Бретфорде. Оба мы были без дам. Нас вызвали по

телефону, мы тотчас же помчались в машине его брата и едва

поспели к сроку. По пути мы проехали мимо моей двери в стене,

она казалась совсем призрачной в лунном сиянии. Фары нашей

машины бросали на нее яркие желтые блики,- несомненно, это была

она! "Бог мой!" - воскликнул я. "Что случилось?"- спросил

Хотчкинс. "Ничего!" - ответил я.

Момент был упущен.

- Я принес большую жертву,- сказал я организатору нашей

партии, войдя в здание парламента.

- Так и надо! - бросил он на бегу.

Но разве я мог тогда поступить иначе?

Во второй раз это было, когда я спешил к умирающему отцу,

чтобы сказать этому суровому старику последнее "прости". Момент

был опять-таки крайне напряженный.

Но в третий раз было совсем по-другому. Случилось это

всего неделю назад. Я испытываю жгучие угрызения совести,

вспоминая об этом. Я был с Гаркером и Ральфсом. Ты понимаешь,

теперь это уже не секрет, что у меня произошел разговор с

Гаркером. Мы обедали у Фробишера, и разговор принял интимный

характер.

Мое участие в реорганизуемом кабинете стояло еще под

вопросом.

Да, да. Теперь это уже дело решенное. Об этом пока еще не

следует говорить, но у меня нет оснований скрывать это от

тебя... Спасибо, спасибо. Но позволь мне досказать тебе мою

историю.

В тот вечер вопрос висел еще в воздухе. Мое положение было

крайне щекотливым. Мне было очень важно получить от Гаркера

нужные сведения, но мешало присутствие Ральфса.

Я из кожи лез, стараясь поддержать легкий, непринужденный

разговор, не имевший прямого отношения к интересующему меня

вопросу. Это было необходимо. Дальнейшее поведение Ральфса

доказало, что я был прав, остерегаясь его... Я знал, что Ральфс

распростится с нами, когда мы минуем Кенсингтон-Хайстрит, тут я

и огорошу Гаркера неожиданной откровенностью. Иной раз

приходится прибегать к такого рода уловкам... И вдруг в поле

моего зрения на дороге вновь появилась и белая стена и зеленая

дверь...

Разговаривая, мы прошли мимо стены. Шли мы медленно. Как

сейчас вижу на белой стене четкий силуэт Гаркера - низко

надвинутый на лоб цилиндр, а под ним нос, похожий на клюв, и

мягкие складки кашне; вслед за его тенью промелькнули на стене

и наши.

Я прошел в каких-нибудь двадцати дюймах от двери. "Что

будет, если я попрощаюсь с ними и войду в эту дверь?"-спросил я

себя. Но мне не терпелось поговорить с Гаркером. Меня осаждал

целый рой нерешенных проблем, и я так. и не ответил на этот

вопрос. "Они подумают, что я сошел с ума,- размышлял я. -

Предположим, я сейчас скроюсь. Загадочное исчезновение видного

политического деятеля..." Это перетянуло чашу весов, В

критический момент мое сознание было опутано сетью светских

условностей и деловых соображений.

Тут Уоллес с грустной улыбкой повернулся ко мне.

- И вот я сижу здесь. Да, здесь,- тихо сказал он. - Я

упустил эту возможность.

Три раза в этом году мне представлялся случай войти в эту

дверь, дверь, ведущую в мир покоя, блаженства, невообразимой

красоты и любви, неведомой никому из живущих на земле. И я

отверг это, Редмонд, и все исчезло...

- Откуда ты это знаешь?

- Я знаю, знаю. Что же мне теперь остается? Идти дальше по

намеченному пути, добиваться своей цели, мысль о которой так

властно меня удержала, когда пробил желанный час. Ты говоришь,

я добился успеха? Но что таксе успех, которому все завидуют?

Жалкая, нудная, пустая мишура! Да, успеха я добился.

При этих словах он с силой раздавил грецкий орех, который

был зажат в его большой руке, и протянул его мне:

- Вот он, мой успех!

Послушай, я должен тебе признаться, Редмонд, меня мучает

мысль об этой утрате, за последние два месяца - да, уже добрых

десять недель - я почти не работаю, буквально через силу

выполняю самые неотложные свои обязанности. Я не нахожу себе

места. Меня томит глубокая, безысходная печаль. По ночам, когда

меньше риска с кем-нибудь встретитьcя, я отправляюсь бродить по

городу. Хотел бы я знать... Да, любопытно, что подумают люди,

если вдруг узнают, что будущий министр, представитель самого

ответственного департамента, бредет в темноте одинодинешенек,

чуть ли не вслух оплакивая какую-то дверь, какой-то сад...

Передо мной воскресает побледневшее лицо Уоллеса, его

глаза с необычайным, угрюмым блеском. Сегодня вечером я вижу

его особенно ясно. Я сижу на диване, вспоминая его слова, звук

его голоса, а вчерашний вечерний выпуск вестминстерской газеты

с извещением о его смерти лежит рядом со мной. Сегодня в клубе

за завтраком только и было разговоров, что о его внезапной

кончине.

Его тело нашли вчера рано утром в глубокой яме, близ

Восточно-Кенсингтонского вокзала. Это была одна из двух

траншей, вырытых в связи с расширением железнодорожной линии на

юг. Для безопасности проходящих по шоссе людей траншеи были

обнесены сколоченным наспех забором, где был прорезан небольшой

дверной проем, куда проходили рабочие. По недосмотру одного из

десятников дверь осталась незапертой, и вот в нее-то и прошел

Уоллес.

Я, как в тумане, теряюсь в догадках.

Очевидно, в тот вечер Уоллес прошел весь путь от

парламента пешком. Часто во время последней сессии он шел домой

пешком. Я так живо представляю себе его темную фигуру; глубокой

ночью он бредет вдоль безлюдных улиц, поглощенный одной мыслью,

весь уйдя в себя.

Быть может, в бледном свете привокзальных фонарей грубый

дощатый забор показался ему белой стеной? А роковая дверь

пробудила в нем заветные воспоминания?

Да и существовала ли когда-нибудь белая стена и зеленая

дверь? Право, не знаю.

Я передал эту историю так, как мне ее рассказал Уоллес.

Порой мне думается, что Уоллес был жертвой своеобразной

галлюцинации, которая завлекла его в эту дверь, как на грех,

оказавшуюся не на запоре. Но я далеко не убежден, что это было

именно так. Я могу показаться вам суеверным, даже чуточку

ненормальным, но я почти уверен, что он действительно обладал

каким-то сверхъестественным даром, что им владело - как бы это

сказать? - какое-то неосознанное чувство, внушавшее ему иллюзию

стены и двери. как некий таинственный, непостижимый выход в

иной, бесконечно прекрасный мир. Вы скажете, что в конечном

итоге он был обманут? Но так ли это? Здесь мы у порога извечной

тайны, прозреваемой лишь немногими подобными ему ясновидцами,

людьми великой мечты. Все вокруг нас кажется нам таким простым

и обыкновенным, мы видим только ограду и за ней траншею. В

свете наших обыденных представлений нам, заурядным людям,

кажется, что Уоллес безрассудно пошел в таивший опасности мрак,

навстречу своей гибели.

Но кто знает, что ему открылось?