Партизанское движение на подъеме 2 страница

Поверили в Москве или не поверили, но два само­лета выслали. Машины приземлились на сорокасантиметровом льду, разгрузились, приняли раненых и взлетели.

* * *

22 января прискакал связной с центральной базы с извещением о том, что в штабе на мое имя получе­на важная радиограмма. Я немедленно выехал в Штаб. Здесь мне торжественно преподнесли уже рас­шифрованную радиограмму о том, что мне присвоено звание Героя Советского Союза, а пятьдесят парти­зан нашего отряда награждены орденами. Мои по­мощники капитан Черный и Брынский были награж­дены орденами Ленина.

Прощальная

Что почувствовал я, когда прошел первый шум поздравлений и когда я смог остаться наедине с со­бой? Разумеется, огромную радость и гордость, и хо­тя я тут же одернул себя, потому что нет худшего порока, чем зазнайство, а человек, вообразивший, что достиг совершенства, мертв, но гордость все-таки была. Гордость великим народом, который поднял меня из самых своих недр и дал приобщиться к сво­им подвигам и великой своей славе. И множество чувств и мыслей поднялось из глубины моего созна­ния. Я думал о том, что сделано, вспоминал дорогих погибших друзей и болезненно ясно ощутил, что многое сделано не так и впредь должно делаться иначе. В молодости иной раз и любовь и счастье при­ходят сами и их берут без раздумья. Зрелому чело­веку все — и любовь и награду — принимать нелегко, но, может быть, и чувства его от этого глубже.

И тут пришли мысли о сыне, о любимой. Я поду­мал, что увижу их не в мыслях, и не во сне, а впол­не реально — живых, своими глазами, и радость охва­тила меня, и нетерпеливо забилось сердце — скорее бы самолет!

Но времени, для того чтобы предаваться думам о Москве и о будущих встречах, не было. Мне сооб­щили, что из-под Ковеля возвращаются лейтенант Сазонов и Анатолий Седельников с большим отрядом партизан, и я должен был выехать в Юркевичи, что­бы их встретить.

Сазонов уходил на задание с группой в пятна­дцать человек, а вернулся во главе целого «войска» почти в две сотни бойцов, большинство из которых было в немецких мундирах. Я принял рапорт Сазо­нова.

Под Ковелем Седельников связался с местной партизанской группой, находившейся под руковод­ством шестидесятилетнего поляка Бужинского. С по­мощью разведчиков Бужинского Седельникову уда­лось установить, что железнодорожный мост через ре­ку Горынь на линии Лунинец — Сарны охраняли сто тридцать человек, собранных гитлеровцами главным образом из военнопленных. Два фашистских ефрейто­ра и один фельдфебель командовали этим подразде­лением. Анатолий совместно с Бужинским установи­ли связь с охраной моста, распропагандировали этих людей, и они, перебив гитлеровцев в количестве ста двадцати шести человек, с оружием ушли в лес и сдались в плен партизанам.

К сожалению, у Седельникова не оказалось в на­личии взрывчатки для подрыва этого моста. Мост этот был подорван соединением Ковпака через не­сколько дней после этого.

Седельников повел свое «войско» на базу, а по пути решил проверить новичков на боевом задании. Узнав, что в районе Домбровичей действует крупный спиртозавод, он отправил туда команду, перешедшую к нему с охраны моста. Эти люди были все в немец­ком обмундировании, и охрана завода приняла их за своих. Полицияи гитлеровцы в этом пункте были уничтожены, сбежать удалось только двоим. Завод был разрушен и сожжен.

В качестве трофеев Седельников захватил на заво­де более десятка пар лошадейс упряжью и, чтобы «дома не журились», прихватил заблаговременно оставленные две бочки по пятьсот литров спирта рек­тификата. А чтобы к выпивке была и закуска, на за­воде было забито три десятка хорошо откормленных свиней. Со всем этим хозяйством и «войском» Сазонов и Седельников переправились через Припять и при­были в село Юркевичи, в пятнадцати километрах от центральной базы.

Ко мне вызвали некоторых из числа «казаков», как именовали себя люди в немецкой форме.Вдо­мик вошел человек лет тридцати пяти, среднего ро­ста, голубоглазый, по внешности русский крестьянин.

— Садитесь,— предложил я.

Человек сел. Но я видел, как он чувствует себя неловко под моим пристальным взглядом.

— Расскажите, как это вы оказались в немецкой форме, на службе у оккупантов?

— Смалодушничал, товарищ полковник. В плен гопал. А там нас гитлеровцы стали морить голодом, бить, а то и расстреливать. Вот умереть-то и нехватило мужества.

— Откуда родом?

— Из-под Пензы, колхозник.

— Так какой же вы казак?

— А вот об этом я вам и рассказываю. Большинство нас таких. Казаками назвались, в эту вот зе­леную дрянь нарядили, винтовки выдали...

Он замолчал, потупив взгляд.

— Против своего народа воевать послали,— до­кончил я начатую мысль «казаком» из-под Пензы.

— Воевать не воевали, а присягу нарушили. Рассчитывали при первой возможности повернуть оружие против фашистских оккупантов. Доверите — оправдаем.

— А может, туго будет, снова в плен попадете?

Собеседник вскинул на меня влажные глаза.

— Нет уж, товарищ полковник. Кто там побывал один раз, того второй раз туда не заманишь. Лучше умереть, посылайте хоть с дубинками, будем сражать­ся все едино.

Вместе с моими бойцами прибыл Бужинский.

Стройному, высокому, с энергичными чертами ли­ца Бужинскому исполнилось шестьдесят три, но та­ких не называют стариками. Он обладал военной вы­правкой старого солдата. А на мои расспросы Бу­жинский мне охотно рассказал, что в империалисти­ческую войну он служил в царской армии и сражал­ся против немцев вместе с русскими. У него на руке был заметный шрам, недоставало двух пальцев.

— Ранение? — спросил я собеседника.

— В империалистической под Львовом царапнуло осколком мины, товарищ полковник,— ответил Бу­жинский.

— Чем же вы жили в Польше?

— Так себе, товарищ полковник. Нашлись сердо­больные родственники... Участок земли дали. Хату построил.

Истинный патриот польского народа, он ненавидел всем сердцем фашистских оккупантов.

«Сколько польские шляхтичи Мацинские и Беки стремились посеять рознь между двумя славянскими народами, — думал я, глядя в лицо Бужинскому,—но они могли в худшем случае создать какую-то на­кипь — ржавь. Все это не выдерживает испытаний и разлетается в дым при встрече с подлинными врагами».

Помнится, я сказал Бужинскому:

— Мы будем возбуждать ходатайство о награж­дении вас правительственной наградой.— При этом я спросил: — Желаете вы, чтобы ходатайство было воз­буждено перед польским правительством или перед советским?

Старый солдат посмотрел на меня проникновен­ным взглядом и сказал негромко и с какой-то гру­стью:

— Польского правительства пока нет¹. Бывшее правительство сбежало в первые дни войны, оставив свой народ на милость оккупантов. Если хотите пред­ставлять к награде, товарищ полковник, так представ­ляйте вместе с русскими, с которыми совместно я сражался против общего врага.

Жив ли ты теперь, боевой соратник?

Весть о нашем награждении и одновременном по­лучении пятисот литров спирта разнеслась с быстро­той молнии, и в ночь мы уже встречали гостей, при­ехавших нас поздравить.

Сидор Артемович не мог присутствовать на нашем лесном пиру, но и он прислал своего ординарца с поздравлением, напоминая между прочим о том, что­бы, празднуя, не обнесли и его доброй чаркой горил­ки. От души сожалея о том, что «старшой» не мог прибыть на наше торжество, мы отправили ему не­большой пятидесятилитровый бачок спирта.

К ночи прибыли товарищи Комаров и Капуста со своими комиссарами и адъютантами. Навстречу им в Милевичи выехал мой ординарец и проводил их установленным маршрутом до секретного поста у большой ели. Здесь были оставлены кони и повозки, и дальше гости направились пешей тропой.

На базе все было готово для торжественной встречи. Штабная землянка была задрапирована изнутри парашютным шелком, на столе стояла обильная за­куска — наш старший повар Вера Михайловна не уда­рила в грязь лицом, да и в Москве нас не забыва­ли: у нас были даже хорошие конфеты и шоколад.

Промявшиеся по морозцу гости вошли в землянку.

— Вот как вы живете! — сказал Василий Захаро­вич Комаров после первых рукопожатий.— Слышал я о том от ваших людей, а воочию не представлял. Да к вам не только гитлеровцы, а и мы-то — уж на что исколесили здешние леса вдоль и поперек — и то без проводников добраться не сможем.

Я пригласил гостей к столу, но в это время вошел радист и сообщил, что через десять минут будут пере­давать из Москвы концерт по заявкам бойцов и командиров Военморфлота.

— Ну, это надо послушать! — сказал Филипп Фи­липпович Капуста.— Ведь вот живут же люди, кон­церты из Москвы принимают! А мы целый год воева­ли без всякой связи, да и теперь с одной станцийкой перебиваемся.

И все поддержали: надо послушать.

Пошли в радиорубку, там гости расселись перед приемником, как перед сценой театра. Знакомый го­лос диктора проговорил: «Внимание», и суровые лица устремились к приемнику, и в глазах засветилось не­терпение, словно перед поднятием занавеса в театре. Еще бы: говорит Москва! Здесь, в глубоком тылу жесточайшего врага, в засыпанной снегом партизан­ской землянке говорит Москва! Начался концерт лег­кой музыки. Сколько раз дома, в Москве, мы в этих случаях с досадой выдергивали штепсель. Теперь мы слушали, затаив дыхание. Я взглянул на Василия Захаровича. Он сидел ближе всех к приемнику и, це­ликом захваченный музыкой, не замечая присутствую­щих, тихонько покачивал головой и постукивал в такт музыке носком сапога. Его глаза были печальны и сияли влажным блеском.

Вера Михайловна доложила, что ужин подан. Все разом заговорили. Смеясь и перебрасываясь шутка­ми, мы возвращались по скрипящей снегом тропинке в штабную землянку. Начальник караула отрапорто­вал, что на постах и в окружных селениях все в по­рядке.

В большой землянке уже начался пир. Гостей наехало много, и штабная землянка всех не вмещала. Мы могли спокойно праздновать до утра. Я вынул из кармана гимнастерки приказ о награждении личного состава нашего отряда и прочитал его вслух. На этом официальная часть окончилась, и началось пирше­ство.

Туго нам пришлось в фашистском тылу, крепко мы повоевали, немало потеряли, многому научились — теперь и выпить и погулять можно по-русски, вовсю. Выпили крепко и поговорили открыто, по душам, как старые боевые соратники. Не обошлось и без поцелу­ев и клятв в дружбе до конца, не обошлось и без уп­реков.

— Ну, что мы...— сказал захмелевший Василий Захарович,— мы так, а вот вы — герои, вы и ведите нас за собой.

— Война-то еще не кончилась,— засмеялся я.— Дела сколько хочешь. Каждый из присутствующих может стать героем...

После смеялись: как в воду глядел! Впоследствии трое из числа присутствовавших на пирушке получи­ли звание Героя Советского Союза. А спустя день была принята радиограмма о высылке самолета на Червонное, предназначенного для меня.

«Аэродром» кипел людьми, бойцы валили круп­ные деревья, выкладывали из них условленный знак и зажигали их целиком. Это было великолепное зре­лище: столбы пламени в темноте на зеркально чистом льду.

Извещенный по радио о прибытии самолетов, Си­дор Артемович стоял на берегу со своим штабом, и я находился тут же со своими товарищами. Отряд уже был официально передан мною капитану Черному, а я ждал свою заветную птицу, которая перенесет меня в Москву.

И вот воздушные корабли появились, вот первый опустился на лед. Он уже подруливал к костру, как лед внезапно затрещал — самолет начал провали­ваться. Летчики едва успели выскочить, и машина быстро погрузилась, лишь фюзеляж ее виднелся над поверхностью озера. В воздухе крутилось еще с пол­дюжины самолетов, ожидая посадочного сигнала.

Штабные работники в растерянности суетились во­круг Ковпака, ожидая от него решающего слова.

— Что делать? Давать сигнал?

— Не давать ни в коем случае!

— Давать немедленно!

— Что делать?

Сидор Артемович с минуту смотрел на эту суету.

— Вы не знаете, что делать? Немедленно сажать самолеты на лед!

И тут в последний момент не обошлось без его железной руки. Самолеты один за другим удачно се­ли на лед, разгрузились и, приняв раненых и боль­ных, благополучно взлетели ввысь.

В следующую ночь приземлился еще один са­молет.

На подводах лежали еще не отправленные ране­ные Сидора Артемовича. При свете костров мелька­ла коренастая фигура Петра Петровича Вершигоры, очищавшего линию старта от подвод и любопытных. Он кричал на какого-то рослого плечистого человека, размахивая кулаками, и подпрыгивал.

В воздухе засветились мощные фары.

— Мой или ваш? — спросил я у Ковпака и Руд­нева, стоявших рядом.

— Да не все ли равно?! — ответили мне в один голос командир и комиссар.— Садитесь и летите, только разрешите нам вашу машину догрузить наши­ми людьми. А то жаль отпускать самолет недогру­женным.

После крепких рукопожатий со своими и ковпаковцами мы погрузились в самолет. Рядом со мной заня­ли места Шлыков и Бриль.

Прощальные возгласы провожающих заглушил рев моторов. Самолет задрожал, затем качнулся и тронулся вперед, быстро набирая скорость. Мы вы­глянули в последний раз в окна.

Вершигора сдерживал напиравших сзади прово­жающих. Но вот один из бойцов вырвался за запрет­ную линию и побежал рядом с плоскостью самолета, размахивая шапкой. Это Валентин Телегин привет­ствовал улетающего друга.

Чувствовалось, как под колесами нагруженной до предела машины трещал и прогибался лед, пришед­ший в продольные колебания. Но с каждой секундой давление уменьшалось, и машина, незаметно оторвав­шись от гибкой стартовой дорожки, начала плавно набирать высоту.

Шлыков, упершись носом в слюду, еще что-то кри­чал Телегину и размахивал руками, но под самолетом была уже пустынная ледяная поверхность, покрытая глубоким пушистым снегом.

Нам предстояло около двух с половиной часов ле­теть над территорией, занятой противником. Парашю­тов, у нас не было.

Была лунная ночь, но все вокруг тонуло в легкой туманной дымке. Равномерный рокот моторов дей­ствовал успокаивающе. Температура заметно снижа­лась. Внизу мутносерая пелена снежного покрова по­степенно растворялась в тумане. Мы подходили к линии фронта.

Прошло несколько минут, по нас не стреляли. Вы­сота стала постепенно уменьшаться, значит линия фронта осталась позади. Под нами поплыла освобож­денная, израненная земля. Снежная пелена во многих местах была разодрана. Свежие раны темнели чер­ными воронками и рвами. Мелькали разрушенные, полусожженные села и деревни.

Нам больше ничто не угрожало. Впереди — Мо­сква, которую враг уже не беспокоил воздушными налетами. Зенитчики и ночные ястребки-перехватчики попрежнему охраняли подмосковное небо. Но это уже делалось только «на всякий случай». Врагу было не до налетов на Москву. На некоторых участках фронта он отползал на запад, оставляя бесчисленные ряды могил с крестами, накрытыми касками.

Москва с каждой минутой приближалась. И по мере того как встреча с ней становилась все ближе и реальнее, наше волнение нарастало. Самолет приземлился на Щелковском аэродроме, а нас ожидали на другом. Но какое это могло иметь значение, когда под нами была родная подмосковная земля. Широкое поле аэродрома мигало разноцвет­ными сигнальными огнями. На расчищенных старто­вых дорожках еще взлетали и опускались тяжелогруженные машины. Туда они везли взрывчатку, оттуда раненых людей. Одно для разрушения и смерти, дру­гое для восстановления и жизни.

Вот они, две стороны одного процесса, имя кото­рому — ВОЙНА.

«Странное время, — подумал я, глядя на раненых бойцов. — Пожалуй, они, потерявшие столько крови, счастливее того, кто отсиделся на задворках, за спи­ной других, и сохранил себя». До Москвы добирались на автобусе вместе с ранеными. У нас на руках не было никаких документов. А нам еще нужно было добираться до своей квартиры.

Начинался рассвет. Ночь мы не спали, и спать не хотелось. Шутка ли, — ужинали за шестьсот киломе­тров за линией фронта, а завтракать собирались в Москве, где можно будет по-настоящему умыться и спокойно сесть за стол в домашней обстановке, в кру­гу родных и знакомых! Здесь жизнь и напряженный труд людей надежно охранялись. И хотя враг был еще недалеко — в Гжатске и Ржеве, москвичи чув­ствовали себя спокойно.

Часть четвертая.

Всем народом.

Снова на запад

Плакаты на стенах домов. Требовательный, острый взгляд на мужественном лице женщины и лозунг: «Родина-мать зовет!»

Москва по-новому пленила меня своим суровым обликом. Я всматривался в каменные складки ее улиц, ища то, чем она жила и боролась, что обеспечило ей стойкость, упорство и неприступность. Я видел надол- 04К и ежи на окраинах, переулки, перегороженные (Баррикадами, мешки с песком, громоздившиеся вдоль баррикад и закрывавшие высокие витрины магазинов. Я видел людей разных профессий, работающих на за­водах и в штабах, видел суровые лица москвичек — старых и молодых. Всюду одно — стремление к победе.

Лозунги партии на стенах и в газетах, запросы, замыслы людей казались слитыми воедино и устрем­ленными, как таран, против фашистских оккупантов.Москва была та и не та, что раньше, когда я покидал ее. Она была менее нарядна, но словно возмужала. И люди стали суровее, спокойнее, проще. Город жил напряженной прифронтовой жизнью. Враг все еще стоял неподалеку, в Гжатске, но лицо города было уверенным и твердым,—лицо первой европейской сто­лицы, не сдавшейся врагу.

В Москву вернулся я с передовых позиций. Многое сделано, испытано, преодолено ценой огромных на­пряжений. У меня за плечами тысячи пройденных Километров по тылам врага, в памяти незабвенная

первая военная зима с ночами у костров под откры­тым небом.

У москвичей остались позади незабываемые октябрь и ноябрь первой военной осени, работа по три смены у станков, короткий отдых в цехе, скуд­ный завтрак.

И то, что я, еще несколько дней тому назад скры­вавшийся в дремучих лесах фашистского тыла, мог смотреть в гордые лица москвичей, волновало и ра­довало меня.

Первые две недели в Москве пролетели быстро: встреча с близкими и друзьями, награждение в Крем­ле да просто сама ходьба по московским улицам, с их потоками людей и машин,— все это было для ме­ня волнующим и приятным. Ощущение радостной неожиданности приходило ко мне с той минуты, когда я открывал глаза и видел себя в семье, в стенах го­стиницы, когда шум родного города, приглушенный зимними рамами, достигал моего сознания. Я думал о том, что меня ожидает дальше: свежий номер «Правды», известия о новых продвижениях Красной Армии и даже разговор в метро или в трамвае — все наводило на мысль о том, что враг силен и многое еще надо сделать для того, чтобы ты был счаст­лив. Москва, сражаясь, строилась. Метростроевцы возвели новую станцию метро. Мы ездили с Машей смотреть эту станцию и в волнении стояли перед обликом того, кто уверенно вел страну к победе. Вер­нулись домой, исполненные радостной благодарности, и в тот же день я узнал, что Иван Сергеевич Соло­монов, которого я считал погибшим, жив. Не найдя нас, он вышел к Щербине. Мне казалось почти чу­дом, что Соломонов уцелел, ведь я уже привык к мы­сли, что никогда больше его не увижу.

Через пятнадцать дней был закончен и сдан от­чет о работе в тылу врага. Я спросил: что же даль­ше? Мне ответили: «Отдыхай. Ты поработал не плохо и теперь имеешь право отдохнуть. Месяц-другой... а там будет видно...» Я уже видел себя на работе в ап­парате. Это никак не отвечало моим настроениям.

И я твердо решил отложить свой отпуск до конца

войны. Воздух Москвы был полон предчувствиями победы, и я не мог просто сидеть и ждать, я должен был бороться с врагом, чтобы ускорить ее приход и встретить в рядах передовой колонны.

Однако и на этот раз пришлось потратить немало усилий и времени, прежде чем я получил определен­ное назначение. Были всевозможные предложения и варианты, среди них — предложение вернуться в свое соединение, теперь носившее мое имя. Но это пред­ложение я отклонил: мой заместитель, товарищ Чер­ный, прекрасно освоился с диверсионной работой, умело руководил отрядами, и не было никакого смыс­ла менять это руководство. А вот группа Топкина, в Брестской области, все еще оставалась без команди­ра. По имевшимся в Москве сведениям, она неплохо действовала, но она обросла тысячами местных пар­тизан, и управление этими тысячами было не лег­ким — время от времени оттуда поступали тревож­ные сигналы.

В Брестской области еще летом 1942 года возник­ло несколько крупных партизанских отрядов. Боль­шинство их базировалось в лесах Ружанской пущи и так называемых «Волчьих норах». Отряды имени Щорса, имени Калинина, «Советская Беларусь» и многие другие сформировались здесь главным образом из окруженцев и бежавших из фашистского пле­на бывших бойцов и командиров Красной Армии. Ру­ководство отрядами до приземления группы Топки­на осуществляли Иосиф Павлович Урбанович и Иван Иванович Жижко, оставленные ЦК КП(б) Белорус­сии на подпольную работу в тылу у гитлеровцев. Урба­нович и Жижко создали подпольный антифашистский комитет, который первое время и руководил партизан­ским движением. Оба эти товарища не имели доста­точного опыта партийной работы, не служили в армии, а главное — не имели регулярной связи с ЦК КП(б) Белоруссии и Центральным штабом партизанского Движения. Поэтому им не под силу было навести поря­док и дисциплину в отрядах, преодолеть партизанщи­ну и распущенность. И даже созданный ими антифа­шистский комитет, занимающийся в основном массо­вой и пропагандистской работой, не мог наладить военное руководство.

В сентябре 1942 года в Брестской области была выброшена десантная группа капитана Топкина, о ко­тором я уже говорил выше. Группа имела радиостан­цию. Войдя в сношение с этой группой, Урбанович и Жижко получили возможность установить связь с Москвой. Капитан Топкин, старший политрук Цветков и старший лейтенант Алексейчик охотно приняли пред­ложение Урбановича и общими силами стали наво­дить порядок среди отрядов, стихийно образовавшихся в Брестской области,

А'1осквичам удалось переключить часть отрядов на подрыв вражеских эшелонов и организацию ди­версий на шоссе против автоколонн противника, но навести дисциплину и сделать эти отряды пол­ностью боеспособными товарищам не удалось. Урбановичу и Топкину предоставилась возможность так­же организовать вывозку авиабомб со склада, остав­шегося невзорванным при отходе советских войск. С этого склада было вывезено около сотни подвод тя­желых снарядов. Выплавленный путем кипячения авиабомб в воде тол прекрасно взрывался при до­бавлении небольшого количества обыкновенного прес­сованного тола.

У товарищей создалась, таким образом, возмож­ность запастись взрывчаткой на подрыв большого количества вражеских эшелонов. Но недисциплиниро­ванность в отрядах помешала осуществить это важ­нейшее мероприятие в широких масштабах. Благо­приятный момент для добычи взрывчатки был упу­щен, и гитлеровцы вывезли авиабомбы в более на­дежное место. Да и добытая уже взрывчатка не была рационально использована. В отряде «Советская Беларусь» находились лихачи, которые закладывали для подрыва одного фашистского эшелона не одну сотню килограммов тола. Паровоз в таких случаях разрывало на куски, но разрушения в эшелонах мало чем отличались от тех, которые давал взрыв трехпятн килограммов тола.

Это ненужное ухарство было выгодно только вра­гу. Но чтобы бороться за настоящую воинскую дис­циплину, надо было иметь авторитет, крепкую руку и твердый характер.

Мне казалось, что именно в Брестской области я смог бы с пользой для общего дела применить весь свой опыт, и я предложил себя в качестве командира группы Топкина. Это предложение было принято. Пе­ред вылетом я побывал в ЦК ВКП(б) и у секретаря ЦК КП(б) Белоруссии товарища Пономаренко. По­лученные мною руководящие указания содержали в себе ясную политическую установку на организацию всенародной войны против фашистских оккупантов.

Мои спутники, Александр Шлыков и Лаврен Бриль, успевшие уже навестить всех своих родных и многих знакомых, начали помогать мне в подготовке к новому вылету, выписывать и получать со складов все необходимое. Приходилось очень торопиться. Но­чи становились все короче, и мы рисковали застрять в Москве до августа. Я нетерпеливо считал дни и ча­сы, а вылет все оттягивался из-за непогоды.

21 мая, наконец, нас вызвали на аэродром.

Какая огромная разница между первым моим по­летом в фашистский тыл и этим! Теперь вся обста­новка подмосковного аэродрома создавала уверен­ность в успехе. В воздухе, на бетонированных до­рожках и на зеленом поле аэродрома было множе­ство машин — от маленьких, юрких истребителей и до тяжелых многомоторных бомбовозов и крупных транспортных кораблей. Вся эта двигавшаяся в раз­ных направлениях масса самолетов подчинялась же­лезной дисциплине и строжайшему распорядку. И все же мысль, сумеет ли летчик вывести самолет к цели, меня по старой памяти тревожила.

Слишком короткая, почти светлая майская ночь делала наш вылет весьма ответственным. На обрат­ном пути наш самолет должен был приземлиться на партизанском аэродроме где-то вблизи Сарн и там дожидаться следующей ночи. Однако на случай не­возможности посадки был взят почти двойной запас бензина и до минимума сокращена полезная нагрузка. Наш «ЛИ-2», поднимавший свыше тридцати человек, взял всего четверых и один грузовой мешок. Самолет взлетел с таким расчетом, чтобы с наступлением суме­рек пересечь линию фронта.

Было еще светло. Под нами проплывала террито­рия, где побывал враг, и печальная земля открывала свои раны: спаленные, разрушенные деревни, прова­лы окопов и траншей. Вид искалеченной земли зло­бой и ненавистью переполнял сердце.

Мы проходили над линией фронта в прозрачных сумерках. Луч вражеского прожектора лизнул пра­вую плоскость самолета. Летчик сделал горку, и пуч­ки лучей пересеклись где-то над нами. Как лезвия ги­гантских мечей, они рассекали небо в различных на­правлениях, то в непосредственной близости от ма­шины, то вдали от нее. Из нескольких точек загово­рили зенитные пулеметы, но они стреляли, очевидно, по звуку моторов, и вскоре светящиеся струи трасси­рующих пуль погасли где-то за нами. Самолет шел те­перь над территорией, занятой противником. По зиг­загообразным путям, проложенным вдоль линии око­пов, бегали маленькие черные коробки автомашин с тонкими усиками лучей, пробивавшихся из заэкрани­рованных фар. Через каждые сто, сто пятьдесят мет­ров машины приостанавливались. Очевидно, они раз­возили по окопам продукты питания и боеприпасы. Их было отлично видно с самолета, и я подумал: «Спустить бы на них тысячу фугасок!» Наш стрелок- радист товарищ Агеев легко вращал над нами свое ловкое, плотно сбитое тело. Он со своим единствен­ным крупнокалиберным пулеметом зорко стерег воз­дух. Еще на аэродроме я заметил на фюзеляже на­шего самолета звездочку, означавшую, что наш мир­ный транспортный корабль сбил вражеский самолет.

Темнота майской ночи наступает очень медленно, особенно на подмосковных широтах, но мы удаля­лись на юго-запад, и ночь словно отступала перед нами. Наконец все-таки стемнело. Начиналась болтанка. Справа позади остался Гомель. Мои бойцы и ра­дист спали на запасных бензобаках. Мысленно я представил себе огромную площадь Пинских болот, над которой мы пролетали, и мне мучительно захоте­лось увидеть с высоты самолета озеро Червонное — так, как хочется увидеть родные места после долгой разлуки. Но туман застлал землю, и лишь изредка прорывались сквозь мутную его пелену темные мас­сивы елового леса, проплывавшего в двух сотнях метров под плоскостями. Стянутый лямками парашю­та, я перегибался к окну, напряженно вглядываясь в густеющий сумрак. От напряжения у меня мелькало в глазах, кружилась и разбаливалась голова. Вне­запно мне стало так нехорошо, что я лишь огромным усилием воли сохранил сознание.

Пилот сказал: «До цели осталось пятнадцать ми­нут». Надо было найти силы, чтобы встать, подгото­виться, подойти к двери и прыгнуть. Я сидел прямо по ходу самолета с закрытыми глазами, не будучи в состоянии вымолвить слово.

Раздалось ожидаемое: «Цель!» С трудом я под­нялся на ноги и пошел к двери, держась за обшивку фюзеляжа. На мгновение перед глазами на вздыбив­шейся земле мелькнули костры, но рассмотреть, ка­кая фигура ими была обозначена, я не был в состоя­нии. Ко мне жался Лаврен, он ни разу еще не пры­гал с парашютом и теперь, видимо, боялся. Я молча отстранил его рукой.

«Пошел!» — и я рванулся в воздух, едва помня, что и как я делаю. Стропы дернули и натянулись. Ко мне сразу вернулись силы, исчезли головокружение и дурнота. Ветром меня относило на небольшой лесок. Я решил было скользить в направлении знакомой по приказу фигуры костров — буквы П и точки,— но было уже поздно, ноги мои ощутили ветви сосны, а через секунду меня слегка дернуло вверх, купол пара­шюта аккуратно покрыл верхушку дерева, и я повис на стропах у самой земли. Бойцы и груз приземлились так же благополучно. От костров к нам бежали люди.

Обрезав стропы парашюта и взяв автомат наизго­товку, я стал обходить костры кустарником. За чер­той освещенного пламенем костров пространства бес­порядочно суетились в темноте люди.

— Да где ж он делся? Парашют-то, вон он висит!

— Ванька, беги к Василь Василичу!

— Да нету его тута!

— Беги, так твою!..

— Петька, ищи его в кустах, должно, туда побег!