Повседневность и специализированные формы культуры

Разделение повседневной и специализированных сторон жизни возможно не только “по вертикали”: профессии (самые разные) versus быт (более или менее общий для целого социального страта), но и “по горизонтали” (онаученные, вообще интеллектуально рафинированные занятия и их профанные, массовидные контратипы). В традиционных обществах кастовое деление отличалось крупным масштабом (воин, жрец, простой труженик), а разница в бытовом сознании и поведении между вождями, шаманами и остальными общинниками была не принципиальной. Так или иначе феодализированное Средневековье упрочило по сути ту же схему социальной стратификации в виде сословного деления (“первые” сословия с их книжно-церковной культурой и сословие “третье” с культурой двоеверной, устно-языче-ской в своей основе). В дальнейшем смысловая гомогенность обыденных и специализированных форм культуры, взаимопроникновение частного и общественного в жизни людей отличает архаизированные социумы, каких сохраняется сейчас больше всего на Востоке (образ-цом такого рода слитности служит шариат в зоне фундаментального ислама).

На Западе в Новое и особенно в Новейшее времена получает развитие и обобщение контроверза обычного “среднего” человека, с одной стороны, а с другой — специалиста любого рода, который монополизирует производство и применение особых типов знания. За первыми закрепляется роль исполнителя в материальном производст-ве да в сфере обслуживания, а вторые присваивают себе право творчества особых символов и сокровенных смыслов — в религии и философии, науке и технике, искусстве и педагогике, прочих областях духовной культуры. При сопоставлении с этими последними повседневность представляется заведомо низкой (поверхностной, примитивизированной, застойной, несамостоятельной) отраслью мышления и действия; сферой отчуждения человеческой самости. Здравый смысл профана и формы массового сознания больше не выдерживают конкуренции со спекуляциями идеологов, медитациями мистиков, озарениями художников; вообще экспертизами специалистов. С их помо-щью представитель индустриальной цивилизации всё чаще решает даже сугубо личные проблемы. Юристы, психоаналитики, банкиры, врачи, провизоры, воспитатели детей, социальные работники, авторемонтники и прочие, и прочие консультанты составляют уже некую внешнюю структуру мало-мальски состоятельной семьи. Они контролируют практически все секторы повседневности. Получается, что не только на Востоке, но и на Западе частная жизнь уступает давлению специалистов, только не со своего “фасада” (политики, морали, права, религии), а с “чёрного хода” (спальни, кухни, детской, кабинета).

Не случайно в философской литературе последнего времени сложилась тенденция противопоставлять повседневному знанию деятельность экспертов разного рода [29]. Само по себе экспертное знание действительно обладает определённой спецификой, однако не стоит подменять этим понятием особенностей и задач практического разума в целом. Экспертиза в собственном её смысле составляет одну из многих функций профессионализированной практики. Точнее сопоставлять повседневную деятельность, включая познавательно-мы-слительную, с деятельностью так или иначе специализированной — профессионально или же любительски [30].

Однако за очевидной разницей общего и особенного, широкого и узкого в познании и на практике скрывается нечто, напоминающее гегелевский взаимопереход противоположностей. Ведь кроме более или менее непосредственного и обобщённого выражения в составе устоявшегося на данный культурно-исторический момент здравого смысла, разговорного языка (просторечия) и т.п. усреднённых когнитологем, у обыденного сознания имеются ещё превращённые формы, соответствующие практически всем остальным, обособившимся в истории культуры типам духовности и практичности. Возникая и зрея на своей “духовной родине” — в быту и внутри простых элементов труда, обыденная мысль так или иначе экспансирует повсюду, где прямо затрагиваются жизненные интересы её носителей — людей “улицы”, представителей “толпы”, “массы”, а по сути — народа.

Превращённые формы повседневного сознания дублируютвсе основные типы специализированной деятельности, профессионализи-рованного мышления. Припомним некоторые из них, наиболее мас-совидные.

В экономике это так называемая “трудовая этика” (М. Вебер) товаропроизводителей и всех прочих участников материального про-изводства и обмена. Правила игры на рынке товаров и услуг склады-ваются и изменяются задолго до и во многом совершенно независимо от экономической теории и специальной подготовки менеджеров. Не случайно отцы-основатели западного рынка поточного производства предметов массового спроса в своём большинстве были самоучками. Вроде Г. Форда с его “народным автомобилем” или Т.А. Эдисона с его фейерверком изобретений века. Первые поколения знаменитых династий русских купцов и промышленников также “академиев не кончали”, техническому прогрессу в соответствующих отраслях пред-принимательства и гуманитарной культуре обучались их дети и внуки. Перед нами едва ли не общее правило старта успешного бизнеса — интутивно-практически обнаружить подходящие для вложения денег сегменты рынка, которые не успели просчитать с помощью своих экспертов-профессионалов возможные конкуренты. Представления о путях получения прибыли и, главное, пути их реализации в экономической практике предполагают синтез различных способностей — не только чисто интеллектуальных, но и эмоционально-волевых.

Все вместе они соответствуют тому, что по-русски просторечно называется “фартом”. По-видимому, это не просто удача в смысле слепого везения (сам жаргонизм, по-видимому, от нем. “Fahrt” — езда). Чтобы подфартило-посчастливилось требуется несколько условий. Здесь и объективно сложившаяся на практике ситуация, которую очень часто невозможно ни смоделировать теоретикам, ни просчитать экспертам. Тут и личные качества участника практической деятельности в их своевременном проявлении (“фартовый” означает не только “везучий”, но и “замечательный по своим личностным качест-вам”). Наконец, его решимость рисковать, ставить на кон житейское благополучие ради возможной прибыли такового, но с вероятностью его же убытка, даже краха (“фартовый” означает ещё и “лихой”, “озорной”). В силу своей стохастичности “фартовость” плохо поддаётся методологическому анализу и тем более воспроизведению уже сложившимися методами экономического прогнозирования. Однако в процессе трудовой практики обыденное по своей природе сознание и мышление видоизменяются в соответствующие формы прикладного интеллекта (в первую очередь социально-управленческий), которые обычно и обеспечивают успех наиболее жизненно важной деятельности.

Похожие механизмы отличают трансформацию обыденно-прак-тического знания в других сферах общественной жизни.

В морали обыденному её выражению соответствуют традиционные кодексы нравственного поведения разных народов, слоёв общества. Все попытки целенаправленно преподать, даже просто вербализировать общеизвестные нормы морали отдают демагогичностью и хан-жеством. Властители дум за последние по крайней мере два века не устают напоминать об этом: “Я ещё не такой подлец, чтобы думать о морали” (В.В. Розанов). Усвоение образцов должного поведения происходит по большей части путём подражания, примеров “от против-ного”, а то и просто запугивания карательными санкциями со стороны старших и властных партнёров, либо подкупа теми или иными очень земными благами. Реальная практика деонтологического регулирования внутри той или иной из общественных групп (начиная с семьи и заканчивая производственным коллективом) худо-бедно преодолевает дихотомию гедонизма и ригоризма, в которой веками путается философская этика, включая И. Канта с его попыткой примирить эти два принципа нравственности.

В юриспруденции интересующий нас её пласт даже называется соответствующим образом — обычное право. Оно везде предшествует кодифицированному, а с его оформлением отступает в народные представления о справедливости и произволе, мере разрешённого (скажем, украсть у государства, что плохо лежит) и запретного (ук-расть у соседа) с точки зрения общественного мнения. Санкции обычая то строже соответствующих статей права писаного (скажем, конокрадов крестьянский “мир” чаще всего присуждал к смерти; в зоне фундаментального ислама сейчас так поступают с неверными жёнами), то либеральнее (на политические, т.е. антигосударственные деяния и тем более намерения оно вовсе не распространяется). Здравый смысл соответствующего общественного слоя регулирует минимум правоотношений, зато тех, от которых зависит само выживание этого рода-племени. Обычное право поэтому более консервативно, восхо-дит к дополитическим, потестарным порядкам. Оно остаётся у народа как бы в запасе на тот случай, если ему не помогут законы государст-ва. Такого рода подстраховка по ходу прогресса истории и культуры вообще многое объясняет в природе обыденного сознания в целом.

В политике обыденность выступает в столь могущественной роли, каково общественное мнение. На первый взгляд, таковое ограничивается досужими собеседованиями, пустопорожними спорами на политическую злобу дня. Но ведь обыденные взгляды на самый верх системы общественного управления предопределяют гораздо более серьезные для профессиональных претендентов на власть вещи — результаты выборов в органы государственной власти, плебисцитов и прочих способов прямого народоправства. А при экстремальных для социума ситуациях общественное мнение на время даже берёт бразды правления в свои руки — на вече, митингах, демонстрациях, медиадебатах, т.п. интеракциях.

В религии с определённых и до сих пор наличествует бытовая смесь язычества с национальными и мировыми верованиями. Элемен-ты монотеизма (в христианстве, исламе) или же агностицизма (в буд-дизме) на религиозной практике прекрасно уживаются с самой при-митивной магией в виде бытовых суверий и примет, атавизмами всех без исключения ранних форм религиозности. Образцом подобного микста может служить так называемое народное христианство, при-сущее русским с момента их крещения и до наших дней [31]. Богослов-ская вера и каноническая обрядность слишком сложны и противоре-чивы с точки зрения народной мудрости. Её представители предпочи-тают, чтобы государственные и народные варианты религии сочета-лись для своего рода подстраховки. В итоге получается система взгля-дов на потусторонний мир не менее сложная, нежели любая офици-альная конфессия. Зато гораздо более функциональная на уровне об-щественной психологии.

В наибольшей степени прослеживаемая дихотомия присуща искусству. Сначала и всегда это фольклор (не только традиционно-кре-стьянский, но и модернизированный городской, разносословный); его аналоги в музыкальном, изобразительном творчестве (лирическая песня, лубок, художественное ремесло), а затем, с Нового времени, наряду со всем этим так называемая “художественная самодеятельность” представителей самых разных сословий. Допустим, гитара — инструмент цыган и “парикмахеров” (мещан) в царской России, в пр-шедшем “культурную революцию” СССР озвучивала наивно-город-ской шансон и авторскую песню у интеллигенции, “блатных”, подро-стков — всех тех, кому остро недоставало официозной эстетики. Народное творчество эстетических ценностей в быту, труде, игре служит, как известно, важнейшим источником образов и ритмов для профессионального, академического искусства (так, сочинения Г.В. Свиридова, не получившего, в отличие от Д.Д. Шостаковича и С.С. Прокофьева высшего консерваторского образования, остались в мелодическом кругу народной песни, церковных напевов и городского романса). Со своей стороны, самодеятельное творчество адаптирует для обыденного потребления многие элементы “большого” искусства. Так, тексты одних поэтов сами собой становятся песнями и постоянно поются в народе, а другие, даже специально для этого сочиненные, — нет, остаются в “книжной темнице”.

Даже философия не чужда массовидному “шлейфу” самодеяте-льного размышления о главном и вечном. Наивный реализм, народная мудрость, выраженные спектром фольклорных жанров (пословиц, поговорок, иных паремий; анекдотов, притч, сказаний, быличек и т.п. иносказаний) предвосхищают, дублируют и даже порой превосходят заключения интеллектуалов о природе человека, общественном устройстве, экологических вопросах. Конечно, наиболее абстрактные философемы онтологии или гносеологии остаются недостижимы для обыденного сознания с его рассудочными критериями. Тем не менее, образ жизни, состояние духа, достойные мудреца, всегда остаются верны своему народному прототипу. Вряд ли случайно почти все выдающиеся философы своей обыденной жизнью, да и стилем мышления воплощали соответствующие национальные характеры.

Что касается науки, то так называемые “народные, этнонауки”, вроде традиционной медицины и гигиены, метеорологии и агрикуль-туры, исторических сказаний и географических впечатлений от разных заграниц, т.п. советов, примет и рецептов на соответствующие случаи жизни, последнее время становятся предметом особого внимания методологов и культурологов [32]. Разумеется, термин “наука” (как и только что понятие “философия”) употребляются в таком контексте в сугубо расширительном смысле, по сути синонимично вообще познанию соответствующих явлений природы и культуры, рассуждений по сходным проблемам жизни. Вошедший (в том числе и “по вине” обоих авторов этой книги) в лексикон российских философов термин “вненаучное” знание, если разобраться, совершенно неконцептуален. Принимая науку за точку отсчета истинности знания и точности метода, мы тем самым сужаем сами эти понятия — истины и точности по сути дела до рамок естествознания. Между тем, постклассическая эпистемология вполне закономерно пришла к плюралистической трактовке знания как полиморфного и гетерогенного. Однако и тезис о принципиальной равнозначности любых типов знания, вообще рациональности вряд ли “выправит крен метафизической ладьи”. Проведённое только что сравнение специализированных и обыденных вариантов со(знания) приводит к следующим предварительным суждениям на тему “Познание и культура”.

Методология поиска ответов на похожие вопросы (о природе, обществе, человеке) и тип продуцируемого на разных “этажах” общественной системы знания отличаются то менее (как в морали, религии, искусстве), то более (в политике, праве, экономике), вплоть до диаметральности (в естествознании, медицине, гуманитарных отраслях) — за счёт тех идеализаций, что в своих целях применяют учёные и практики-профессионалы, с одной стороны, а обыватели, с другой. Разумеется, указанные эпистемологические роли носят сугубо функциональный характер, так что на обыденном уровне способен рассуждать на чуждые для себя темы учёный или практик другой квалификации. В свою очередь обыватель возвышается над здравым смыслом, если того требуют задачи его профессиональной деятельности.

Разговор о традиционной культуре народа в таких её исходных областях, как землепользование, рацион питания, устройство жилища, планирование поселения, особенно гигиена и медицина, т.д., чаще всего впадает в крайности. Народные рецепты то предаются анафеме как скудные и даже дикарские, то превозносятся в качестве панацеи в условиях нынешнего экологического кризиса (Якобы “... они приобрели особую значимость в связи с резким ухудшением состояния здоровья населения и неспособностью официальной медицины в условиях повсеместного загрязнения окружающей среды и дороговизны лекарственных средств избавить население от таких массовых заболеваний, как рак, диабет, склероз” [33]). На самом деле отнюдь не народные целители избавили человечество от целого ряда смертоносных заболеваний, вроде оспы, холеры, туберкулеза и т.п., а именно учёные биологи и врачи. От других заболеваний (вроде указанных в приведённой только что цитате) ни “народная”, ни официальная медицина не нашли эффективных лекарств, однако осуществлять профилактику, смягчать последствия этих болезней способна только научная медицина, равно как искать меры более эффективной борьбы с ними же. С развитием науки и наукоёмких технологий уровень заболеваемости и смертности неуклонно снижается, а средний возраст, вообще уровень жизни населения в промышленно развитых странах растёт (несмотря на подчинённые этим прогрессивным тенденциям их новые негативные последствия и угрозы). Сохранять и даже усовершенствовать те или иные приёмы народного опыта бывает полезно не только в медицине, но и в прочих сферах бытовой практики. Однако фатальные проблемы того же самого повседневного быта, связанные с угрозами жизни и перспективами благополучия массы людей, невозможно разрешить изнутри обыденных знаний и представлений. Призывы прямо вернуться к опыту крестьянско-ремесленно-промыс-лового хозяйства и быта многовековой давности стали ли бы реакционными, если бы не их вульгарный утопизм.

С другой стороны, никакая наука и, видимо, никогда не превратится в “волшебную палочку” для решения как ни крути коренных проблем жизни и культуры. Прогресс науки продлевает средний возраст жизни, повышает уровень здоровья, но не отменяет ни болезней, ни страданий, ни самой смерти. Развитие техники повышает комфортность быта, делает более творческим труд и содержательным досуг людей, однако они по-прежнему, если не больше, чем в доиндустриальные поры балансируют на грани счастья и беды, надежды и отчания. В экзистенциальных же противоречиях жизни человеку помогает худо-бедно разобраться именно обыденное сознание с его менее жесткой, чем формальная, логикой; с его интуитивными механизмами веры, надежды, любви (с точки зрения науки и вообще специализированного сознания малоосмысленными).

Как же соотносятся все перечисленные выше, явно специализи-рованные трансформации обыденного сознания с его смысловым яд-ром — напротив, неспециализированным, в принципе общедоступ-ным? И, далее, как обыденное сознание, взятое в целом, соотносится с отдельными, уже вовсе не- или же надобыденными, по сути профес-сионализированными сферами духовности — той же наукой, идеологией, религией, искусством и т.д.?

В качестве предварительного подхода к обсуждению такого рода вопросов может быть предложена иерархии форм обыденного сознания. Где, кроме первичных его зон, замыкаемых некими первоэлементами практики материально-преобразующего типа, оно, это сознание, вполне закономерно продолжается (в своём роде конкретизируясь, развиваясь) по горизонтам вторичным, образуемым деятельностями духовно-практического типа. И так опосредованно, по их общей смысловой периферии, через её идейно-методические “фильтры”, а не напрямую, осуществляется некая взаимосвязь архаичных и модернизированных, “высоких” и “низких” структур сознания и поведе-ния.

В советской литературе по общественному сознанию получило распространение утверждение о постепенном преобразовании, даже вытеснении обыденного мировоззрения за счёт научного [34]. Позднее это мнение оказалось скорректировано таким образом, что популяри-зация научных знаний, развитие школьного образования, экспансия средств массовой информации и т.п. факторы влияют, конечно, на содержание и даже некоторые мыслительные структуры обыденного сознания [35]. Однако соотношение жизни и теории, обыденного опыта и науки, вообще специализированного знания остаётся во многом проблемным.

Похоже на то, что все специализированные виды сознания в не-ких своих предельных основаниях восходят к основным типам ду-ховно-практических ценностей и регулятивов, возникшим и остаю-щимся в структурах обыденного сознания. Во всяком случае, далеко превосходя повседневные традиции знаний о природе и обществе, прошлом и настоящем; художественной образности; веры в сверхъ-естественное и поклонения священному; моральных оценок и правовых уставов; т.п. горизонты обыденного сознания, соответствующие им отдельные формы культуры, вместе с тем, сохраняют с ними определённую преемственность, то и дело вступают в диалог с историческим опытом и живой практикой народа. Как уже отмечалось выше, у одних разделов элитарной культуры (науки, философии, права) эта преемственность меньше, пренебрежима, у других (искусства, религии, морали) гораздо больше, по сути неустранима.

Достижения тех и других направлений культурогенеза в свою очередь как-то, в большей или меньшей степени влияют на обыденное сознание, постепенно меняя, расширяя его содержание. На нём так или иначе сказываются школьное образование и прочие каналы массовой информации, в особенности в связи с глобальной компьютеризацией, всё плотнее оплетающей своей паутиной офисы, дома, перемещающихся между ними людей. Правда, обыденное сознание всегда “фильтрует”, вплоть до неузнаваемости или прямой противоположности, соответствующие заимствования через сложную сеть ментальных установок и жизненных ценностей. Оно может долго или же вовсе не допускать идейных “мутаций” в своём смысловом “ядре”. Вряд ли частичная и почти всегда ограниченная по своему количеству и качеству ассимиляция некоторого содержания книжных (экранных) знаний способна повлиять на логику и методологию мира повседневности и мира разных профессий.

Соотношение синкретизма и структурированности при бытова-нии обыденного сознания особенно сложно. В быту теснее всего пе-реплетаются художественно-эстетические, сакральные и сугубо при-кладные, собственно утилитарные функции культуры. Реальная практика специализированного познания тоже многоаспектна. Так, из науки неустранимы аксиологические моменты, а из религии, наборот, интеллектуалистские; в искусстве за образно-ритмическим его строем прячется идейно-нравственная “нагрузка”; и т.д. Однако сочетание “того, другого и третьего” в специализированной деятельности всё же не доходит до такой степени слитности, как внутри повседневности. Образно говоря, вера и знание, истина и ценность, т.п. дуализмы на институциональном уровне соседствуют как масло и вода, а в быту они соединяются наподобие воды и, допустим, спирта или сахара. Любая “бытологема” принципиально разноаспектна, а когитологема профессиональной практики лишь потенциально.

Наряду с когнитивным резонансом сравниваемых уровней со-знания и деятельности сплошь и рядом имеет место их же смысловой диссонанс. В отдельных случаях общественное мнение блокирует про-екты специалистов (как вышло в СССР с планом поворота сибирских рек вспять; что-то похожее намечается сейчас на Западе в борьбе межправительственных организаций и так называемых антиглобалистов). Кажется, в подобных ситуациях обобществлённому здравому смыслу удаётся глубже специалистов почувствовать перспективу.

Однако гораздо чаще “глас народа” по запредельным для обыденного сознания проблемам оборачивается вовсе не “божьим”, а прямо-таки “дьявольским гласом”. Тогда на стыке здравомыслия и специальности, приватности и публичности возникают интеллектуальные казусы вроде паранауки, радикально-анархических настроений и действующих организаций, изуверского сектанства, морально-эстетического нигилизма в мыслях и чувствах духовно деградирующих под невыносимым напором жизни обывателей, большей или меньшей их части. Наивный реализм повседневности всё чаще не выдерживает бремени цивилизации — всё более динамичной и тотальной, как на Западе, или же невыносимо долго закостенелой и авторитарной, как на Востоке. В образующемся дефиците обыденного здравомыслия просматривается какая-то часть духовно-психологических предпосылок вспышки международного терроризма, обозначившейся за последние годы.

Понятие интеллигенции(от лат. «intelligens» — знающий, понимающий, умный) считается исключительно русским. В остальных странах образованная часть общества именуется интеллектуалами. Эти люди имеют профессии с повышенной нагрузкой на интеллект, занимаются умственным трудом, как правило, весьма сложным, творческим (духовенство, учительство, художники, ученые, юристы, инженеры, офицеры, журналисты, управляющие, т.п.). Помимо высокой профессиональной квалификации, этот слой народа отличается духовной активностью вообще. Отсутствием предрассудков и суеверий, веротерпимостью, самостоятельным мышлением, интересом к отвлеченным проблемам и утонченным идеалам, вообще душевным динамизмом.

У русской интеллигенции, помимо всех этих качеств, всегда присутствовали особые моральные принципы. Относительно их содержания нет единого мнения и у самих интеллигентов, и у исследователей данного общественного явления. Можно сказать, что на социальном уровне интеллигенция претендует выразить интересы народа, который сам по себе слишком задавлен тяжелой жизнью, чтобы их адекватно осознать. Вот представители интеллигенции и прямо, обращаясь к властям, занимаясь учительством и просвещением народа, и косвенно, через свои произведения, рисуют такой идеал изменения условий жизни к лучшему. И на уровне индивидуальном, интеллигентный человек отличается похожим качеством образца сдержанной вежливости и умения понимать другого человека.

В таком качестве «властителей дум», учителей жизни русская интеллигенция существовала с 1860-х гг. (великие реформы на пути от феодализма к капитализму) и примерно по 1920-е гг. («великий перелом» к социализму). При советской власти интеллигенцию называли исключительно «прослойкой» между пролетариатом и крестьянством, а не самостоятельным классом общества. После «культурной революции» Ленина–Сталина ее становилось все меньше и меньше, а к сегодняшнему дню можно, пожалуй, говорить о вымирании (точнее, истреблении) такой части российского общества, как интеллигенция. Видимо, это закономерный итог ее миссии, поскольку делать из некоторых профессий духовных вождей целого народа можно было только при очень забитом состоянии этого народа и очень тиранической власти государства над ним.

В политической публицистике распространена версия «вины интеллигенции («дармоедов») перед народом» (пахарем). Вариантом этой концепции является обвинение интеллигенции в том, что она накликала на Россию и революции, и «перестройку» 1980-х, и либеральные реформы 1990-х гг., больно бившие по всему народу. Действительно, в рядах и кровавых революционеров, и незадачливых реформаторов российской жизни было и есть немало лиц интеллигентских профессий. Но и тут, и там было не меньше, а больше авантюристов от сохи и от станка. Никто из главных вождей РСДРП–ВКП(б)–КПСС–КПРФ (включая сельского учителя физкультуры по профессии Г.А. Зюганова) не мог и не может даже выговорить слова «коммунизм» правильно, без акцента. А интеллигенция оставалась с народом всегда там, где этот народ к счастью или к несчастью, по словам Анны Ахматовой, был. В школе, на фронте, в музее, в концентрационном лагере, в библиотеке, на целине, в театре, например. «... А без меня народ неполный», — сказал Андрей Платонов. Об этом, между прочим, лучшие произведения русской прозы второй половины XX в. — романы Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», Владимира Дудинцева «Белые одежды», Анатолия Рыбакова «Дети Арбата», Георгия Владимова «Верный Руслан», «Генерал и его армия», пьеса Евгения Шварца «Дракон»; многие другие.

Интеллигенция сыграла свою полезную роль приобщения соотечественников к идеалам и достижениям науки и техники, добра и красоты, а теперь, не исключено, должна уступить свое место новому раскладу социальных сил в России, новым классам русского общества.

Приложение

К.К.М. Клакхон

Раса — современный миф

В общей биологии термин «раса» или «вариетет» используется для обозначения группы организмов, которые сходны друг с другом в силу своего происхождения от общих предков. ... Несомненно, человеческие расы существуют. Однако состав развивающихся популяций в процессе миграций изменяется настолько часто, что их редко можно чётко разграничить. ... Количество выделяемых специалистами рас варьируется от двух до двухсот. ... Единственное, что ясно, — это то, что в современном мире многие относятся с подозрением, враждебностью или занимают оборонительную позицию по отношению к тем людям, которые отличаются от них по таким очевидным физическим признакам, как цвет кожи, форма носа, особенности волосяного покрова.

Дикие животные, как правило, спариваются только с представителями своего вида. Родословные домашних животных остаются чистыми благодаря человеческому контролю над процессом размножения. Существуют исключения, например, помесь пород — дворняги. Но фактически все люди являются такими “дворнягами”. В течение многих тысячелетий люди скитались по всей земле, вступая в связь с кем только ни представлялось возможность и подсказывало воображение. ...

Ребёнок получает от родителей не что иное, как случайное сочетание генов отца и матери. Человек может быть потомком Карла Великого и при этом не по-лучить в наследство ни одного из генов великого короля франков. Но те же законы генетики могут сделать его предком бандита, повешенного на вершине холма, полоумного раба или любого другого человека, жившего в 800 г. н. э. и оставившего столько же потомков, сколько Карл Великий. ... Практически единственным критерием для определения расовой принадлежности человека является его внешность. Человеческие популяции слишком метисированы и слишком разнообразны. ...

Так как расовые предрассудки ведут к социальным и межнациональным проблемам, существует искушение отказать концепции расы — даже в значении «породы» или «большой расы» — в какой-либо важности и обоснованности. Тот факт, что современное бытовое представление о «расе» в значительной степени мифологично и не имеет приемлемого научного обоснования, не должен нас заставить «выплёснуть вместе с водой ребёнка». Несомненно, определённые внешние физические характеристики встречаются чаще у одних народов, чем у других. ... Большинство различий ограничивается, правда, только частотностью проявления рассматриваемого признака и не представляет собой характеристики, не допускающей отступлений. Например, отрицательный резус-фактор, связанный с опасностями до и во время родов, гораздо чаще встречается среди белых, чем среди негров, и практически не встречается у китайцев и японцев. ... Особенности интеллекта, темперамента и характера почти невозможно выделить в чистой форме, так как с самого момента рождения влияние социальной традиции модифицирует биологически унаследованные черты. Тем не менее, более чем вероятно, что потенциал развития таких черт представлен в разной пропорции среди разных человеческих рас. Музыкальные и другие специфические способности, по всей видимости, неравномерно распределены среди всех народов. Возможно, этому есть биологические обоснования и их нельзя сбрасывать со счетов, хотя они объясняют только незначительную часть культурных различий.

Научная оценка исторических достижений различных народов почти невозможна в силу разногласий по вопросу о стандартах. Многим американским солдатам жители Индии представлялись «грязными» и «нецивилизованными». Но для индусов-интеллектуалов американцы казались невероятно «невоспитанными», «материалистичными», «неинтеллектуальными» и также «нецивилизованными». Несмотря на это, представляется верным, что общее богатство негритянских цивилизаций, по крайней мере количественно, менее впечатляет, нежели успехи западной или китайской цивилизаций. ... Почти все цивилизации, чья роль в истории человечества наиболее значительна (Египет, Месопотамия, Греция, Индия, Китай) возникали там, где встречались неродственные народы. Здесь происходило не только взаимное обогащение разных культур, но и обмен генами между группами, представители которых различались по физическим параметрам. Вполне вероятно, что это тоже сыграло свою роль в возрастании творческой энергии.

Clyid K. M. Kluchohn. Mirror for man.

The Relation of Antropology to Modern Life. 1952.

* Латинская калька «гендер» акцентирует не биологические отличия между мужчиной и женщиной, не их сексуальные отношения, а разные роли в общественной, политической жизни, на производстве и т.п. социально-исторические характеристики «сильного» и «прекрасного» полов.

[1] См.: Бродель Ф. Структуры повседневности: возможное и невозможное. М., 1986.

[2] См., например: Поньон Э. Повседневная жизнь Европы в 1000 году. М., 1999.

[3] Куваев О.М. Территория. Роман и повести. М., 1984. С. 23.

[4] Точнее, чаще всего это наука сравнивалась со здравым смыслом. Один из наиболее полных перечней таких отличий научного исследования от “обычно-го” познавательного опыта см. в кн.: Подкорытов Г.А. О природе научного метода. Л., 1988. С. 12–19.

[5] См. подр.: Ритуальное пространство культуры. Материалы международ-ного форума. СПб., 2001.

[6] Цит. по: Никонова И. Михаил Васильевич Нестеров. М., 1984. С. 131.

[7] См. всё новые опыты междисциплинарного анализа экстатических состоя-ний сознания и поведения: Марков Б.В. “Сайгон” и Слоны”: институты эмансипа-ции? // Метафизика Петербурга. СПб., 1996; Философия пира / Под ред. Ю.В. Пе-рова. СПб., 1999; Костецкий В.В. Человек в экстазе. Опыт философского познания. Тюмень, 1996.

[8] Из дневников Сергея Сергеевича Дмитриева // Отечественная история. 2001. № 1. С. 163.

[9] Оруэлл Дж. “1984” и эссе разных лет. Роман и художественная пуб-лицистика. М., 1989. С. 94.

[10] Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена. М.–Л., 1919. С. 9.

[11] Тарковский А. Благословенный свет. СПб., 1993. С. 248.

[12] См. лучший, пожалуй, очерк танатологических аспектов повседневности в разных культурных традициях: Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992.

[13] См., например: Гинецинский В.И. Знание как категория педагогики. Опыт педагогической когитологии. Л., 1979; Эрдниев О.П. Учебное познание. Структура, специфика, свойства. Автореф. дис. ... канд. филос. н. Томск, 1986; Климов Е.А. Образ мира в разнотипных профессиях. М., 1995; Корнилов Ю.К. Психология практического мышления. Ярославль, 2000.

[14] Финк Э. Основные феномены человеческого бытия // Проблема человека в западной философии. М., 1988. С. 383.

[15] Демидова А. Тени зазеркалья. Роль актера: тема жизни и творчества. М., 1993. С. 221.

[16] Плеханов Г.В. Литература и эстетика. Т. 1. Теория искусства и история эстетической мысли. М., 1958. С. 59.

[17] Кропоткин П.А. Этика. М., 1991. С. 338–339.

[18] Берберова Н.Н. Курсив мой. Автобиография. М., 1996. С. 208.

[19] Вудхауз П.Г. Дживз и Вустер. Т. I. Дживз. Вперед, Дживз! СПб., 1995.С. 12–13, 30–31.

[20] См. подробнее: Попова И.П. Маргинальность. Социологический анализ. М., 1996.

[21] См.: Шибутани Т. Социальная психология. М., 1969. С. 475–476.

[22] Сапковский А. Мир короля Артура // В его кн.: Дорога без возврата. М., 1999. С. 284.

[23] См.: Славов И. Структура на дилетанската мисъл // Философска мисъл. София. 1980. Кн. 1; Баталов А.А. Понятие профессионального мышления (Идеоло-гические и методологические аспекты). Томск, 1985; Практическое мышление и опыт: ситуативность и инструментальность обобщений. Яровлавль, 2000.

[24] Ковальзон М.Я., Макешин Н.И. Общественное сознание и общественные науки. М., 1973. С. 16.

[25] Хаксли О. О дивный новый мир. М., 1989. С. 165.

[26] См. подр.: Мастер и народная художественная традиция Русского Севера. Петрозаводск, 2000.

[27] Розанов В.В. Опавшие листья. Короб второй // В его кн.: Уединённое. М., 1990. С. 501.

[28] Анчаров М.Л. Сочинения. Песни. Стихи. Интервью. Роман. М., 2001. С. 126.

[29] См.: Ионин Л.Г. Понимание и экспертиза // Вопросы философии. 1991. № 10; Микешина Л.А., Опенков М.Ю. Новые образы познания и реальности. М., 1997. С. 167–178.

[30] См. подр.: Щавелёв С.П. Профессионал и любитель как субъекты практи-ки // Идеология и перестройка. Витебск, 1990.

[31] Гальковский Н.М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. Т. 1. Харьков, 1916; Т. 2. М., 1913; Гуревич А.Я. Народная магия и церковный ритуал // Механизмы культуры. М., 1990; Носова Г.А. Язычество в православии. М., 1975; Панченко А.А. Исследования в области народного православия. Деревенские святыни Северо-Запада России. СПб., 1998.

[32] См.: Филатов В.П. Научное познание и мир человека. М., 1989; Его же. “Народные науки” в отечественной истории // Традиции и революции в истории науки. М., 1991.

[33] Малето Е.И. [Рец. на кн.:] Традиционный опыт природопользования в России. М., 1998 // Отечественная история. 2001. № 3. С. 200.

[34] См.: Вичева Д.В., Штофф В.А. Диалектика обыденного и научного знания // Философские науки. 1980. № 4; Лобовик Б.А., Шадурский В.Г. Религиозное сознание и здравый смысл. Киев, 1986; Ремжа В.С. Обыденно-практическое познание // Диалектика познания. Л., 1988. С. 169–170; мн. др.

[35] См. подр.: Порус В.Н. Наука – средства массовой информации – общественность // Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984–1985 / Под ред. И.Т. Фролова. М., 1986; Пукшанский Б.Я. Обыденное знание ... (“Обыденное знание и наука”); Кукушкина Е.И., Логунова Л.Б. Мировоззрение, познание, практика ... С. 110–111.