Партизанское движение на подъеме 3 страница

Я подошел к подводе, стоявшей под деревом. Ко­ротко привязанная лошадь дергала повод, стараясь дотянуться до куста сочной травы, росшего между корней. Какой-то парень с винтовкой на ремне с раз­маху налетел на меня из темноты.

— Ты чего тут?.. Хоронишься? Давай сюда ме­шок! — и он ухватился за мой рюкзак.

— Руки убери! Ну!—Я отстранился.—Ты кто такой?

— Да мы от Василь Василича, за вами.

— Кто это, Василь Васильич?

— Известно, командир наш, товарищ Алексейчик.

Мы столковались с этим и еще с двумя партизана­ми, подбежавшими к нам, — посланцами Алексейчика

Подошел и сам старший лейтенант. Кто-то при­знал меня и назвал Батей, я предупредил, что приле­тел к ним как полковник Льдов; все остальное долж­но соблюдаться в тайне.

Среднего роста и крепкого телосложения человек, с крупными чертами лица, представился мне как за­меститель выбывшего капитана Топкина. Мы лично не встречались, но Алексейчик знал обо мне по рас­сказам своих людей, которые со мной виделись, ко­гда сопровождали к нам на базу раненого капитана для отправки в Москву. Алексейчик прибыл в район местечка Ружаны для приемки самолета. На встречу и охрану места выброски были использованы базиро­вавшиеся поблизости партизанские отряды.

Этот молодой командир выполнял отдельные за­дания в тылу врага по разведке еще до выброски в составе группы Топкина. Но опыта в управлении боль­шими подразделениями партизан у него не было, и он был искренне рад моему прибытию. По приказу Алексейчик должен был передать мне командование и стать моим заместителем.

Штаб находился восточнее железной дороги Брест — Барановичи, где оставался заместитель Топ­кина по политчасти, Цветков.

Старший лейтенант коротко доложил мне обстановку, и все мы направились в расположение бли­жайшего партизанского отряда.

Была темная пасмурная ночь. Накрапывал мелкий дождик. Мы ехали по лесной дорожке на телеге, подпрыгивая на пнях и кочках и защищаясь от вет­вей сосен, хлещущих нас по лицам.

Я снова был на занятой врагом нашей советской земле. В Брестской области ранее мне бывать не при­водилось.

Утомленный длительным полетом, я чувствовал некоторую слабость.

В темноте ночи раздалось несколько одиночных винтовочных выстрелов, затем послышалась длинная очередь из немецкого автомата. Стреляли от нас ки­лометра за два. В тихом ночном воздухе звонко раз­далось эхо выстрелов. Я вздрогнул, но быстро успо­коился. Мои спутники не обратили на стрельбу ника­кого внимания.

— Что это? — спросил я у Алексейчика.

— Стреляют-то?

— Да.

— О-о-о! Это у нас тут пруссаки по ночам отпуги­вают белорусов,— сказал спокойно Алексейчик.

— Какие пруссаки?

— Пограничники. Они, как петухи, каждую ночь в одно и то же время. Границу, видишь ли, здесь провели, по эту сторону Буга. Дальше идет Восточ­ная Пруссия.

— А Польша?

— Польша ими считается уже освоенной, так сказать, внутренней провинцией Германии зачислена. Здесь они провели линию километров на двести во­сточнее польской границы, ее и охраняют. За этой линией у них и порядки другие, чем здесь...

Мы замолчали.

«Польша — внутренняя провинция Германии... Бе­лоруссия пока что за границей и, вероятно, только потому, что фронт остановился там, где-то на Волге. А если бы фашистам удалось продвинуться дальше к востоку, то граница Пруссии была бы проведена по Днепру, а может быть, и Волге»,— думал я.

Мне вспомнились рассказы рыбаков: «Закинем мы бывало трехкилометровый невод подо льдом на Аральском море, канаты тоже кило­метра по два. Тянули их верблюды, вращающие во­рота. Выбредали пудов по тысяче за одну тоню. Когда рыбу прижмешь к берегу и начинаешь ее вы­гребать на лед, то щуки все еще хватают лещей и су­даков направо и налево. Они точно довольны тем,что вокруг них скопилось столько пищи... Ты ее волокешь садком на лед, а у нее изо рта хвост рыбины торчит, никак заглотнуть не может...»

Фашизм захватил целый ряд государств Европы, ворвался в Африку и в Россию. И хотя разгром гит­леровской Германии предрешен, но ее фашистские главари все еще думают о захвате новых областей.

К утру мы оказались в лагере, похожем на боль­шой разбросанный цыганский табор. Кругом горели костры, около них сидели мужчины и женщины раз­ных возрастов и занимались кто чем: одни готовили пищу, другие стирали белье, третьи спали или весе­лились. Где-то горланили песни. Где-то, несмотря на ранний час, пиликали на гармошке, и кто-то нестерпи­мо тонким голосом выводил «Зозулю».

Предатели в отряде

Старший лейтенант Алексейчик доложил мне кое- что из того, что мне уже было известно, кое-что такое, о чем я только догадывался по первым впечатлениям.

Группа десантников (сначала их было тридцать пять человек) объединила вокруг себя десять местных партизанских отрядов, в том числе несколько так на­зываемых семейных, мало чем отличавшихся от де­ревень, переселившихся в лес. Людей в этих отрядах было четыре-пять тысяч, а способных к серьезным боевым операциям не более половины. Эти отряды бы­ли разбросаны часть по одну, часть по другую сторо­ну железной дороги, радиосвязи между отрядами не было, живая связь была крайне затруднена благодаря сильной охране железнодорожного полотна. Поэтому управление такими партизанскими отрядами из одного штаба практически было москвичам непосильно.

Народ в отрядах был разный: одни действительно хотели и умели воевать, другие попросту спасали свою жизнь, третьи — кто их знает, чего хотели третьи? Алексейчик рассказал мне, что в одном из отрядов был беспартийный комиссар. Адъютант этого «комис­сара» оказался гитлеровским шпионом и был рас­стрелян. Тогда «комиссар» сказался больным и ушел в деревню, где удил рыбу и пил водку до самых по­следних дней. Теперь он снова явился в свой отряд и назначен командиром разведки.

— Разведка эта ведется так, что немцы знают о каждом нашем шаге,—закончил Алексейчик.—Я пред­лагал командиру отряда Бокову убрать своего лю­бимчика, но тот стоит за него горой.

— Выходит, они вас не слушаются? — спросил я.

— Точно. Они никого не слушаются,— не задумы­ваясь, ответил Алексейчик и продолжал:— А в дру­гом отряде и с командиром неблагополучно. Щенков по фамилии. Он и в партии когда-то был да в плен два раза сдавался. Первый раз в лагеря попал—сбе­жал. Клялся, божился живым в руки не даваться. Однако и во второй раз оказался в плену. И тут у немцев в ход пошел, пристроился где-то на службу. Потом вторично в лес явился. Назначили его отрядом командовать согласно званию,— в армии он майором был. Однако толку тут от него мало, а больше вреда: пьет, развратничает, самогон по его указанию гонят, аппараты завели усовершенствованные. На задания редко ходят и как-то все без удачи, с населением на ножах. Впрочем, и среди них есть ребята добрые. Эти не верят Щенкову. Особенно после того случая, когда он троих партизан своих расстрелял совершенно несправедливо.

— А ну, вызовите ко мне этого Щенкова,— сказал я,— посмотрим, что он из себя представляет.

В ожидании майора я прошелся по лагерю и на­смотрелся всякого. Не разберешь, кто партизан, а кто из деревни в гости забрел. А немцы в Коссуве, под боком. Я крепко призадумался. Всего в пяти-шести километрах от лагеря нам предстояло принимать са­молеты с посадкой. Первый из них должен был при­везти нам мощную радиоустановку, взрывчатку, ору­жие и забрать раненых. К приему самолета необходи­мо было навести порядок в лагере и убрать лиц, явно подозрительных.

Когда я вернулся в землянку Алексейчика, мне сообщили, что два человека из отряда Щенкова «сбе­жали» в Коссув с оружием. Позднее нам стало изве­стно, что коссувская полиция послала вверх по инстан­ции донесение о том, что к местным партизанам при­был с секретными полномочиями из Москвы Герой Со­ветского Союза полковник Льдов. Правда, в то время гитлеровцы, конечно, еще не успели разобрать, что в районе появился их старый враг и знакомый.

Майор Щенков пришел ко мне со своим комисса­ром. Видный, статный человек, с несколько обрюзг­шим от пьянства лицом и гладко зачесанными назад русыми волосами, он вел себя подчеркнуто небрежно и с некоторой даже лихостью. Комиссар был человек степенный, держался спокойно и производил хорошее впечатление. Мы познакомились. Я позвал Алексей­чика и предложил всем вчетвером пройтись.

— Вот, товарищ Щенков,— сказал я, искоса наблюдая за майором, шагавшим обочь тропинки по траве,— отряды наши тут застоялись, обросли семья­ми и вещами, дисциплина слабая. И у вас, говорят, не лучше других. Верно это?

Щенков пожал плечами и ничего не ответил.

— Думаю перебросить вас за линию железной дороги, а груз лишний, девушек да тещ, здесь оста­вим, в семейном лагере. Что вы на это скажете?

— Мой отряд никуда отсюда не пойдет,— быстро заговорил Щенков.— Это уж как хотите!

— То есть как не пойдет? Будет приказ,— спо­койно возразил я.

— Ну, приказ! Это ведь не армия, а партизаны! Нет, не пойдет, да и я не считаю это, ну, целесооб­разным, что ли...

— Почему же? — внутренне вспыхнув, но тем ров­нее и отчетливее выговаривая слова, допытывался я.

— Одним словом, не согласятся люди — и все!

— Ну, а если вы им прикажете, тогда что? В по­лицию, что ли, побегут?

— Некоторые, может, и в полицию побегут.

— Значит, в отряде у вас есть заведомые преда­тели?

Щенков снова пожал плечами. Лицо его приняло скучающее выражение.

— Как же вы хотите воевать с непроверенными людьми и с такой дисциплиной? — продолжал я, сам в это время напряженно следил за своим спутником и мучительно обдумывал, правильно ли то, что я со­бираюсь сделать, и, очевидно, сделаю вот теперь, ско­ро, здесь в лесу,— подниму пистолет и выстрелю прямо в это скучающее лицо с безжизненными, про­зрачными глазами. Еще раз я попытаюсь обратиться к совести этого человека. Если она у него есть еще, тогда с ним можно работать, предоставить возмож­ность искупить вину. Если нет...

— Слушайте, майор,— сказал я,— ведь вы знаете, что дисциплина — вопрос первостепенной важности, особенно здесь, в тылу врага. Ну, вы, очевидно, не умеете, не хотите справляться с распущенностью как командир. Попробуйте проявить себя на штабной ра­боте. Я вас сниму с отряда и возьму к себе в помощ­ники. Покажите, на что вы способны.

Щенков стремительно обернулся ко мне, лицо его исказилось от плохо скрываемой злобы:

— Что вы, что вы, товарищ полковник! За что?

— То есть как — за что? Как это вы задаете мне такой нелепый вопрос? На такую работу, назначают не за провинности, а по особому доверию. Сядемте, товарищи,— сказал я.

Мне нужно было сесть, чтобы успокоиться и при­нять окончательно почти уже принятое решение. Мы сели.

— Ну, знаем мы эту политграмоту!— запальчи­во возразил Щенков.— С отряда снимаете, значит не доверяете. Нет, я не пойду к вам в помощники. На­сильно вы меня не заставите, это не армия!

Но ведь я по форме и по существу являюсь

для вас старшим командиром, и вы обязаны выпол­нять то, что вам будет мною приказано.

— Ну, это как сказать!

Мы сидели на пнях вырубки в нескольких шагах один от другого. Я молчал, и все молчали. Щенков досадливо отвернулся и прутиком сбивал пыль с са­пог. И тут я почувствовал, что решение, внутренне принятое мной, бесповоротно. Я поднял пистолет, при­целился в тугой затылок Щенкова и спустил курок. Раздался легкий щелчок. Осечка. Заметив общее дви­жение, Щенков обернулся ко мне, ища причины того, что Алексейчик и комиссар соскочили с места, Я при­вел в порядок пистолет,— теперь я действовал авто­матически,— поднял его и прицелился майору в пе­реносицу. Он закричал от испуга и беспорядочно за­двигал руками, отыскивая кобуру. Я всадил в него три пули подряд.

— Пойдемте, товарищи, —сказал я, вставая с пня. Алексейчик и комиссар смотрели на меня, слов­но не понимая еще толком, что произошло.—Ничего, ничего! Ничего не случилось,— сказал я и пошел на­зад по тропинке. Товарищи шли позади меня. Я ша­гал молча, и они молчали.

В этот момент я подумал, что убивать вот этак не легко, может труднее, чем самому подвергаться смер­тельной опасности, но ведь, идя в тыл врага, мы должны быть готовы ко всему.

Мы вернулись в лагерь, и я приказал зарыть Щенкова, а сам с Иосифом Павловичем Урбановичем и группой других людей выехал в его отряд.

Бойцов выстроили на поляне.

— Сегодня я расстрелял вашего командира! — об­ратился я к строю.

Многоголосый крик одобрения был мне ответом. Я сказал бойцам о том, что железная дисциплина является первым условием, необходимым для успеш­ной борьбы в тылу врага. Я откровенно высказал им все, о чем передумал за эти часы. Имея перед собой человека, преданного делу защиты родины, я исполь­зую все меры, чтобы дойти до его сердца, научить, вдохновить, привить чувство долга и ответственности перед своей страной, перед своим народом, верности боевому долгу, беспощадности к врагу. Я буду дейст­вовать разъяснениями и убеждениями, если потре­буется — собственным примером. Но в отношении лю­дей, не внушающих доверия и не желающих доказы­вать свою преданность советской родине активной борьбой с врагом, разговор будет короткий, С такими я не остановлюсь перед тем, чтобы расстрелять, если надо, собственными руками.

На следующий день ко мне вызвали подозритель­ного начальника разведки. Я решил с этим поговорить более откровенно и предложить ему искупить свою вину боевыми делами. Мне в тот момент было хоро­шо известно, что многие «сбежавшие» из плена выда­ли там подписки работать по заданию гестапо. И хо­тя подавляющее большинство из них в этом не при­знавалось, я знал, что они могут воевать с оккупан­тами.

«Все же,— думал я,— русский он человек. Может быть, нащупаю еще сохранившееся в нем наше, со­ветское. Пусть даст обещание и покажет на деле, что он способен бороться». Но все в этом человеке оказа­лось чужим. В вежливой форме я предложил ему отойти со мной в сторону — побеседовать. Мы до это­го не знали друг друга и только теперь познакоми­лись. Казалось бы, для него должно было быть до­статочно того, что меня прислала Москва, тем не ме­нее его поведение было крайне подозрительным. От­ходя за мной, он, поднимаясь, еле заметным движе­нием руки расстегнул кобуру револьвера. Я не подал виду, что заметил его жест.

Отойдя шагов на сорок, я сел на спиленное дере­во и указал против себя место «начальнику развед­ки». Он нехотя сел. Я попытался вызвать его на ду­шевный разговор, но он не проявил к этому ни ма­лейшего желания. Его правая рука все время была готова взяться за револьвер.

Разговор явно не клеился, и я предложил своему собеседнику пойти передохнуть с дороги, а беседу от­ложить на завтра. Но и это не произвело на него ни­какого впечатления.

Мы вернулись. Гость ушел в землянку к своим знакомым. Ко мне подошел Урбанович.

— Что вы делаете, Григорий Матвеевич?! — ска­зал он взволнованно.— Разве вы не заметили, как вел себя этот тип? Мы со Шлыковым тут все глаза про­глядели и были наготове, думали, неровен час...

— Да, тип,— повторил я, думая о начальнике раз­ведки отряда «Советская Беларусь».— Придется, по­жалуй, и этого убирать.

— Мы его сами давно бы убрали,— оживленно заговорил Урбанович,— да вот капитана Бокова ни­как уговорить не можем. Они вместе, видите ли, в плену у гитлеровцев были, вместе же и бежали, ну, командир и стоит за него горой. Боков-то у нас на хорошем счету. Хотя и пьет без меры, но воюет здо­рово и себя не жалеет. А ведь этот — не поймешь, что и за человек: как дело до боя, так он и в кусты. Ну, вот попробуйте доказать все это Владимиру Николае­вичу. И слушать не желает. «Я, говорит, и за себя и за него буду драться, а его не троньте, пусть ведет себя, как знает...»

Я вспомнил, что Алексейчик мне рассказывал о каком-то адъютанте начальника разведки, оказавшем­ся гитлеровским шпионом, и спросил Урбановича:

— А когда адъютанта расстреливали,— кто отдал приказ? Не Боков?

— Он,— подтвердил Урбанович,— точнее сказать, он сам застрелил адъютанта, своего дружка. Тут, ви­дите, как дело вышло. Когда мы собирались допро­сить шпиона по-настоящему, подходит Боков и гово­рит: «Чего тут со всякой сволочью возиться!» И при­стрелил его у всех на глазах. Я и теперь не понимаю: сделал это Владимир Николаевич спьяну или созна­тельно... А этот негодяй другого адъютанта себе по­добрал. Видели — косоглазый такой, все ходит за ним. Сбежал он в отряд «Советская Беларусь» из по­лиции. Мы с Жижко знали об этом и предлагали про­верить бывшего полицая на боевом задании. А этот, говорят, заявил Бокову, что проверит сам новичка на задании по разведке, и вот месяца не прошло, а он его уже своим адъютантом назначил. Ну вот, что хотите, то и делайте с этими Людьми, а Доказать капи­тану Бокову, что они предатели, невозможно.

Что делать, как быть? К концу дня я получил до­несение от нашего человека, работавшего переводчи­ком в Слониме. Наряду с другими данными он сооб­щал о засылке агентуры гестапо к партизанам. Сре­ди других оказался и сбежавший к нам полицейский, ставший адъютантом начальника разведки.

Мне стало все ясно, и я, не колеблясь, в тот же вечер отдал приказ Шлыкову и десантнику Калугину расстрелять начальника разведки отряда «Советская Беларусь» вместе с его косоглазым «адъютантом».

Мы быстро освободились от троих явных предате­лей, но этого было далеко не достаточно. Надо было подтягивать дисциплину в отрядах и поднимать их боевую активность. Наиболее боеспособный состав людей оказался только в отряде имени Кирова, где был командиром Щенков. В этот отряд я назначил командиром лейтенанта Аркадия Краснова. Сибиряк, отчаянный вояка, попав в окружение, он умудрился всю первую зиму пробыть в лесу сначала совершенно один, а потом вместе с товарищем, но в плен не по­пал и в приписники пойти не согласился.

Для того, чтобы оздоровить отряды, требовалась боевая обстановка. Необходимо было оторвать парти­зан с насиженных мест, где у них в каждой деревне завелись друзья и знакомые, а кое-где жены, тещи и свояченицы.

После Сталинграда гитлеровцы готовились к ре­ваншу, стягивали все силы на восточный фронт для решающего наступления. В собственном тылу они не­сколько притихли и уже не трогали такие партизан­ские отряды и соединения, которые не наносили ощу­тимых ударов по коммуникациям. Некоторые из само­влюбленных командиров говаривали: «Гитлеровцы нас боятся, какие могут быть теперь против нас каратель­ные экспедиции?»

Нужно было разъяснить людям истинное положе­ние вещей, и с этой целью я собрал совещание коман­диров всех партизанских отрядов с их комиссарами и помощниками.

Еще разгромом гитлеровских полчищ под Мо­сквой был развеян миф о непобедимости фашистской армии. Разгромом оккупантской ударной группировки под Сталинградом созданы предпосылки для оконча­тельной победы над врагом. Но глубоко ошибочно предполагать, что эта победа достанется нам легко или ее может достигнуть только часть наших войск, в то время как другая часть может почивать на лав­рах. Война еще потребует от нас напряжения всех сил и энергии всего советского народа, и мы, ближай­шие помощники Красной Армии, как называет нас великий полководец Сталин, обязаны отдать все на­ши силы, а может и жизнь для завоевания победы...— говорил я на этом совещании.

Я говорил о том, как выглядит Москва, как моск­вичи уверены в победе над врагом и как они рабо­тают на предприятиях, чтобы обеспечить фронт всем необходимым.

Выступление человека, только что прибывшего из Москвы, посланца коммунистической партии, конечно, произвело впечатление на этих людей, но даже после этого не было полной уверенности в том, что я смогу использовать руководимые ими отряды для нанесения ударов по коммуникациям фашистов там и тогда, где и когда потребует этого обстановка.

Среди брестских партизан были прекрасные бое­вые товарищи. Но большинство, включая и лучших, ожирели, сидя на месте, пораспустились. Капитан Бо­ков растолстел так, что ему ни одни сапоги в голе­нищах на ноги не лезли. Затылок у него складкой опускался на ворот гимнастерки. «Вот этот,—думал я, — хорош! Вот кого погонять бы месячишко-дру­гой по болотам или переправить через фронт да по­слать на передовую...» Но не только толстые, явно за­жиревшие, но и остальные, еще сохранившие боевой вид командиры не проявили большого энтузиазма, когда я предложил перебазировать отряды в другой район, а к возможности боевых операций, связанных с рейдом на расстояние, отнеслись скептически. Мне бросалась в глаза та огромная разница, которая бы­ла между этими стихийно возникшими отрядами и теми, которые были организованы подпольными парт­организациями ЦК КП(б) Белоруссии.

Я вспомнил Дубова, Рыжика, Сураева, деда Пахома, Цыганова и многих других партийных и непар­тийных, преданных нашей партии людей. Как хоро­шо бы их иметь теперь около себя!

Я распустил командиров по своим отрядам.

— Ну, какое ваше впечатление, товарищ полков­ник? спросил меня Алексейчик, когда мы остались втроем — с ним и Урбановичем.

— Неважное,— сказал я откровенно.— Жиреют люди от безделья, разлагаются.

— Теперь-то что, вы посмотрели бы, как было прошлым летом,— заявили мне Алексейчик и Урбанович в один голос,— Теперь хоть изредка, но ходят на железную дорогу, минируют, сбрасывают под от­кос вражеские эшелоны, а то сидели, попросту жрали продукты. При этом некоторые рассуждали так, что это, мол, тоже польза. «Порезанные нами коровы не будут использованы оккупантами на увеличение сво­их продовольственных ресурсов». А теперь совсем другое,— заключил Алексейчик.— Недавно один с группой ребят подложил на линии пятисоткилограм­мовую авиабомбу. Так рванули, что после и колес от паровоза не нашли,— в дым! Очень здорово полу­чилось!

— Все это очень хорошо,— сказал я,— рванули товарищи здорово. Порой и каждому из нас хочется сделать такое, чтобы содрогнулся бункер Гитлера. А если к этому подойти разумно, то поступать так мы не можем. Ведь если бы вместо такого лихачест­ва люди потрудились выплавить тол из этой бомбы, так они не один, а сотню эшелонов под откос пустили бы. Я не сомневаюсь, что в отрядах есть храбрые люди, но они поставлены в неблагоприятные условия и постепенно портятся. Отряды застоялись у деревень и потеряли свою боеспособность. Ну какой же Иван боец, если его Марья на виду у гестаповцев в дерев­не! Он же все время будет на нее оглядываться! Кол­хозы организовывать мы подождем. Сейчас мы долж­ны избавиться от лишнего для военной части груза: жен, детишек, стариков. Для них мы выделим специ­альные лагери и организуем надежную охрану. На­ша задача сделать отряды подвижными, рейдовыми, способными наносить чувствительные удары врагу. А колхозы будем строить потом, когда прогоним ок­купантов.

— Не знаю, товарищ полковник, нам этого до­биться не удалось, попробуем добиться этого вместе с вами.

Основное ядро десантной группы находилось во­сточнее железнодорожной магистрали Брест—Бара- новичи. Эта железная дорога была теперь похожа на передовую линию фронта. Она не только разделяла партизанские отряды, но и изолировала их друг от друга. Дальше на запад начинались леса Беловеж­ской пущи, в которой с начала войны прочно обосно­вались гитлеровцы, и там не было ни одного парти­занского отряда.

Оставалось одно: переходить на восточную сторо­ну железной дороги Брест—Барановичи, перевести туда некоторые отряды и послать людей на боевые дела. Но меня удерживало то, что в этом районе с ночи на ночь ожидался из Москвы самолет с по­садкой.

Авария самолета

Самолет должен был приземлиться в том же ме­сте, где спрыгнули мы на парашютах. Другой поса­дочной площадки поблизости не было. Проводив командиров, я с Алексейчиком выехал на площадку. Это было поле километров шесть в длину и километ­ра два в ширину, не паханное несколько лет кряду. Местами оно поросло молодыми деревьями, но почти в любом направлении можно было найти чистую пло­щадь в полтора-два километра длиной и метров шестьсот шириной. Здесь мы и должны были прини­мать транспортные самолеты.

Дополнительную расчистку поля производить бы­ло нецелесообразно. Жители ближайших деревень по­няли бы, что здесь готовится посадка самолетов, и это могло стать известным гестапо, а так как ночи были короткие и самолет все равно до утра не мог бы улететь обратно, в распоряжении фашистов ока­зывался целый семнадцатичасовой день, в течение ко­торого им нетрудно было совершить нападение и, че­го доброго, уничтожить приземлившуюся машину. Ближайший гитлеровский гарнизон, находившийся в восьми-девяти километрах в местечке Ружаны, имел две танкетки, и пограничная охрана на установлен­ной оккупантами границе Восточной Пруссии тоже располагала танкетками. Граница проходила в каких- нибудь двух километрах от нас. Самым же мощным вооружением нашего отряда были два противотанко­вых ружья.

Мы тщательно обследовали поле, выбрали удоб­ную для посадки самолета площадку и решили, под­крепив охрану наиболее надежными людьми, подго­товить посадочные сигналы.

Шли дни, стояла хорошая летная погода, а само­лета все не было. Прошла неделя в напряженном ожидании. Наконец вечером 27 мая мы получили ра­диограмму, извещавшую о вылете самолета. До это­го мы каждую ночь вывозили раненых на площадку. В этот день я дал приказ не вывозить их до особого распоряжения, а Шлыкову поручил распустить слух о том, что самолет, который прилетит первым, только сбросит груз и садиться не будет.

Сигнал был разложен, заставы размешены, с ми­нуты на минуту должен был появиться самолет. Нер­вы мои были так напряжены ожиданием, что я при­лег на траву, пытаясь заставить себя забыть о само­лете и думать о другом. И все-таки я ловил себя на том, что с мучительным напряжением вслушиваюсь в малейшие колебания воздуха. Вот что-то послыша­лось. Это еще не был звук, а какое-то еле уловимое веяние, напоминавшее полет летучей мыши. Затем воздушные колебания стали похожи на сотрясение, вызванное неслышным из-за отдаленности взрывом. Наконец вибрация воздуха переросла в звук, похо­жий на гудение шмеля, бьющегося о стекло. Разда­лись радостные голоса: «Самолет!» Сомнений больше не оставалось. Не прошло и трех минут, как «ЛИ-2» с ревом пронесся над кострами, и гул его моторов замер на западе, чтобы в последующие минуты сно­ва возникнуть на востоке и внезапно оборваться со­всем. Самолета не было слышно, но я понял, что он идет на посадку с выключенными моторами. Через несколько секунд два мощных прожектора осветили поле, а еще через минуту машина остановилась у центрального костра.

Я побежал к самолету. Оглашая окрестности страшным ревом, «ЛИ-2» подруливал к группе де­ревьев. Летчик оказался нашим знакомым: неделю тому назад мы с ним летели сюда. Ребята быстро разгрузили самолет и тщательно замаскировали пло­скости и фюзеляж сосновыми ветками.

Занималась заря. Оставив в кустах у машины не­большую охрану, я отправил всех прилетевших людей в ближайший лес. Перед уходом с площадки мы с командиром корабля прошлись по полю и в свете разгоравшейся зари осмотрели место для старта. Из лагеря должны были привезти завтрак для экипажа и людей, занятых на разгрузке и охране машины. Завтрак запаздывал. Летчики рассказали мне, как они в прошлый раз, выбросив нас, возвращались на Большую землю. Приземлиться им на промежуточ­ном аэродроме в районе Сарны не удалось, и они пе­релетали линию фронта в девять часов утра.

— Пришлось итти на бреющем полете, над голо­вами гитлеровцев и над траншеями. Палили по нас нещадно, в корпусе машины мы потом обнаружили двадцать две пробоины пулевых и одно попадание мелкокалиберного снаряда, который, к счастью, не взорвался, а только сделал две пробоины в стенках фюзеляжа. Но эта машина сделана на нашем заводе, очень крепкая, и мы благополучно дотянули до своего аэродрома,— рассказывал пилот товарищ Быстров.

С разных концов поля начали поступать донесения о том, что на поле появляются крестьяне, едущие по различным надобностям в лес. Я приказал всех посто­ронних лиц задерживать до десяти часов вечера. Пос­ле завтрака предложил экипажу ложиться отдыхать.

Но не тут-то было! Впервые попавшие в партизанский

тыл летчики вступили в оживленную беседу с парти­занами, а те, в свою очередь, начали с увлечением расспрашивать о Большой земле. Я же всячески хо­тел создать условия для отдыха экипажа. Поэтому приказал прекратить всякие разговоры. Несмотря на повторный строгий приказ, люди еще долго перепол­зали от одного куста к другому, и то тут, то там слы­шались предательские шорохи и шушуканье.

А солнце словно застыло в зените. Казалось, вечер не наступит совсем. Наконец часам к пятнадцати все успокоилось. Решил и я прилечь на часок, но уснуть мне не удалось. Время от времени с разных концов площадки раздавались винтовочные выстрелы. Я по­сылал связных, и они неизменно докладывали, что это нечаянно выстрелил тот или иной постовой. Нервы снова мучительно напряглись: скорее бы вечер!

Вот уже и восемнадцатый час на исходе. Теперь с каждой минутой нападение гитлеровцев на посадоч­ную площадку становилось все менее вероятным. Я уже начал успокаиваться и дремать, как вдруг, примерно в километре от нас, раздался взрыв. Вслед за ним прозвучало несколько беспорядочных выстре­лов и снова все стихло. Сон соскочил с меня мгно­венно. Я выслал связных к месту взрыва, но приска­кавший верховой доложил, что в руках у одного бой­ца нечаянно взорвалась граната и ранила четырех партизан, а люди из соседней заставы вообразили, что это напали гитлеровцы, и открыли беглый огонь по опушке.

Меня разбирала злость. «Нет,— думал я,— с та­кой партизанщиной воевать нельзя! Лучше иметь пол­сотни дисциплинированных бойцов, чем тысячи таких вот, у которых гранаты рвутся в руках сами собой и винтовки стреляют без ведома своих хозяев. Воин­ская часть из кого бы ни была она создана и в каких бы условиях ни находилась, должна иметь такую ор­ганизацию, при которой все подчинено единой воле, подтянуто и напряжено, как сжатая пружина».