Конец русского рок-н-ролла 16 страница
У них есть Патриарх и их Бог. Добрый утешитель. Твой Бог — секира. И ты не сжимаешь её в руках. Ты сам — секира, потому что твой Бог внутри тебя. Там твой утешитель. Тебе дает утешение осознание того, что ты сам не просто готов в любую минуту уйти из жизни — ты можешь прихватить с собой на тот свет пару десятков овощей, кого-нибудь из этих. «Эти» очень веруют в своего Бога, но уйти вместе с тобой — боятся, и любые подобные предложения воспринимают в штыки, немедленно зовут полицию, ментов, спасателей. В самолете нельзя произносить слова "бомба, президент, Аллах". Теперь вокруг тебя везде самолёт. Они слушают твой телефон, читают электронную почту, за тебя проверяют SMS. Ты очень опасен для них. Ты представляешь собой угрозу. Иногда ты замечаешь возле своего дома машину с задвинутыми шторками — они слушают твою квартиру. Ты можешь выйти на улицу и поговорить там — но тебе нельзя останавливаться — когда ты в движении, слушать труднее. Общение — это бумага и ручка. Бумага затем подлежит обязательному сожжению. А тебе не нужно больше ни мармелада, ни шоколада. "Оставь отца своего и мать свою, и следуй за мной", — это твое учение. Не нужно больше никакого другого. Ни мыльных жен, ни их детишек с творожистой блевотой на передничках. Ни школ, ни институтов. Там не знание — всего лишь просвещение. Оно не спасёт тебя. Твое оружие — это твоя воля. Ты говоришь своему Богу «спасибо» за каждую каплю страданий. За спаньё на полу. За кандалы и казематы. За макароны с луковым соусом. За пот, кровь и грязь. Твоя "вечная жизнь" — не вечные молитвы Боженьке — не хвалы ему и не подношения, как пообещали тебе когда-то "рабы божьи" — баптисты. Они при жизни уже рабы. Кем будут они после смерти? Ты часто спрашивал себя — а что хорошего в той вечной жизни, где планируется, что все твое время, всю вечность теперь тебе молиться и радоваться, что в ад не попал? Нет, твоя "вечная жизнь" — это не плеск вина в саду с гуриями. Мохаммед подождет за дверью. Вечная жизнь — не вечный кайф. Не утешение за путь шахида. Не опиум.
Твоя вечная жизнь — это те, кто придет за тобой. Кто так же, как и ты, своими телами приготовит путь следующим. Кто рекой крови своей размоет плотину ненависти вокруг. Ведь вокруг тебя — одна лишь ненависть. Таких как ты не любит никто. Их нет в газетах и теленовостях. Только в наручниках — «браслетах». Только когда рядом милицейская форма и собаки. Браслеты и этапы — это почёт и уважение младших и старших товарищей. Ведь ты — ещё один кирпич в стене. Ещё один кирпич в стене. Таких отчисляют из государственных институтов, и никогда не берут на госслужбу. За таких, которые тебе нравятся и вызывают уважение, не голосуют на выборах. И ты готов забить ногами любого из «этих», не голосующих, людей-овощей.
"Станьте ловцами человеков", — ты должен привести за собой в партию хотя бы десяток. Можешь привести и сотни. Своим примером и подвигом. Тех, кто не пошел за тобой — брось, оставь, рано или поздно ты всё равно их потеряешь. Рано или поздно у тебя не будет друзей вне партии, да они и ни к чему больше. О чём с ними говорить? О музыке, уроках, девочках? Откуда они знают о девочках? Все самые лучшие девочки — у тебя в партии. Все перед тобой. А «вне» — там животные. Если девочка твоя сильно протестует, значит она просто дрессирует тебя. Хочет, чтобы ты потерял волю. Прогнулся перед ней. Если ты не бросишь её первым — она сделает тебе больно. Девочки вне партии несут только лишь вред. Смятение, сомнение. Ты можешь кончить жизнь самоубийством.
Ты в любой момент готов к смерти, и тебе уже ничто не важно — пусть вокруг разверзнется геенна огненная — ты пройдешь свой путь до конца. Ещё один кирпич в стене. Ты живешь в абсолютно параллельном мире. С миром овощей ты пересекаешься только на митингах и в обезьянниках. Всё остальное время — ты среди своих. У тебя есть твоя газета и много что ещё. Есть осознание того, что ты прав, и тебе обязательно будет принадлежать весь мир. И ты рано или поздно сам сможешь распять кого угодно — любого из твоих мучителей.
Сколько таких было до начала прошлого века? Когда убивали сотнями. Вешали и ссылали в Сибирь в кандалах. Сегодня помнят имена единиц. Завтра вспомнят только Ленина и Сталина. Открой Солженицына. "Двести лет вместе". Только там десятки фамилий. За ними — сотни. За сотнями — тысячи. Десятки тысяч героев, восставших против режима. Казненных за многие десятки лет до октябрьской революции. Для того, чтобы взорвался весь мир, необходимо, обязательно необходимо, чтоб погибли тысячи. Когда мир все же взорвется — погибнут миллионы. Что в сухом остатке? Нелепый деревенский дурень Хрущев? Барыга, подрезающий себе морщины — Сильвио Берлускони? Что в сухом остатке, солдат партии? Война продолжается, а ты её уже проиграл. Потому что, даже победив, ты всё равно умрешь, и вся твоя революция тут же растает, растворится в грехах и пороках человеческих. Как будто и не было ничего. Калиюга. Те же крысы, те же мрази по углам, те же костюмчики и бархат ковров. И торжественный венок на твой камень. Пламенные речи жирных уродцев — "знаете, каким он парнем был", скользкие локотки элиты, колкие улыбочки приближенных к телу. Там всегда возня. Там никакие механизмы самозащиты не работают. Семь высших степеней масонства уже в курсе, что все они — никакие не вольные каменщики Иисуса Христа. Что истинный бог их — двурогий козлобородый Бафомет. Мифы умирают позже, чем люди. Значительно позже. Големы не умирают никогда. Те, кто умерли, больше не умрут. Они обязательно, следующей же ночью придут за тобой и будут трогать тебя за плечо. Шептать тебе свою страшную тайну. О том, что и ты тоже зван.
Я могу с закрытыми глазами пройти по этим ступенькам дома на Второй Фрунзенской. Вот ступеньки, вот выбоины на них, чёрная железная дверь, заложенная каким-то старым замком изнутри. Вытираешь ноги о полотенце цветов американского флага, и проходишь вправо. Там приемная. Столы с газетами, стул и телефон. На телефоне сидит Толя Тишин. Он теперь за старшего. Перебирает бумаги, улыбается при виде меня, обнимаемся. Прохожу.
— Вот, видите, Роман, всё раньше с мамами сидящих партийцев общался — родительские собрания даже собирали. А теперь с мамой Лимонова. Звонит, интересуется, как там её сын сидит, что там с ним. Во как бывает.