Внутренняя политика юстиниана

НАКАНУНЕ ВОССТАНИЯ НИКА

В предшествующих главах мы попытались выявить экономиче­ские, социальные и политические причины восстания Ника, отме­тив, в частности, среди них меры Юстиниана по государственной регламентации всех сфер экономической деятельности горожан, а также его стремление к сильной единоличной власти. Нет сомне­ний, что, ставя под жесткий и регулярный контроль государствен­ной власти все стороны деятельности подданных, Юстиниан стре­мился внутренне укрепить империю. Кроме того, он с первых же дней своего правления приступил к осуществлению той широкой программы мероприятий, направленных на укрепление внешнего престижа империи и императорской власти, которая определила весь период его пребывания у власти и доселе связывается с его именем. В заботе о внешнем блеске империи [26, с. 430, 435—436; 257, с. 44; 308, с. 48; 145, с. 106] он начал отстраивать столицу и другие города ранней Византии [26, с. 426, 427, 445], что, естест­венно, требовало больших расходов.

Уже тогда Юстиниан начал строить и заманчивые планы вос­становления Римской империи в ее прежних границах. Этот выходец из сильно романизированной провинции Иллирик, с детства гово­ривший на латинском языке, на всю жизнь остался скорее римля­нином, нежели греком. Его взоры постоянно были устремлены на Запад, и мысль о возрождении былого величия и мощи Римской им­перии не давала ему покоя, он мечтал 6 славе римских цезарей.

Для осуществления обширной внешнеполитической программы на Западе Юстиниану пришлось пойти на значительные уступки своим соседям на севере и востоке, с тем чтобы сохранить спокой­ствие на этих участках границы империи. Немалые суммы пожерт­вовал император варварам (гуннам, герулам и др.), купив таким образом их союз и лояльность [26, с. 427, 430—432]. Дорого обо­шлось Византии и заключение мира с Ираном: по условиям договора империя должна была выплатить персам 11 тыс. либр золота [301, с.295].

Одновременно начиналась подготовка к войнам на западе. По всей видимости, уже до 532 г. в империи начали строить и чинить корабли, которые в июне 533 г. отправились на завоевание Африки. На все это требовались огромные средства, все это создавало нехват­ку в деньгах. А для выкачивания требуемых сумм из подданных нужны были умелые, ловкие и нещепетильные администраторы.

И таковые быстро нашлись. В апреле 531 г. пост префекта пре­тория Востока занял Иоанн Каппадокийский [301, с. 784]. Он не только умел полностью собирать налоги вместе с недоимками, но и постоянно изобретал новые. К числу последних относится и так называемый άερίκον. По мнению ряда исследователей, этот сбор являлся штрафом за несоблюдение расстояния между домами [175, с. 456; 301, с. 443—444; 239, с. 177] ¹. Как сообщает Прокопий, эта мера приносила казне доход в 3 тыс. либр золота [35, т. III, XXI, 1—2]. По древнему обычаю, население империи в чрезвычайных случаях платило дополнительный налог — διαγραφή. При Иоанне случаи взимания этого налога становились все чаще и чаще, пока он не превратился в постоянный [301, с. 443; 54, с. 234—235].

Сокращены были и расходы на войско [301, с. 445].

В провинции из префектуры претория постоянно посылались чиновники, которые осуществляли контроль за финансами и обес­печивали поступление денежных средств в казну [301, с. 444]. По словам Псевдо-Захарии, Иоанн «грабил людей из разных сосло­вий во всех городах, и знатных, и ремесленников, добывая таким образом в казну много золота» [46, IX, 14].

Тюрьма префектуры постоянно пополнялась недоимщиками, ко­торых подвергали жестоким пыткам (301, с. 448].

Вымогательства Иоанна Каппадокийского вызвали всеобщее недовольство среди жителей как столицы, так и провинции [46, IX, 14; 25, III, 70]. Прокопий в своем описании восстания Ника отразил, по-видимому, общую враждебность населения к Иоанну. «Иоанн, — пишет он, — не отличался ни ученостью, ни образова­нием. Он ничему не научился, посещая грамматиста, разве что писать письма, да и это делал из рук вон плохо. Но из всех извест­ных мне людей он был самым одаренным от природы. Его отличала необычайная способность постигнуть необходимое и умение най­ти выход из самых затруднительных обстоятельств. Самый сквер­ный из всех людей, он использовал свои способности исключитель­но на дурное. До него не доходило слово божие, и не было у него человеческого стыда. Ради наживы он погубил жизни многих лю­дей и разрушил города. Награбив за короткое время большие день­ги, он предался не знающему границ пьянству. Грабя до полуд­ня имущество подданных, остальное время он пил и предавался раз­врату. Он никогда не мог обуздать себя, ел до пресыщения и рвоты и всегда был готов воровать деньги, но еще более был способен рас­точать их и тратить. Таков был Иоанн» [35, т. I, А, I, 24, 12—16].

Беззастенчиво злоупотреблял своим положением и другой бли­жайший сподвижник Юстиниана квестор Трибониан, один из наи­более деятельных составителей юстиниановского Свода гражданско­го права. Талантливый и прекрасно образованный, он являлся од­ним из лучших знатоков права своего времени. Принимая самое непосредственное участие в создании Кодекса Юстиниана, одной из задач которого было пресечение любого рода злоупотреблений со стороны государственных чиновников, Трибониан вместе с тем считал себя стоящим выше всяких законов и использовал свои зна­ния и положение в целях личного обогащения. По словам Прокопия, он «постоянно то создавал, то уничтожал законы, продавая их про­сящим в зависимости от их нужд» [35, т. I, А, I, 24, 16] ². Непосред­ственные проводники политики Юстиниана сами разрушали то зда­ние, которое он пытался возвести с их помощью.

Недовольство населения вызывала и религиозная политика Юсти­ниана, стремившегося в погоне за единством государства к макси­мально возможной унификации и в этой сфере. В 529 г. император учинил гонения на язычников-эллинов, в ходе которых пострадали и представители знати [26, с. 449; 41, с. 180]. Это, естественно, осложнило отношения между аристократией, да и другими слоями населения, в частности интеллигенцией, и императорской властью. Примечательно, что в ходе восстания Ника место смещенного Иоан­на Каппадокийского занял язычник Фока.

Более осторожной была политика Юстиниана по отношению к монофиситам, в это время куда более многочисленным, нежели язычники или какие-либо еретики иного толка. Император отдавал себе отчет в том, что слишком крутые меры против монофиситов могут вызвать серьезные и совершенно нежелательные последствия. Поэтому он попытался пойти по некоему среднему пути и стал сто­ронником теопасхизма, к которому вначале относился весьма враж­дебно [55, т. II, с. 236; 314, с. 190—197; 193, с. 245—246, 266— 269].

В 519—520 гг. это течение активно поддерживалось земляками комита федератов Виталиана — монахами из Скифии, которые стре­мились примирить монофиситов с православными. Вместо формулы «распятый за нас» они усердно пропагандировали другую —«один из троицы плотью пострадал» [314, с. 191; 193, с. 245—246]. Рим­ский папа не одобрил эту формулу, тем не менее Юстиниан в первые годы своего правления, пытаясь найти точки соприкосновения меж­ду монофиситами и православными, вновь вспомнил о ней. В 531 г. преследования монофиситов прекратились, им разрешили вернуться из ссылки, и многие из них устремились в Константинополь. В 532 г. в столице состоялись переговоры между шестью ортодоксальными и шестью монофиситскими епископами [301, с. 378 и примеч. 1; 124, с. 6] ³. Хотя непосредственные успехи переговоров оказались очень скромными (доводы православных убедили лишь одного мо­нофиситского епископа), значение их было велико. По мнению Э. Штейна, они явились своего рода прелюдией к спору о трех гла­вах [301, с. 378]. В эдикте о вере, опубликованном вскоре после этого совещания, Юстиниан, стараясь не отступать от православия, делает вместе с тем шаг навстречу монофиситам: всячески избегая употребления формулы «две природы», он усиленно подчеркивает единство Христа и в этой связи пользуется уже упомянутой форму­лой теопасхизма [17, I, 1, 6; 16, с. 630—633; 55, т. II, с. 235—236; 301, с.379] ⁴.

Меры Юстиниана, поставившего перед собой цель примирить монофиситов и православных, насколько позволяют судить «Акты по поводу Калоподия» (см. ниже), вызвали лишь озлобление и тех и других, усугубляя и без того сложную ситуацию.

Итак, мы видим, что в первые годы правления Юстиниана в столице постепенно сплетался клубок поистине неразрешимых про­тиворечий. Это противоречия и между отдельными группами насе­ления (аристократией и торгово-ростовщической верхушкой), и между императорской властью и практически всеми социальными слоями города. Император стремился усилить контроль над под­данными во всех сферах деятельности (экономической, обществен­но-политической, религиозной), и не было ни одной социальной группы или прослойки в столице, интересы которой не были бы так или иначе задеты. Кроме того, чудовищные злоупотребления его ближайших соратников, призванных проводить эту политику в жизнь, окончательно дискредитировали ее в глазах обираемого императором и его клевретами населения. Атмосфера была нака­лена до предела. Взрыв казался неизбежным. И действительно, в январе 532 г. в Константинополе разразилось одно из крупней­ших народных волнений ранневизантийской эпохи — восстание Ника.

Глава VI

ХОД ВОССТАНИЯ НИКА

«Акты по поводу Калоподия»

Прелюдией к восстанию и одним из поводов к нему послужила сцена, разыгравшаяся на ипподроме в канун восстания,— знаме­нитый диалог прасинов с императором Юстинианом, вошедший в науку под названием «Акты по поводу Калоподия» ¹. Слово в сло­во привел текст этого диалога Феофан.

«Прасины: Многая лета, Юстиниан август, да будешь ты всегда победоносным! Меня обижают, о лучший из правителей; видит бог, я не могу больше терпеть. Боюсь назвать [притеснителя], ибо, как бы он не выиграл, я же подвергнусь опасности.

Мандатор ²: Кто он, я не знаю.

Прасины: Моего притеснителя, трижды августейший, можно найти в квартале сапожников ^2а.

Мандатор: Никто вас не обижает.

Прасины: Он один-единственный обижает меня. О богородица, как бы не лишиться головы ³.

Мандатор: Кто он такой, мы не знаем.

Прасины: Ты, и только один ты знаешь, трижды августейший, кто притесняет меня сегодня ⁴.

Мандатор: Если кто и есть, то мы не знаем кто.

Прасины: Спафарий Калоподий притесняет меня, о всемогущий.

Мандатор: Не имеет к этому дела Калоподий.

Прасины: Кто бы он ни был, его постигнет участь Иуды. Бог ско­ро накажет его, притесняющего меня ⁵.

Мандатор: Вы приходите [на ипподром] не смотреть, а грубить архонтам.

Прасины: Того, кто притесняет меня, постигнет участь Иуды.

Мандатор: Замолчите, иудеи, манихеи, самаритяне.

Прасины: Ты называешь нас иудеями и самаритянами? ⁶ Богоро­дица со всеми! ⁷

Мандатор: Когда же вы перестанете изобличать себя?

Прасины: Кто не говорит, что истинно верует владыка, анафема тому, как Иуде.

Мандатор: Я говорю вам — креститесь во единого [бога] ⁸.

Прасины начали перекликаться друг с другом и закричали, как приказал Антлас ⁹: я крещусь во единого ¹⁰.

Мандатор: Если вы не замолчите, я прикажу обезглавить вас.

Прасины: Каждый домогается власти, чтобы обеспечить себе безо­пасность. Если же мы, испытывающие гнет, что-либо и скажем тебе, пусть твое величество не гневается. Терпение — божий удел. Мы же, обладая даром речи, скажем тебе сейчас все. Мы, трижды августейший, не знаем, где дворец и как управляется государство ¹¹. В городе я появляюсь не иначе как сидя на осле ¹². О, если бы было не только так, трижды августейший!

Мандатор: Каждый свободен заниматься делами, где хочет.

Прасины: И я верю в свободу, но мне не позволено ею пользоваться. Будь человек свободным, но, если есть подозрение, что он пра­син, его тотчас подвергают наказанию.

Мандатор: Вы не боитесь за свои души, висельники!

Прасины: Запрети этот цвет ¹³, и правосудию нечего будет делать. Позволяй убивать и попустительствуй [преступлению]! Мы — наказаны ¹⁴. Ты — источник жизни, карай сколько пожелаешь ¹⁵. Поистине такого противоречия не выносит человеческая приро­да. Лучше бы не родился Савватий ¹⁶, он не породил бы сына-убийцу. Двадцать шестое убийство совершилось в Зевгме ¹⁷. Утром человек был на ристалище, а вечером его убили, владыка!

Венеты: На всем ристалище только среди вас есть убийцы.

Прасины: Ты убиваешь и затем скрываешься.

Венеты: Это ты убиваешь и устраиваешь беспорядки. На всем ри­сталище только среди вас есть убийцы.

Прасины: Владыка Юстиниан, они кричат, но никто их не убивал. И не желающий знать — знает. Торговца дровами в Зевгме кто убил, автократор?

Мандатор: Вы его убили.

Прасины: Сына Эпагата кто убил, автократор?

Мандатор: И его вы убили, а теперь клевещете на венетов.

Прасины: Так, так! Господи помилуй! Свободу притесняют. Хочу возразить тем, кто говорит, что всем правит бог: откуда же тогда такая напасть?

Мандатор: Бог не ведает зла.

Прасины: Бог не ведает зла? А кто тот, кто обижает меня? Философ или отшельник пусть разъяснит мне различие между тем и другим ¹⁸.

Мандатор: Клеветники и богохульники, когда же вы замолчите?

Прасины: Чтобы почтить твое величество, молчу, хотя и против желания, трижды августейший. Все, все знаю, но умолкаю. Спа­сайся, правосудие, тебе больше здесь нечего делать. Перейду в другую веру и стану иудеем. Лучше быть эллином ¹⁹, нежели венетом, видит бог.

Венеты: Что мне ненавистно, на то и не хочу смотреть. Эта зависть [к нам] тяготит меня.

Прасины: Пусть будут выкопаны кости [остающихся] зрителей» [41, с. 181—184].

С шумом прасины покидают ипподром, оставив императора и венетов смотреть зрелище и нанеся таким образом явное оскорбле­ние императору.

Мы намеренно привели текст диалога целиком, чтобы показать, какие сцены могли разыгрываться на ипподроме и как в критические ситуации страсть византийцев к бегам отходила на задний план перед жизненно важными проблемами. Никакой другой документ того времени не может послужить столь прекрасной иллюстрацией политической жизни империи, как «Акты по поводу Калоподия», представляющие собой наглядный пример того, какие отношения существовали между императором и подданными в ранней Визан­тии вообще и как складывались они в первые годы правления Юсти­ниана.

По мнению П. Карлин-Хейтер, акты представляют собой настоя­щую, подготовленную заранее поэму, разбитую на строфы и обла­дающую подлинным единством [242, I, с. 1—13]. По всей видимости, прасины действительно тщательно готовились к сцене на иппод­роме, что чувствуется в общей связующей нити всего того, что они выкрикивали: смысл их слов постоянно сводился к несправедливости, которую они терпели. И все же, на наш взгляд, в данном случае прав А. Камерон, который, хотя и признает, что прасины готови­лись к разговору с Юстинианом заранее, считает акты диалогом в полном смысле этого слова, поскольку, как он справедливо заме­чает, прасины не могли предвидеть слов мандатора; там же, где они могли это, прасины произносили ритмические фразы, импровизируя на основе богатого арсенала часто повторяющихся формул, а также используя короткие восклицания, специально подготовленные для этого случая [156, с. 329— 333].

Существует немало переводов «Актов по поводу Калоподия», много занимались исследователи и толкованием отдельных их фраз. Значительное место в литературе отведено датировке этого памятника. У ряда исследователей (Э. Штейн, В. Шубарт, А. П. Дья­конов, З. В. Удальцова, Р. Браунинг, П. Карлин-Хейтер) не вы­зывает сомнений то, что диалог между Юстинианом и прасинами происходил в канун восстания Ника [301, с. 449—450; 296, с. 83; 51, с. 209—210 и примеч. 1; 54, с. 287—288; 145, с. 109; 241, с. 84—107]. Другие же авторы (П. Маас, Дж. Бери, Г. Братиану, И. Ирмшер, А. Камерон) не связывают диалог с этим народным мятежом [256; 148, т. II, с. 40, примеч. 3, с. 71 и сл.; 142; 221; 156, с. 322—329].

Повод к сомнению в датировке заключен в самих источниках, содержащих диалог. Их лишь два — «Пасхальная хроника» и «Хро­нография» Феофана. Ни тот, ни другой источник непосредст­венно не связывает его с событиями восстания. В «Пасхальной хро­нике» после краткого изложения диалога без всякой связи начи­нается рассказ о событиях 14 января, т. е. второго дня восстания. События же 13 января, т. е. начала восстания, в хронике вообще отсутствуют.

У Феофана картина событий как будто бы более стройная, и все же текст «Актов по поводу Калоподия» выглядит в ней явно чужеродным элементом. Излагая то, что относится к восстанию Ника, Феофан сначала дает краткую версию восстания [41, с. 181] ²⁰; затем, переходя уже к детальному изложению событий, он приводит диалог. Закончив его, Феофан пишет: «И тотчас из-за каких-то магистров возник предлог для народного мятежа в Византии» [41, с. 184]. Это высказывание очень близко к той фразе, с которой на­чинается описание восстания в «Хронографии» Иоанна Малалы, особенно если учесть замечание Дж. Бери о том, что в печатном издании труда Феофана в этом месте ошибочно стоит слово μαϊστρων, вместо которого должно быть άλαστόρων, т. е. как у Иоанна Малалы [150, с. 508].

Феофан [41, с. 184]: Иоанн Малала [26, с. 473]:

και εύθύς συνέβη γενέσθαι Εν αύτω δέ τω χρόνω

υπό τινων μαϊστόρων πρόφασιν τηςδεκάτης ίνδικτιωνος συνέβη

δημοτικήςταραχήςτρόπω τοιώδε υπό τινων αλαστόρων δαιμόνων

πρόφασιν γενέσθαι ταραχής

εν Βυζαντιω

Дальнейшее изложение хода восстания у Феофана также весь­ма близко к рассказу Иоанна Малалы.

Таким образом, диалог, помещенный между краткой версией мятежа и более подробным его изложением, сходным с изложени­ем «Хронографии» Иоанна Малалы, как бы выпадает из текста.

Еще более резко диалог, приведенный Феофаном, отличается от других частей описания восстания Ника своим языком. Правда, надо отметить, что язык «Актов» вообще не имеет сходства с языком любого иного раздела «Хронографии». Это, по всей видимости, объясняется тем, что хронист (или скорее всего автор, у которого он позаимствовал текст) использовал в данном случае особый ис­точник, которым мог быть официальный документ — протокол раз­говора Юстиниана с прасинами.

Таким образом, диалог в «Хронографии» Феофана является ис­кусственной вставкой, причем, как полагает П. Маас, эта вставка оказалась у хрониста не на месте [256, с. 49—50]. Поскольку точка зрения исследователей, отрицающих связь «Актов по поводу Ка­лоподия» с восстанием Ника, базируется в основном на выводах П. Мааса, то на его аргументации мы кратко остановимся.

По мнению П. Мааса, диалог не мог происходить накануне вос­стания Ника, так как в начале своего правления Юстиниан не притеснял прасинов, а относился к ним более или менее беспристра­стно [256, с. 49—50]. Однако это не подкрепляется ни одним ис­точником. Единственное, о чем можно определенно говорить,— это о намерении Юстиниана, стремившегося к внутренней консоли­дации государства, «поставить на место» как венетов, так и праси­нов, снизить их активность и, самое главное, добиться прекращения постоянных столкновений между ними. Поведение Юстиниана, за­фиксированное в «Актах по поводу Калоподия», находится в пол­ном согласии с его политикой по отношению к партиям ипподрома, начатой им еще в качестве соправителя Юстина, когда он издал указ, направленный одновременно и против венетов, и против прасинов [26, с. 422] По справедливому замечанию Л. Шассена, молчание венетов на протяжении большей части диалога означает, по су­ществу, их согласие с прасинами [161а, с. 48].

Второй аргумент П. Мааса касается личности Калоподия. Ис­следователь считает возможным отождествить его с препозитом 558—559 гг. Калоподием, о котором упоминают Иоанн Малала и Феофан [26, с. 490; 41, с. 2331. Но если Дж. Бери считает это вполне возможным [148, т. II, с. 72], то П. Маас отмечает, что имя Калоподий не являлось достаточно редким [256, с. 50]. И это дей­ствительно так. В качестве примера назовем евнуха Калоподия времен Анастасия I; будучи экономом храма св. Софии, он выкрал для императора акты Халкидонского собора [41, с. 155] ²¹. Более того, как справедливо отметил Э. Штейн, ничто не мешало препо­зиту 558—559 гг. Калоподию быть спафарием и кувикулярием в 532г. [301, с. 450, примеч. 1] (ср. [206, т. I, с. 179]).

Третий довод П. Мааса — это выраженное в диалоге сомнение по поводу истинности веры императора. Здесь он ссылается на следующую фразу прасинов: «Кто не говорит, что истинно верует владыка, анафема тому, как Иуде». П. Маас при этом напоминает, что незадолго до смерти Юстиниан впал в аффартодокетизм [256, с. 50] — монофиситство крайнего направления. Однако, как спра­ведливо отмечают некоторые исследователи, вопрос о вероиспо­ведании Юстиниана, стремившегося к примирению православных и монофиситов, мог широко дебатироваться в среде столичного на­селения именно накануне восстания Ника, когда в Константинополе готовились переговоры между православными и монофиситами [264, с. 649; 51, с. 210; 241, с. 91—92].

Итак, ни один из аргументов П. Мааса, отрицающего связь диа­лога с восстанием Ника, не является убедительным. Другие иссле­дователи, принявшие его точку зрения, также не выдвинули каких-либо новых доказательств. И. Ирмшер в своей статье, посвящен­ной «Актам по поводу Калоподия», привел, по сути дела, лишь один новый аргумент. По его мнению, диалог не мог иметь место накануне восстания Ника, поскольку в момент разговора прасинов с импера­тором партии венетов и прасинов еще находились во вражде друг с другом, в то время как в ходе восстания они единодушно высту­пили против императора и правительства [221, с. 83]. Однако по­добный подход к отношениям между цирковыми партиями VI в. нам представляется несколько модернизированным. Партии не были организациями с четкой политической программой. Как мы уже отмечали, низы их были социально однородны, и совместные дей­ствия цирковых партий были для этого времени вполне обычным явлением. Не являлось исключением и их быстрое примирение. Так, в 501 г. партии, между которыми произошло столкновение во время состязаний, тут же примирились, и, отпуская шутки, по­кинули ипподром вместе [22, с. 167] ²².

В основу своих рассуждений об «Актах по поводу Калоподия» положил статью П. Мааса и А. Камерон. Полностью разделяя точку зрения П. Мааса о том, что «Акты» не относятся к восстанию Ника [156, с. 322—329], А. Камерон вместе с тем считает наиболее веро­ятной датировкой их не конец правления Юстиниана, а его нача­ло. Лучшим комментарием к диалогу, по мнению А. Камерона, явля­ется глава VII «Тайной истории» Прокопия Кесарийского, повест­вующая о бесчинствах стасиотов из венетов [156, с. 327]. Автор вполне допускает возможность того, что разговор между императором Юстинианом и прасинами происходил в тот же год индикта, на­чавшийся 1 сентября 531 г., что и восстание Ника, но относить его к самому этому народному движению, по его мнению, нет до­статочных оснований [156, с. 327].

Вслед за Дж. Бери [149, с. 102] А. Камерон полагает, что Фео­фан, описавший восстание на основе рассказа Иоанна Малалы, решил, что «Акты» являются дословной передачей приведенной Иоанном Малалой сцены, происходившей на ипподроме 13 января 532 г. [156, с. 326]. Но, во-первых, как мы уже отмечали, хотя из­ложение восстания Ника у Феофана близко к соответствующему рассказу из «Хронографии» Иоанна Малалы, оно все же отличается от него в ряде существенных деталей, что заставляет предположить либо дополнительное к «Хронографии» Иоанна Малалы использо­вание материалов, либо наличие хотя и родственного ей, но иного источника, из которого почерпнул свои сведения Феофан. Таким источником могло быть сочинение Иоанна Антиохийского, из ко­торого Феофилакт Симокатта и Феофан обычно заимствовали ак­кламации, приведенные ими в своих сочинениях [256, с. 26]. Во-вторых, диалог между Юстинианом и прасинами и сцена на ип­подроме 13 января 532 г., в ходе которой произошло объединение венетов и прасинов (см. ниже), по своей сути резко отличаются друг от друга, не говоря уже о том, что Феофан должен был бы, следуя логическим рассуждениям Дж. Бери и А. Камерона, поместить диалог не после краткой версии восстания, а вклинить его в текст, который близок к изложению Иоанна Малалы.

Таким образом, на наш взгляд, нет достаточных оснований не относить диалог к тем событиям, в связи с которыми о нем упомина­ют источники. Феофан поместил его при описании восстания Ника, а не какого-либо иного движения, например 531 г., как полагает А. Камерон [156, с. 327], или событий 561 г., которые П. Маас считает наиболее роковыми для прасинов [256, с. 50; 142, с. 108, примеч. 4]. В той же связи использует диалог и более ранний ис­точник — «Пасхальная хроника» [16, с. 6201, автор которой, оче­видно, позаимствовал его, как и Феофан, из сохранившегося лишь в «Эксцерптах» Константина Багрянородного сочинения Иоанна Антиохийского ²³. Здесь уместным будет вспомнить и свидетельст­во «Пасхальной хроники» о том, что Юстиниан, подавив мятеж, на­казал кого-то из партии венетов, согласившихся с прасинами [16, с. 629]. Это свидетельство вполне позволяет считать, что вос­стание началось с какого-то выступления прасинов, и поэтому впол­не допускает возможность подобного диалога накануне восстания Ника.

Ход восстания

Диалог Юстиниана с прасинами достаточно отчетливо рисует необычайную напряженность обстановки в столице накануне вос­стания. Император не только не пытался как-то смягчить остро­ту ситуации, но, напротив, своими действиями еще более способ­ствовал возбуждению народных масс. Прасины, жалобы которых он отказался выслушать, обвиняют его в несправедливости и на­конец восклицают: «Лучше бы не родился Савватий, он не поро­дил бы сына-убийцу».

После бурной сцены на ипподроме в городе произошли сопро­вождавшиеся кровопролитием стычки между венетами и прасинами. Далее события развивались следующим образом. Префект города Евдемон, взяв под стражу нарушителей порядка из обеих партий и допросив различных лиц, узнал имена семи человек, виновных, как говорили, в убийствах. Четырех из них он присудил к отсе­чению головы, а троих — к повешению. После того как осужденных провезли на страх прочим по всему городу, их переправили на место казни — на другую сторону Золотого Рога. Но при исполне­нии казни сломалась виселица, и двое из осужденных — один венет, другой прасин, — упав на землю, остались живы [26, с. 473]. Их начали вешать во второй раз, и вновь они упали наземь. Собрав­шийся вокруг народ, видя в этом волю провидения, стал кричать:

«В церковь их!» [41, с. 183]. На шум вышли монахи близлежащего монастыря св. Конона. Они отвели двух чудом избежавших казни людей к морю и перевезли их в более безопасное место — церковь св. Лаврентия, расположенную у Золотого Рога, в квартале Пуль­херианы. Префект города, узнав об этом, послал солдат окружить храм и сторожить получивших там убежище [26, с. 474].

Через три дня [26, с. 474], 13 января ²⁴, начались иды, и по этому поводу вновь были устроены ристания на ипподроме. Но теперь не только прасины, но и венеты не были настроены смот­реть зрелище. На протяжении 22 заездов (всего их бывало обык­новенно 24, каждый по семь кругов) они выкрикивали просьбу помиловать двух «спасенных богом» [26, с. 474], однако император упорно не удостаивал их ответом. Тогда разгневанные димоты про­возгласили свой союз, восклицая: «Многая лета человеколюбивым прасинам и венетам» [26, с. 474]. Можно себе представить, насколь­ко силен был накал страстей, насколько велик гнев народных масс, если димы начали скандировать аккламации, прославлявшие их единение, в тот момент, когда осталось всего два, по всей видимости, решающих заезда. Вопрос о том, наездник какой факции выйдет победителем, никого уже не волновал.

Объединившись, народ единодушно покидает ипподром. Вос­ставшие взяли себе клич-пароль «Ника» («Побеждай!») [26, с. 474; 35, т. I, А, I, 24, 10] ²⁵, от которого это народное движение и полу­чило свое название. По словам Иоанна Малалы, это было сделано для того, чтобы «солдаты или экскувиты не примешались к вос­ставшим» ^25а. Толпа бушевала, однако никаких конкретных планов в то время у восставших еще не было, что явно свидетельствует о стихийности этого народного движения.

Казалось бы, восставших в первую очередь должна была вол­новать участь приговоренных к смерти, но лишь вечером толпа отправилась к преторию префекта города, чтобы узнать о судьбе двух нашедших убежище в храме св. Лаврентия. Это ясно показыва­ет, что казнь и все связанное с ней стали лишь поводом к восстанию.

Явившись в преторий префекта города, народ, по свидетель­ству Феофана, потребовал у префекта убрать солдат от церкви св. Лаврентия [41, с. 184]. Ответа не последовало, и восставшие по­дожгли резиденцию префекта города [26, с. 474; 41, с. 184]. Живо описана сцена у претория Прокопием Кесарийским. «Тогда,— пи­шет он,— городские власти Византия кого-то из мятежников при­говорили к смерти. Объединившись и договорившись друг с другом, члены обеих партий захватили тех, кого вели [на казнь], и тут же, ворвавшись в тюрьму, освободили всех заключенных там за мятеж или иное преступление. Лица же, находившиеся на службе у городских властей, были убиты...» [35, т. I, А, I, 24, 7—8] ²⁶. От претория префекта города восставшие направились к Халке ²⁷, где также имелась тюрьма [28, с. 153; 227, с. 169; 26, с. 474; 35, т. I, Α, Ι, 24, 9], и подожгли ее. Огонь охватил большую часть города. В тот день от пожара погибли храм св. Софии, портик Августеона, а также находившиеся на этом форуме здание сената и бани Зевк­сиппа [26, с. 474; 35, т. I, А, I, 24, 9; 41, с. 184]. Наряду с государ­ственными постройками восставшие, по свидетельству Феофана, громили и частные дома: «...и, входя в дома, они разрушали их до основания», — пишет он [41, с. 184]. Прокопий же уточняет, какие именно дома пострадали от гнева мятежников, указывая, что в тот день «погибли многие дома богатых людей и большие богатства» [35, т. I, А, I, 24, 9]. Благонамеренные граждане, непри­частные к беспорядкам, как их называет историк, в страхе бежа­ли на азиатский берег Босфора [35, т. I, А, I, 24, 8].

Итак, восстание в первый же день приняло характер широко­го социального движения. Начав с оскорбления императора, что выразилось в массовом уходе со зрелища, толпа отправилась за­тем в резиденцию префекта города — первого члена сената и вто­рого после императора человека в городе, сожгла ее вместе с располагавшейся в ней тюрьмой, выпустив политических заключен­ных. Кроме того, в тот же день были разрушены важнейшие госу­дарственные здания, окаймлявшие центральную площадь столицы, а также дома многих константинопольских богачей.

На следующий день, 14 января, Юстиниан распорядился вновь провести игры на ипподроме [26, с. 474]. Если учесть, что накану­не вследствие волнений в столице произошли грандиозные пожары и разрушения, подобное повеление императора выглядит несколь­ко странным. Трудно предположить, что Юстиниан не придал зна­чения происшедшим событиям. Скорее всего, устрашенный неви­данным размахом движения, он решил отвлечь восставшую толпу зрелищами. Однако, вместо того чтобы присутствовать на играх димоты в момент, когда был вывешен стяг, возвещающий о на­чале состязаний, подожгли часть ипподрома (αναβάθρα τοΰ ιππι­κοΰ), от огня пострадал также портик, протянувшийся от ипподро­ма до Зевксиппа ²⁸ [26, с. 474]. Итак, на этот раз, озлобленные, по всей видимости, нежеланием императора вникнуть в их трудности и его откровенным стремлением отвлечь народ зрелищем на иппод­роме, димоты вовсе отказались смотреть игры. Они собрались на Августеоне, бушуя возле Большого дворца. Император послал сена­торов Мунда, Константиола и Василида узнать, из-за чего волну­ется народ. В ответ на их вопрос из толпы раздались возгласы, направленные против префекта претория Востока Иоанна Каппадо­кийского, квестора Трибониана и префекта города Евдемона [26, с. 475; 16, с. 621] ²⁹. Уже до этого, по свидетельству Прокопия, мятежники выкрикивали на улицах оскорбления в адрес Иоанна и Трибониана и требовали их смерти [35, т. I, А, I, 24, 17].

Восстание, как мы видим, приобретает более целенаправленный характер. Гнев мятежного народа обрушивается теперь на кон­кретных представителей государственного аппарата, олицетворяв­ших собой социальное угнетение. Всерьез обеспокоенный разма­хом движения, император поспешил сместить неугодных чиновни­ков. На место Иоанна Каппадокийского был назначен патрикий Фока, сын Кратера, на место Трибониана — патрикий Василид, а на место Евдемона — сенатор Трифон [16, с. 621; 26, с. 475]. Однако это отнюдь не утихомирило восставших; народ продолжал бушевать у дворца. Тогда по приказу Юстиниана из резиденции императора вышел Велисарий с отрядом готов, которые, по свиде­тельству «Пасхальной хроники», бросились на толпу и многих изрубили [16, с. 621] (ср. [26, с. 475]) ³⁰. Но желаемого властями успокоения это не принесло: разъяренные димоты ответили на эту расправу новыми поджогами и убийствами [26, с. 475; 16, с. 621—622].

15 января восстание разгорелось с новой силой. Повстанцы устремились к дому племянника Анастасия, патрикия Прова, близ гавани Юлиана. По свидетельству Феофана, народ надеялся полу­чить там оружие и собирался избрать нового императора [41, с. 184]. Мятежники, как рассказывает «Пасхальная хроника», кри­чали: «Прова — василевсом ромеев!» [16, с. 622].

Как видим, события стали принимать новый оборот. Народ вы­ступил уже не только против первых сановников Юстиниана, но и против самого императора, добиваясь его свержения. Однако в до­ме Прова восставших постигла неудача: они не нашли там ни ору­жия, ни самого хозяина, которого прочили в императоры. По всей видимости, Пров, хотя и подававший, возможно, какие-то надежды восставшим, не решился стать во главе бунтующей толпы и в стра­хе покинул свой особняк. «И бросил [народ] огонь в дом Прова, и обрушился дом» — такими словами заканчивает описание этого события хронист Феофан [41, с. 184].

Таким образом, восстание, которое, казалось бы, уже приобре­ло определенную социальную и политическую направленность, вновь приняло характер стихийного народного движения; в дейст­виях повстанцев не чувствовалось никакой системы или плана, конечные цели движения не были ясны самим его участникам.

В пятницу 16 января мятежники, пишет автор «Пасхальной хроники», подожгли преторий эпархов ³¹, и в «тот же день сгорели бани Александра, странноприимный дом Евбула, церковь св. Ири­ны, странноприимный дом Сампсона» [16, с. 622] ³².

Волнения продолжались и на следующий день, 17 января, при­чем в начавшейся уличной потасовке одни димоты избивали дру­гих, считая их паракенотами ³³. Не щадили даже женщин; в ре­зультате оказалось много погибших. Беснующаяся толпа тащила трупы убитых и бросала их в море [16, с.622]. Борьба между ди­мотами, возможно, была проявлением социального антагонизма внутри димов, однако загадочное повествование «Пасхальной хро­ники», единственного источника, сохранившего этот эпизод, не да­ет возможности хоть сколько-нибудь отчетливо представить себе ха­рактер уличных боев.

Одолеть восставших силами находившихся в столице войск (здесь имелось всего 3 тыс. солдат) правительство уже не могло [41, с. 184; 301, с. 452 и примеч. 1]. Поэтому Юстиниан вызвал в Константинополь подкрепления из Евдома и близлежащих городов — Регия, Атиры и Калаврии. Теснимая солдатами толпа укрылась в Октагоне ³⁴. Солдаты попытались проникнуть внутрь, но не смог­ли этого сделать и в ярости подожгли эту прекрасную постройку [16, с. 623]. От разгоревшегося пожара пострадала церковь св. Феодора в квартале Сфоракии [16, с. 623] ³⁵, сгорели также портик аргиропратов, дом ординарного консула Симмаха и церковь Аки­лины ³⁶. На этот раз пожар охватил центральную улицу города Месу и прилегавшие к ней и к форуму Константина кварталы. Отступая, мятежники подожгли Ливирно