Принц во франции и голландии 15 страница

В эти первые дни Карл желал быть со своей неопытной юной женой как можно отзывчивее. Ведь Екатерина, сразу оказавшаяся под властью его обаяния, явно хотела во всем ему угодить. Карл писал Кларендону: «Если я что-нибудь понимаю в людях — а думаю, это так и есть, — королева прекрасная женщина». Испытание праведности не замедлило произойти. В переписке с дочерью португальская королева-мать предупреждала ее насчет леди Калсман и энергично советовала ей, чтобы она даже имя этой дамы запретила называть в своем присутствии. Но графиню, ожидавшую от Карла ребенка, было не так-то легко укротить. Со всей решительностью она потребовала, чтобы роды состоялись в Хэмптон-Корте, где проводили свой медовый месяц Карл и Екатерина. Король отказал, но его любовница, явно не желая примириться с поражением, сделала весьма характерный для себя ход.

При дворе был пущен слух, будто окружающие королеву девственницы оказывают на нее, по мнению Карла, нежелательное иноземное воздействие. Они не понимают английских нравов и отказываются спать в постели, которую когда-либо занимал мужчина, а также с отвращением относятся к английской привычке оправляться на людях, жалуясь, что «и шагу не ступишь, чтобы на каждом углу не увидеть свинью-англичанина, поливающего стену». Ясно, что от этих дам с их предрассудками надо срочно избавляться. Между тем, пока на место первой фрейлины королевы из англичанок претендовала одна лишь графиня Суффолкская, леди Калсман увидела, что и у нее лично есть шанс. Она устроила королю несколько сцен с заламыванием рук и слезами, сыграла на чувстве вины, которое он не мог не испытывать, и в конце концов сломила сопротивление венценосца: теперь претендентский список возглавляла она.

К изумлению Карла, его послушная маленькая королева воспылала латинским гневом. Повторяя с явным отвращением ненавистное имя, она заявила, что если король будет настаивать на том, чтобы при дворе появилась эта дама, пусть он лучше отошлет ее, Екатерину, назад в Португалию. Карл попытался было успокоить жену: мол, все это дело прошлое, с графиней у него покончено. Это была откровенная ложь, о чем Екатерина уже прекрасно знала. Так или иначе, графине удалось уговорить любовника включить ее в круг дам, которых должны были представить королеве. Когда рука Екатерины протянулась для поцелуя, одна из «страхолюдин» наклонилась к ней и прошептала на ухо имя женщины, стоящей перед нею на коленях. Королева отдернула руку. Последовали слезы, кровь из носа, и Екатерину в судорогах вынесли из комнаты.

Замять дело поручили Кларендону. Карл же, заставив других стирать свое грязное белье, упорно сохранял остатки собственного достоинства. В разговоре с лорд-канцлером он прямо заявил, что честь обязывает его не оставлять мать своего ребенка, а долг жены — повиноваться мужу. В противном случае, добавил Карл безо всякой видимой логики, он возьмет себе кучу любовниц, лишь бы только досадить ей. Кларендон принялся за дело. Снова полились слезы, начались бесконечные разговоры. Униженной королеве было ясно дано понять, что английский закон требует от нее взять фрейлиной даму, которую они оба с лорд-канцлером ненавидят, хоть и по разным причинам. Разгневанная Екатерина заявила, что немедленно возвращается в Португалию. «Вы не можете уехать без согласия его величества», — возразил Кларендон. Карлу же он посоветовал выждать несколько дней — пусть дело уладится само собой. Когда супруги наконец встретились, крик был слышен во всем дворце. Королева несколько дней проплакала, упрямо отказываясь даже видеться с мужем. На Карла это, похоже, произвело некоторое впечатление. Оказывается, у его жены есть сила духа. Это новость. Карл почувствовал себя пристыженным, и хотя от своего отступаться был не намерен (и действительно, в конце концов Екатерина вынуждена была сдаться), его чувства к жене сделались глубже, чем он прежде мог себе представить.

Леди Калсман получила свое место, правда, за него пришлось заплатить: король явно потеплел к жене. Впрочем, графине нужно было нечто большее, нежели положение при дворе королевы. Конечно, это имело значение, и немалое: сопровождая Екатерину, куда бы та ни пошла, Барбара была всегда на виду. Но этого ей было недостаточно. Графиня желала ясного и недвусмысленного признания своей роли первой любовницы короля. Она хотела иметь покои в Уайтхолле и, получив их в апреле 1663 года, принялась со всем энтузиазмом обживать. По уши влюбленный в Барбару король регулярно туда наведывался и нисколько не возражал, что его любовница принимает там и других. Быть может, этой терпимости способствовал его собственный любвеобильный нрав. Среди визитеров леди Калсман были такие известные люди, как сэр Чарлз Беркли, Джеймс Гамильтон, лорд Сэндвич и похотливый племянник Генри Джермина. Даже первый внебрачный сын короля, Джеймс Крофтс, которому исполнилось уже 13 лет и который был, судя по миниатюре Сэмюэла Купера, неотразимо привлекательным подростком, проложил себе путь в ее спальню. У Джеймса, правда, была уже к этому времени собственная любовница, но неизменно наблюдательный Пепис отмечал, что герцог Монмат (как вскоре все станут называть молодого человека) «постоянно трется подле леди Калсман».

Дети, прижитые королем с леди Калсман, всегда были под рукой у любящего отца, а когда они ему надоедали, его ждал богатый стол графини, высоко ценимый даже французским послом. Король проводил в покоях любовницы — на что она и рассчитывала — все больше и больше времени. Даже Пеписа, при всем его восторге перед женщинами, это шокировало. «Леди Калсман, — записывал он в дневнике, — вертит им как хочет; в ее распоряжении — все любовные ухищрения Аретино[3], в которых и он знает толк, не зря ведь… у него длинный; но в том-то и беда, ведь, как говорится в итальянской пословице, «Cazzo dritto non vuolt consiglio»[4]Результат всего этого был и предсказуем, и ужасен. Политику Карла отныне определяла похоть. «Если одни советники, люди здравомыслящие, — записывает Пепис, — дают королю хороший совет и подталкивают его к действиям, идущим ему на пользу, то другие — советники в удовольствиях, которые подкатываются к нему, когда он пребывает в компании леди Калсман, в настроении веселом, и всячески убеждают не слушать этих старых, выживших из ума олухов».

Среди «старых олухов» был и Кларендон. Графиня, зная, как он к ней относится, отвечала ему ненавистью прямо-таки утробной. Она во всеуслышание заявляла, что хотела бы видеть его голову на пике, а поскольку это было за пределами ее возможностей, решила окружить его врагами. В осуществлении этого плана главным оружием Барбары были Беннет и лорд Дигби. Их-то графиня всячески и побуждала очернять в глазах короля финансовую и церковную политику лорд-канцлера; особые надежды она возлагала на Беннета, которого король в последнее время приблизил к себе: сделал государственным секретарем и предоставил ему резиденцию в Уайтхолле, что открывало этому вельможе прямой доступ к его величеству. Но Карл, полностью поглощенный любовницей, уделял повседневным государственным делам все меньше и меньше внимания. Кларендон был в отчаянии. «Хуже всего, — писал он Ормонду, — что король, как обычно, рассеян и делами почти не занимается. Это буквально разбивает мне сердце. Просто руки опускаются. И не только у меня, но и у других ваших друзей». Карл перестал наносить домашние визиты лорд-канцлеру, и ведение внешнеполитических дел перешло в основном к Беннету.

Но даже при том, что леди завлекала Карла на потенциально опасный политический путь, влияние ее на короля все-таки было уже на ущербе. Почти весь 1663 год она была беременна (ребенок, Генри Палмер, родился в сентябре и лишь позже был признан Карлом), а между тем при дворе у нее появилась опасная соперница в лице прелестной пятнадцатилетней особы Фрэнсис Стюарт. Даже Генриетта Анна, знавшая ее по Парижу, отзывалась о ней как о «редкостно очаровательной девушке, способной украсить своим присутствием любой двор». La belle Stuart, как ее все называли, разительно отличалась от леди Калсман. Она была миниатюрна, наивна и довольно глупа, разговорам о политике предпочитала строительство карточных домиков и при том, что была падкой на лесть и склонной к флирту, отличалась совершенной, неправдоподобной невинностью. Карл увлекся ею не на шутку, и вскоре парочка уже не скрывалась от публики.

Как обычно, Пепис с интересом наблюдал за происходящим издалека. Таких красоток, как la belle Stuart, писал он, «я в жизни не видывал; пожалуй, она превосходит даже леди Калсман… неудивительно, что король к ней переменился, о причинах его нынешней холодности гадать не приходится». Пройдет совсем немного времени, и объект его вожделений будет избран символом Британии для чеканки английских монет: профиль Фрэнсис Стюарт будет украшать их почти три столетия. Иное дело, что графиню не заставишь так просто капитулировать. Она была слишком умна, чтобы бороться в открытую. Прикинувшись подругой, наставницей, старшей конфиденткой юной девушки, леди Калсман приглашала ее на приемы, где наверняка должен был появиться король. На одном из таких приемов она, чтобы раззадорить Карла, затеяла нечто вроде спектакля с лесбийскими мотивами. Графиня и Фрэнсис, пройдя через воображаемую брачную церемонию, удалились — впрочем, на глазах у зрителей — в супружескую спальню. Миледи играла роль мужа и лишь с появлением Карла уступила ему свое место, приглашая возлечь с Фрэнсис. Однако король не позволил игре зайти слишком далеко. Он всерьез привязался к девушке.

А осенью 1663 года случилась уже действительная и куда более печальная постельная сцена. Екатерина Браганза всерьез заболела. Карл сидел у ее изголовья, испытывая одновременно чувства сострадания и вины. У жены явно началась лихорадка, мысли больной путались, и наружу прорвался вечно преследующий ее страх. Екатерине показалось, что она разрешилась «мальчиком-уродцем».

— Нет-нет, что ты, очень славный мальчуган! — Карл вложил в свои слова всю нежность, на какую только был способен.

Екатерина продолжала что-то бессвязно говорить о ребенке, а потом спросила:

— Как дети?

Это был один из самых трудных вопросов эпохи Реставрации. У королевской четы при всех стараниях ничего не получалось с рождением наследника престола, который рассеял бы приближающиеся тучи.

Глава 11

Всадники Апокалипсиса

Оглядываясь окрест, Карл видел за границами своего королевства три континентальные державы. Самой могущественной среди них, бесспорно, была Испания, но сейчас она находилась в стремительно прогрессирующем упадке. Испанская империя охватывала огромные пространства Южной Америки и немалую часть Европы, однако попытки управлять такими огромными и богатыми территориями обессиливали страну. Истощение, углубляющаяся нищета приводили к таким унижениям, как, например, утрата после восьмидесятилетней войны Северных Нидерландов, не говоря уже о возрастающей зависимости от чужеземцев, у которых доставало воли и знаний руководить больной испанской экономикой. Национальный упадок находил гротескное отражение в положении испанской королевской семьи. После смерти в 1665 году Филиппа IV его наследником стал слабоумный Карлос II, жертва кровосмесительных браков и габсбургского наследственного уродства: его нижняя челюсть выдавалась вперед так сильно, что в тех нечастых случаях, когда он закрывал рот, верхние зубы не сходились с нижними. Европейские властители следили за ним с ястребиной зоркостью, рассчитывая, что долго такой король не протянет, а после его смерти за подвластные ему гигантские территории можно и побороться, отхватив при удаче кусок повкуснее.

В то же время Франция являла собой картину сильной, процветающей и амбициозной державы, возглавляемой молодым и способным властелином. Вскоре после смерти кардинала Мазарини (1661) двадцатидвухлетний Людовик XIV объявил, к изумлению своих министров, что страной будет править сам. И надо сказать, мало кто из королей был лучше подготовлен к выполнению многообразных обязанностей, которые накладывает абсолютная власть. Людовик получил превосходное образование и в отличие от Карла II был на редкость трудолюбив. Целые дни он проводил за рабочим столом, переваривая огромное количество информации, которую по его настоянию ему поставляли. К тому же это был человек железной воли и безграничного тщеславия: слава победителя его прельщала, как ничто другое. И впрямь, слава была целью всех действий Людовика, ради нее он собрал гигантскую армию и восстановил флот — силы, которые должны были обезопасить границы от Габсбургов и императора Священной Римской империи, придав вместе с тем весомость притязаниям на те территории, которые он считал своим законным наследством.

Людовик был — и чем дальше, тем очевиднее — не только образцом деятельного и целеустремленного повелителя. В глазах многих он воплощал саму суть абсолютизма. Подобно Карлу, он был свидетелем погружения своей страны в пучину гражданской войны. Ему были ведомы опасности и унижение бегства, открытое неповиновение и непростые вопросы парламентариев, желающих ограничить королевскую власть. Но Людовик в отличие от английского короля правил, сидя на троне, который не был окружен людьми, подвергающими сомнению его волю. Он мог строить политику и назначать министров, не оборачиваясь опасливо всякий раз через плечо и не отвлекаясь в своих претензиях на поиски средств. Наделенный способностью заставлять людей беспрекословно повиноваться своей воле, Король-Солнце в результате, пребывая посреди сказочной роскоши Версаля, сделался монархом, не признающим никакого земного авторитета.

И наконец, Голландия — у нее своя, особая история. Это была федерация, состоящая из семи провинций, освободившихся сначала от испанского владычества, а затем от угрозы абсолютизма, символом которого выступала местная аристократическая семья номер один — Оранский дом. Власть дается деньгами, и первую скрипку в стране играл грозный Ян де Витт, главный распорядитель кредитов провинции Голландия, в крупнейших городах которой, и прежде всего в Амстердаме, производилась продукция, обеспечивающая половину национального дохода. Такие масштабы позволяли Голландии и лично Яну де Витту оказывать решающее воздействие на властный орган страны, Генеральные Штаты, и быть, таким образом, ведущими игроками на европейской политической сцене.

Процветание Голландии зиждилось на коммерции. Голландцы скопили огромные валютные резервы, Амстердам стал крупнейшим в мире денежным рынком. К тому же на страну работала обширная коммерческая сеть в Африке и особенно на Востоке, не говоря уже о мощной системе европейских перевозок — реках и каналах, открывающих удобный доступ в голландские склады крупным партиям товаров, на чем и держался весь бизнес. Почти ничего не производя сами, голландцы зарабатывали на услугах, и другие страны, особенно Англия, посматривали на них с откровенной завистью. Она проявилась, в частности, в привычных сетованиях сэра Уильяма Петти. «Разве не через них идет, — вопрошал он, — сахар с запада? Лес и железо из Прибалтики? Олово, свинец и шерсть из Англии? Пенька из России? Пряжа и красители из Турции?» История преподает простой урок: «Богатыми были те античные республики и империи, которые занимались перевозками». То же самое справедливо и для второй половины XVII века.

Англия времен Реставрации в этом смысле заметно отставала. С укреплением монархии английские купцы накопят огромные богатства, завалив мир шелками и специями, красным деревом, табаком, сахаром, самым разнообразным сырьем, а также такими экзотическими товарами, как панцири черепах, певчие птички, шоколад и огурцы. Многие наживутся на таком гнусном явлении, как работорговля, — впрочем, в 1660 году перспективы ее были еще невнятны. Огромные торговые корпорации елизаветинских и ранних стюартовских времен, например, «Мерчант энд Гринлэнд эдвенчерерз», «Левант», «Африка энд Ист-Индиа кампаниз», то залезали в долги, то становились жертвой мошенничества и острой зарубежной конкуренции. Даже треску, плавающую в английских водах, ловили и продавали другие.

Тем не менее если не все, то многие понимали, что «торговля способствует укреплению абсолютной власти монарха в большей степени, нежели оружие и территории», и поскольку внешняя торговля оставалась монополией короны, то правительство предпринимало огромные усилия, чтобы улучшить ситуацию в этой сфере. Подтверждались льготы старых, традиционных торговых компаний. Учреждались новые. Начиная с 1660 года был издан ряд навигационных актов, существенно корректирующих прежние. Направлены эти реформы были, как говорилось в первом же из вновь принятых документов, на «увеличение грузооборота и поощрение навигации в стране». Открытый конфликт с голландцами представлялся неизбежным, и молодежь при дворе Карла II, особенно приближенные герцога Йоркского, главнокомандующего военно-морскими силами страны, ожидали его с нетерпением. Юные офицеры флота были амбициозны, жаждали наград и повышения по службе, ну а гражданские чиновники из окружения Якова видели в войне с голландцами возможность вытеснить старую, испытанную гвардию — вроде Кларендона: все более и более мучимый подагрой, он оставался одним из немногих, кто последовательно выступал против любых насильственных действий.

В свою очередь, в кругах Якова насилие представлялось способом обогащения, так что публичная политика была лишь прикрытием личной корысти. Иное дело, что эта корысть подогревалась ненавистью к республиканской форме правления у голландцев, Говорили, будто они, лишенные родовой аристократии, откуда выходят естественные лидеры, не обладают ни чувством чести, ни мужеством, необходимыми для успешного ведения войны. Короче, гром победы раздавайся! — победа английского оружия будет быстрой и решительной, купцы разбегутся из поверженной республики, сама Голландия развалится на куски, а Англию ждет великолепный триумф. Мало того, что такого рода громогласные заявления отличались высокомерием, они еще совершенно не учитывали плачевного состояния английского флота. Лучше других отдавал себе в том отчет Сэмюэл Пепис, офицер канцелярии адмиралтейства. Вот одна из записей его дневника за 1664 год: «Сейчас только и разговоров о том, что будет с голландской торговлей в случае войны; все вроде бы ее ждут не дождутся, полагая, что на данный момент мы сильнее; но я лично ожидаю ее со страхом».

Поначалу Карл, похоже, оставался совершенно равнодушным к военным замыслам брата, но затем занял несколько двусмысленную позицию, что, впрочем, будет характерно для всего его царствования. С одной стороны, он публично поддержал идею мирной и дружественной договоренности с голландцами. Но с другой, не уставая повторять миролюбивые слова, все больше склонялся в пользу военного решения вопроса. К тому же на него, хотя и не впрямую, учитывая его природную лень, оказывали давление, и ключевую роль здесь играл сэр Чарлз Беркли. Будучи своим человеком и в кругу леди Калсман, и в кругу герцога Йоркского, он занимал самую удобную позицию для завоевания доверия короля. Беркли нашептывал Карлу, что, поддержав торговую войну с Голландией, тот значительно улучшит свое благосостояние и впоследствии сможет избавиться от опеки парламента. Все это прекрасно, но, согласуясь со своим чаще всего непоследовательным стилем руководства, король предоставил придворным и чиновникам самим проявлять инициативу. А это означало, что страна движется к войне.

В то время как Яков со своими приближенными пытался подтолкнуть Карла к открытому конфликту с Голландией, его посол в Гааге сэр Джордж Даунинг оказывал на голландцев дипломатическое давление, вымогая торговые концессии и пытаясь возмутить людей против их правителей, в особенности де Витта. Цель и Яков, и Даунинг преследовали одну и ту же, однако посол руководствовался мотивами, отличными от желаний двора. Если Яков и его люди хотели войны, ибо она, по их расчетам, обогатит казну и таким образом поднимет авторитет королевской власти, то Даунинг заботился прежде всего о благосостоянии всей нации. Работая день и ночь, вникая в малейшие детали, он рисовал перед своим внутренним взором картину Британии как процветающего торгового государства. Его усилия нашли поддержку в виде решительных действий со стороны англичан. Мелкие стычки происходили зимой 1663–1664 годов на западном побережье Африки, где нападению подверглись принадлежащие Голландской Ост-Индской компании форты, в также в Америке, где англичане захватили Новые Нидерланды. Де Витт отказался пойти на мировую, напротив, он явно собирался ответить ударом на удар, и тогда англичане начали нападать на голландские торговые суда.

Яков и его окружение, решив, что война неизбежна, стали обрабатывать в этом духе парламент и городские власти Лондона. Им хитростью удалось убедить соответствующий парламентский комитет обнародовать цифры, из которых следовало, что финансовые потери Англии из-за конкуренции со стороны голландцев столь велики, что для «чести, безопасности и благосостояния страны в будущем» необходимы самые решительные действия. В конце октября 1665 года парламент специальным постановлением выделил три миллиона семьсот пятьдесят тысяч фунтов, но, как обычно, собрать их оказалось делом нелегким; более того, недостача оказалась настолько велика, что под угрозу попали не только долгосрочные военные перспективы, но и карьера Кларендона, который упрямо отказывался реформировать систему финансирования, что могло бы способствовать увеличению доходов. Семена крупных перемен произрастают в глубинах надвигающихся кровавых катаклизмов.

Яков, воодушевленный своим положением морского военачальника, которому предстоит повести флот в сражение, совершенно новое по своему характеру, с энтузиазмом принялся за подготовку. Столкнувшись с голландцами, он и его окружение не только приумножат собственное состояние и поднимут личный авторитет в стране; они определят саму технологию власти при Реставрации. До Кромвеля морские сражения в Северной Европе, как правило, велись силами переделанных на военный лад торговых судов. Водоизмещение их было невелико, вооружение слабое, и поэтому они представляли удобную мишень. Ныне сроки таких судов вышли, и на их месте появились «большие корабли», ощетинившиеся сотней орудий. Ясно, что подобное суда нуждаются в основательном и регулярном осмотре, а это означает повышенные требования к докам, судостроителям и артиллеристам. Война на море приобретала новые масштабы, и денег на нее уходило немерено.

Даже в мирное время на содержание флота шла впечатляющая сумма — 500 тысяч фунтов в год; таких денег в бюджете никогда не было, и это заставляло влезать в долги, бремя которых становилось все более непосильным. Истощенность морского кредита сделалась постоянной головной болью власти и вынуждала ее идти на крайние меры. При отсутствии крупных сумм наличными приходилось использовать в качестве оборотного средства товары, цены на которые задирались безбожно. Порой дефицит наличных денег был настолько велик, что даже с матросами оказывалось нечем расплатиться; приходилось списывать корабли — слишком дорого стоил их ремонт. В доках дело обстояло так плохо, что летом 1665 года канатные мастера вышли на демонстрацию, а докеров Портсмута, которым давно уже не платили ни пенса, хозяева повыкидывали из квартир на улицу, и люди попросту умирали от голода.

Вот на этом-то обескураживающем фоне Яков и начал готовить свой флот к сражениям. В его распоряжении было 98 боевых кораблей, включая 3 «больших судна», или «первоклассника», 11 «второклассников», 15 «третьеклассников», 32 «четырехклассника» и 11 «пятиклассников», а остальные — бывшие торговые суда, брандеры и катера. К концу марта 1665 года на борту флагмана «Ройал Чарлз» ежедневно проводились совещания высшего офицерства, участники которых склонялись к тому, что войну можно выиграть быстро, если сразу же заманить голландцев в открытое море и заставить их принять крупное сражение. Главное — подойти к противнику с наветренной стороны, а затем либо обрушить на него артиллерийский огонь, либо взять суда на абордаж и отвести на мелководье. С наветренной стороны можно и приблизиться незаметно, и атаковать с максимально удобной позиции. Бомбардирам не будет мешать дым, к тому же легко спустить на воду брандеры, которые обычно сеют панику в рядах противника.

Рядовые моряки, которым предстояло осуществить этот замысел, по-прежнему несли на себе главное бремя тяжести флотских долгов; они дурно питались, платили им мало и нерегулярно. А хуже всего, что многие стали жертвами совершенно варварских методов вербовки. Любого, у кого был хоть ничтожный морской опыт, могли призвать на службу. Моряков на торговых судах, направляющихся домой, «впечатляли». Мужчин и даже подростков, гонявших барки по Темзе, хватали на месте. В прибрежных графствах местная власть прочесывала дом за домом; кого находили, забирали сразу же, остальным оставляли уведомление с четко выраженной альтернативой: либо морская служба, либо тюрьма. Потребность в людях была столь велика, что даже фермеров прямо с полей отправляли на корабль, забирали и семидесятилетних; потом, правда, убедившись, что для службы они не годятся, отпускали домой без гроша в кармане. Да и вся эта команда: оборванцы, больные, необученные, иные почти дети — на что она годилась?

В воскресенье 28 мая стало известно, что голландский флот вышел в море. Шпионская сеть, созданная Даунингом, действовала исправно, информацией командующего флотом снабжали регулярно, и ему сообщили, что голландцы получили приказ атаковать, хотя их командир, Якоб ван Обдам, был человек больной, да и начальник никудышный: новейшую тактику он применять не хотел и не умел, не способен был и объединить разрозненные группы своих моряков. Готовясь к столкновению в открытом море, Яков распорядился идти к Саусволдскому заливу. Там противники встретились и даже сблизились, ибо направление ветра изменилось, что и позволило Якову подойти с желаемой наветренной стороны. К четырем утра 3 июня оба флота, подгоняемые свежим бризом, оказались на траверзе Лауэстофта. Корабли англичан шли под белым флагом впереди, голубым в арьергарде и алым (эти были вооружены лучше всех) посередине. Все заняли свои места. Капитан и боцманы — на полуюте, готовые отдавать приказания. Артиллеристы у орудий. В трюме — плотники, если придется срочно латать дыры, на своем месте — корабельные капелланы и хирурги, в чьи руки попадут раненые и умирающие.

Сначала флотилии, обмениваясь выстрелами, трижды прошли друг против друга на встречных курсах, и лишь к полудню Якову удалось вклиниться в строй голландцев и нарушить его. Теперь флагманы — «Де Эндрахт» и «Ройал Чарлз» — сошлись борт к борту, другие же корабли два часа поливали друг друга огнем. Грохот бортовой артиллерии был слышен даже в Лондоне, так что, по словам Джона Драйдена, «все не на шутку перепугались, и каждый, дрожа от страшного напряжения и рисуя в воображении жуткие картины, невольно направился в сторону, откуда доносился шум; одни, оставляя дома, почти налегке двигались к парку, другие переправлялись через Темзу, третьи шли вниз по течению, словно гонясь за раскатами грома посреди тишины». Тем временем все вокруг окуталось густым дымом, видимость пропала почти полностью, и суда, устрашающе скрипя мачтами и путаясь в собственных парусах, от которых остались одни лохмотья, в беспорядке рассеялись по заливу. Потерь становилось все больше. Своего апогея сражение достигло, когда в склад боеприпасов «Де Эндрахта» попало ядро, раздался страшный взрыв, и 400 матросов и офицеров вместе с командиром погибли. Заменить Обдама оказалось некому, голландский флот полностью потерял управление, безнадежно рассеялся, и английские брандеры начали по одному топить его корабли. Шесть тысяч голландских моряков оказались убиты или попали в плен, 17 кораблей сожжены или потоплены. Остальные пустились в беспорядочное бегство.

Англичане потеряли только одно судно и уже готовы были начать погоню, однако плоды славной победы оказались упущены из-за явной трусости и некомпетентности одного из приближенных Якова, Генри Брункера, человека, пользующегося чрезвычайно дурной репутацией. На него гибель огромного числа людей так подействовала, что он буквально затрясся от страха. Едва корабль, на борту которого находился Брункер, последовал за голландцами, как он вышел на палубу и объявил, что герцог якобы приказал свернуть паруса. Капитан поверил ему на слово и остановил судно, а вслед за ним остановились и другие английские корабли. Так план Якова вклиниться между судами противника и голландским берегом пошел прахом. Этим воспользовался не потерявший духа Ян де Витт, чтобы собрать свои разрозненные и деморализованные силы. Он поднялся на борт корабля, находившегося дальше других от берега, и оставался там до тех пор, пока не начался прилив, позволивший судну ошвартоваться в порту. Спустившись на берег, де Витт распорядился провести заседание военного трибунала, назначил нового командующего флотом и организовал срочный ремонт потрепанных в бою кораблей. Англичане фатально упустили шанс добить противника, и продолжение войны стало неизбежным.

Яков в подавленном состоянии вернулся ко двору, где Карл, встревоженный физической опасностью, которой подверг себя наследник престола, запретил ему участвовать в очередном морском сражении. На его место был поставлен граф Сэнвдич. Он-то и возглавил в августе 1665 года столь бесславно закончившийся поход против голландского торгового флота, стоявшего на якоре в нейтральном порту Берген. Перспективы казались блестящими, ведь речь шла о судах, трюмы которых были забиты товарами из Смирны и Индии, но дело было не только в деньгах. Англичане заручились поддержкой датчан; война между Голландией и Данией могла закрыть Балтику для датской торговли, покрыв тем самым ущерб, который нанесла бы гибель флота с грузом специй. Однако этот хитроумный план рухнул, когда английский флот, приблизившись к Бергену, был встречен мощным огнем с берега. После трехчасовой перестрелки англичане вынуждены были отойти, и голландцы с триумфом вернулись домой.