Троцкий об антисемитизме Сталина
Из статьи Л. Троцкого
«ТЕРМИДОР И АНТИСЕМИТИЗМ»
Во время последнего московского процесса я отметил в одном из своих заявлений, что в борьбе с оппозицией Сталин эксплуатировал антисемитские тенденции в стране. По этому поводу я получил ряд писем и запросов, в большинстве своем — незачем таить правду — очень наивных. «Как можно обвинять Советский Союз в антисемитизме?», «Если СССР антисемитская страна, то что же вообще остается?» Такова доминирующая нота этих писем. Возражения и недоумения исходят от людей, которые привыкли фашистскому антисемитизму противопоставлять эмансипацию евреев, совершенную Октябрьской революцией, и которым теперь кажется, что у них вырывают из рук спасательный круг. Такой метод рассуждения типичен для людей, привыкших к вульгарному, недиалектическому мышлению. Они живут в мире неизменных абстракций. Они признают только то, что для них удобно, Германия Гитлера — абсолютное царство антисемитизма. Наоборот, СССР — царство национальной гармонии. Живые противоречия, изменения, переходы из одного состояния в другое, словом, реальные исторические процессы ускользают от их ленивого внимания.
Люди, надеюсь, не забыли еще, что в царской России антисемитизм был достаточно широко распространен среди крестьян, мелкой буржуазии городов, интеллигенции и наиболее отсталых слоев рабочего класса. «Матушка» Россия славилась не только периодическими еврейскими погромами, но и существованием значительного числа антисемитских изданий, имевших крупный по тому времени тираж. Октябрьская революция радикально ликвидировала бесправие евреев. Это вовсе не значит, однако, что она одним ударом смела антисемитизм. Длительная и настойчивая борьба с религией не мешает тому, что и сегодня тысячи и тысячи церквей, мечетей и синагог заполняются молящимися. Так и в области национальных предрассудков. Одни лишь законодательные акты еще не меняют людей. Их мысли, чувства, взгляды зависят от традиций, материальных условий жизни, культурного уровня и пр. Советскому режиму нет еще и двадцати лет. Старшая половина населения воспиталась при царизме. Младшая половина очень многое восприняла от старшей. Уже одни эти общие исторические условия должны заставить мыслящего человека понять, что, несмотря на образцовое законодательство Октябрьской революции, в отсталых массах могут сохранять еще большую силу националистические и шовинистические предрассудки, в частности антисемитизм.
Но этого мало. Советский режим, как он есть, вызвал к жизни ряд новых явлений, которые при бедности и малокультурности населения способны заново порождать и действительно порождают антисемитские настроения. Евреи — типично городское население. На Украине, в Белоруссии, даже в Великороссии они составляют значительный процент городского населения. Советский режим нуждается в таком количестве чиновников, как никакой другой режим в мире. Чиновники вербуются из более культурного городского населения. Естественно, если евреи занимают в среде бюрократии, особенно в ее нижних и средних слоях, непропорционально большое место. Можно, конечно, на этот факт закрывать глаза и ограничиваться общими фразами о равенстве и братстве всех наций. Но политика страуса ни на шаг не продвинет нас вперед. Ненависть крестьян и рабочих к бюрократии есть основной факт советской жизни. Деспотический режим, преследование всякой критики, удушение живой мысли, наконец, судебные подлоги представляют собой лишь отражение этого основного факта. Даже априорно невозможно допустить, чтобы ненависть к бюрократии не принимала антисемитской окраски, по крайней мере там, где чиновники — евреи составляют значительный процент населения и выделяются на фоне основной массы крестьянского населения.
В 1923 году я на партийной конференции большевистской партии Украины выставил требование: чиновник должен уметь говорить и писать на языке окружающего населения. Сколько по этому поводу было иронических замечаний, исходивших в значительной мере от еврейской интеллигенции, которая говорила и писала по-русски и не хотела учиться украинскому языку! Надо признать, что в этом отношении положение значительно изменилось к лучшему. Но мало изменился национальный состав бюрократии и, что неизмеримо важнее, антагонизм между населением и бюрократией чудовищно возрос за последние 10–12 лет. О наличии антисемитизма, притом не только старого, но и нового, «советского», свидетельствуют решительно все серьезные и честные наблюдатели, особенно те, которым приходилось длительное время жить среди трудящихся масс.
Советский чиновник чувствует себя морально в осажденном лагере. Он стремится всеми силами выскочить из своей изолированности. Политика Сталина по крайней мере на 50 % продиктована этим стремлением. Сюда относятся: 1) лжесоциалистическая демагогия («социализм уже осуществлен», «Сталин даст, дает, дал народу счастливую жизнь» и пр. и пр.); 2) политические и экономические меры, которые вокруг бюрократии должны создать широкий слой новой аристократии (непропорционально высокий заработок стахановцев, чины, ордена, новая «знать» и пр.); и 3) подлаживание к националистическим чувствам и предрассудкам отсталых слоев населения. Украинский чиновник, если сам он коренной украинец, неминуемо постарается в критическую минуту подчеркнуть, что он мужику и крестьянину свой брат, не какой-нибудь инородец и, во всяком случае, не еврей. В такого рода приемах нет, конечно — увы! — ни крупицы «социализма», ни даже элементарного демократизма, но в том-то и дело, что привилегированная, боящаяся своих привилегий и потому насквозь деморализованная бюрократия представляет ныне самый антисоциалистический и самый антидемократический слой в советском обществе. В борьбе за свое самосохранение она эксплуатирует наиболее заскорузлые предрассудки и наиболее темные инстинкты. Если Сталин в Москве организует процессы об отравлении «троцкистами» рабочих, то нетрудно себе представить, на какие гнусности способна бюрократйя в каком-нибудь украинском или центрально-азиатском захолустье.
Кто следит внимательно за советской жизнью, хотя бы только по официальным изданиям, тот знает, что время от времени в разных частях страны вскрываются ужасающие бюрократические гнойники: взяточничество, подкуп, растраты, убийства неудобных людей, изнасилование и т. п. Каждый такой гнойник показывает нам бюрократический слой в зеркальном разрезе. Иногда Москва вынуждена прибегать к показательным процессам. Во всех таких процессах евреи неизменно составляют значительный процент. Отчасти потому, что они, как уже сказано, составляют изрядную часть бюрократии и отмечены ее клеймом; отчасти потому, что, движимое инстинктом самосохранения, руководящее ядро бюрократии в центре и на местах стремится отвести негодование трудящихся от себя на евреев. Факт этот был известен в СССР каждому критическому наблюдателю еще 10 лет тому назад, когда сталинский режим едва успел раскрыть свои основные черты.
Борьба с оппозицией была для правящей верхушки вопросом жизни и смерти. Программа, принципы, связь с массами — все было оттеснено назад и отброшено заботой о самосохранении нового правящего строя. Эти люди не останавливаются ни перед чем, чтоб оградить свои привилегии и свою власть. Весь свет обошло недавно сообщение о том, что мой младший сын Сергей Седов обвиняется в подготовке массового отравления рабочих. Каждый нормальный человек скажет: люди, способные выдвигать такие обвинения, дошли до последней степени нравственного падения. Можно ли в таком случае хоть на минуту сомневаться в том, что эти самые обвинители способны играть на антисемитских предрассудках массы? Как раз на примере моего сына обе гнусности соединяются воедино и на этом стоит остановиться.
Мои сыновья со дня рождения носят фамилию своей матери (Седова). Никогда никакой другой фамилии у них не было — ни в школе, ни в университете, ни в дальнейшей деятельности. Что касается меня, то я в течение 34 лет ношу фамилию Троцкого. За советский период никто и никогда не называл меня фамилией моего отца (Бронштейн), как Сталина никто не называл Джугашвили. Чтоб не заставлять сыновей менять фамилию, я для «гражданских» надобностей принял фамилию жены (что по советским законам вполне допускается). После того, однако, как мой сын Сергей Седов был привлечен по совершенно невероятному обвинению в подготовке истребления рабочих, ГПУ сообщило советской и иностранной печати, что «настоящая» (!) фамилия моего сына не Седов, а Бронштейн. Если б эти фальшивомонетчики хотели подчеркнуть связь обвиняемого со мной, они назвали бы фамилию Троцкого, ибо политически фамилия Бронштейн никому ничего не говорит. Но им нужно было другое, именно: подчеркнуть мое еврейское происхождение и полуеврейское происхождение моего сына. Я остановился на этом эпизоде только потому, что он имеет животрепещущий и отнюдь не исключительный характер. Вся борьба против оппозиции полна таких эпизодов.
Между 1923 и 1926 годом, когда Сталин входил еще в «тройку» с Зиновьевым и Каменевым, игра на струнах антисемитизма носила очень осторожный и замаскированный характер. Особо вышколенные агитаторы (Сталин и тогда уже вел подспудную борьбу против своих союзников) говорили, что последователями Троцкого являются мелкие буржуа из «местечек», не определяя национальности. На самом деле это было неверно. Процент еврейской интеллигенции в оппозиции был во всяком случае не выше, чем в партии и в бюрократии. Достаточно назвать штаб оппозиции 23-х—25-х годов: И. Н. Смирнов, Серебряков, Раковский, Пятаков, Преображенский, Крестинский, Муралов, Белобородое, Мрачковский, В. Яковлева, Сапронов, В. М. Смирнов, Ищенко — сплошь коренные русские люди. Радек в тот период был только полусочувствующим. Но, как и в судебных процессах взяточников и других негодяев, так и при исключении оппозиционеров из партии, бюрократия охотно выдвигала случайные и второстепенные еврейские имена на первый план. Об этом совершенно открыто говорилось в партии, и в этом обстоятельстве оппозиция уже в 1925 году видела безошибочный симптом загнивания правящего слоя.
После перехода Зиновьева и Каменева в оппозицию положение резко изменилось к худшему. Теперь открылась полная возможность говорить рабочим, что во главе оппозиции стоят три «недовольных еврейских интеллигента». По директиве Сталина Угланов в Москве и Киров в Ленинграде проводили эту линию систематически и почти совершенно открыто. Чтоб легче демонстрировать перед рабочими различие между «старым» курсом и «новым», евреи, хотя бы и беззаветно преданные генеральной линии, снимались с ответственных партийных и советских постов. Не только в деревне, но даже на московских заводах травля оппозиции уже в 1926 году принимала нередко совершенно явный антисемитский характер. Многие агитаторы прямо говорили: «Бунтуют жиды». У меня были сотни писем, клеймившие антисемитские приемы в борьбе с оппозицией.
На одном из заседаний Политбюро я написал Бухарину записку: «Вы не можете не знать, что даже в Москве в борьбе против оппозиции применяются методы черносотенной демагогии (антисемитизма и пр.)». Бухарин уклончиво ответил мне на той же бумажке: «Отдельные случаи, конечно, возможны». Я снова написал ему: «Я имею в виду не отдельные случаи, а систематическую агитацию партийных секретарей на больших московских предприятиях. Согласны ли вы отправиться со мной для расследования, например, на фабрику «Скороход» (я знаю ряд других предприятий)». Бухарин ответил: «Что ж, можно отправиться…» Тщетно, однако, я пробовал заставить его выполнить обещание: Сталин строго-настрого запретил ему это.
В месяцы подготовки исключения оппозиции из партии, арестов и высылок (вторая половина 1927 года) антисемитская агитация приняла совершенно разнузданный характер. Лозунг «бей оппозицию» окрашивался нередко старым лозунгом: «бей жидов, спасай Россию». Дело зашло так далеко, что Сталин оказался вынужден выступить с печатным заявлением, которое гласило: «Мы боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры и пр.». Для всякого политически мыслящего человека было совершенно ясно, что это сознательно двусмысленное заявление, направленное против «эксцессов» антисемитизма, в то же время совершенно преднамеренно питало его. «Не забывайте, что вожди оппозиции — евреи», таков был смысл заявления Сталина, напечатанного во всех советских газетах. Когда оппозиция в ответ на репрессии перешла к более открытой и решительной борьбе, Сталин в виде многозначительной «шутки» сказал Пятакову и Преображенскому: «Вы теперь против ЦК прямо с топорами выходите, тут видать вашу «православную» работу; Троцкий действует потихоньку, а не с топором». Пятаков и Преображенский рассказали мне об этом разговоре с горячим возмущением. Попытки противопоставить мне «православное» ядро оппозиции делались Сталиным десятки раз.
Известный немецкий радикальный журналист, бывший издатель «Акциона» Франц Пфемферт, ныне находящийся в эмиграции, писал мне 25 августа 1936 года:
«Может быть, вам памятно, что я в «Акционе» уже несколько лет тому назад заявил, что многие действия Сталина могут быть объяснены также и его антисемитскими тенденциями. Тот факт, что в этом странном процессе он через агентство ТАСС распорядился исправить даже имена Зиновьева и Каменева, представляет собой настоящую выходку в духе Штрайхера. Сталин подкинул этим мяч всем антисемитским громилам». Действительно, имена Зиновьева и Каменева известны, казалось бы, гораздо больше, чем имена: Радомысльский и Розенфельд. Какой другой мотив мог быть у Сталина приводить «настоящие» имена своих жертв, кроме игры на антисемитских настроениях? Такая же операция, но даже без тени юридического основания, была проделана, как мы только что видели, над фамилией моего сына. Но самым поразительным является, несомненно, тот факт, что все четыре посланных мною будто бы из-за границы «террориста» оказались евреями и в то же время… агентами антисемитского гестапо. Так как ни одного из этих несчастных я никогда не видел в глаза, то ясно, что ГПУ сознательно подбирало их по национальному признаку. А ГПУ не действует по собственному вдохновению!
Еще раз: если такие приемы применяются на самых верхах, где личная ответственность Сталина совершенно несомненна, то нетрудно представить себе, что делается на низах, на заводах и особенно в колхозах. Да и может ли быть иначе? Физическое истребление старого поколения большевиков есть для всякого, кто способен думать, неоспоримое выражение термидорианской реакции, притом в ее наиболее законченной стадии. А в истории не было еще примера, когда бы реакция после революционного подъема не сопровождалась разнуздыванием шовинистических страстей, в том числе и антисемитизма.
По мнению некоторых «друзей СССР», ссылки на эксплуатацию антисемитских тенденций значительной частью нынешней бюрократии представляют собой лишь злостный вымысел в целях борьбы со Сталиным. С профессиональными «друзьями» бюрократии спорить трудно. Эти люди отрицают и термидорианскую реакцию. Они принимают на веру и московские процессы. Есть «друзья», которых посылают в СССР со специальной целью не видеть пятен на солнце. Немало таких, которые получают особую плату за свою готовность видеть лишь то, что им показывает пальцем бюрократия. Но горе тем рабочим, революционерам, социалистам, демократам, которые, говоря словами Пушкина, предпочитают горькой истине «нас возвышающий обман». Здоровый революционный оптимизм не нуждается в иллюзиях. Действительность нужно брать такой, как она есть. Надо в ней самой находить силы для преодоления ее реакционных и варварских сторон. Этому нас учит марксизм.
Некоторые мудрецы поставили мне в вину даже тот факт, что я внезапно будто бы открыл «еврейский вопрос» и собираюсь создавать для евреев… какое-то особое гетто. Я могу только с соболезнованием пожать плечами. Всю свою жизнь я прожил вне еврейской среды. Я работал всегда в русском рабочем движении. Моим родным языком является русский. Я, к сожалению, не научился даже читать по-еврейски. Еврейский вопрос никогда не стоял, таким образом, в центре моего внимания. Но это не значит, что я имею право быть слепым по отношению к еврейскому вопросу, который существует и требует разрешения. «Друзья СССР» очень довольны организацией области Биробиджан. Я не буду здесь останавливаться на том, построена ли она на здоровых началах, и каков в ней режим (Биробиджан не может не отражать на себе все пороки бюрократического деспотизма). Но ни один прогрессивно мыслящий человек не выскажется против того, что СССР отводит специальную территорию тем своим гражданам, которые чувствуют себя евреями, пользуются еврейским языком, преимущественно перед всяким другим, и хотят жить компактной массой. Гетто это или не гетто? При режиме советской демократии, при полной добровольности переселения о гетто не может быть и речи. Но еврейский вопрос по самим условиям расселения евреев имеет интернациональный характер. Не вправе ли мы сказать, что мировая социалистическая федерация должна будет найти возможность создать «Биробиджан» для тех евреев, которые захотят иметь свою собственную автономную республику как арену своей собственной культуры? Социалистическая демократия не будет, надо надеяться, применять методов насильственной ассимиляции. Очень может быть, что уже через два-три поколения границы самостоятельной еврейской республики, как и многих других национальных областей, сотрутся. Размышлять об этом у меня нет ни времени, ни желания. Наши потомки будут лучше знать, что им делать. Я имею в виду переходный исторический период, когда еврейский вопрос как таковой еще сохранит всю свою остроту и будет требовать соответственных мер со стороны мировой федерации рабочих государств. Те методы разрешения еврейского вопроса, которые в условиях загнивающего капитализма имеют утопический и реакционный характер (сионизм), при режиме социалистической федерации могут получить нормальное и здоровое применение. Только это я и хотел сказать. Неужели же найдется марксист или даже просто последовательный демократ, который станет возражать против этого?.[129]
22 февраля 1937 г
* * *
Обвинения Троцким в антисемитизме Сталина, якобы опирающегося на «антисемитские тенденции в стране», — конечно же, не что иное, как миф. Какую поддержку могло оказать противнику Льва Давидовича в «еврейском вопросе» население, затерроризированное введенной Лениным и Троцким судебной статьей, ставящей вне закона каждого, в ком при желании можно усмотреть (даже за слово еврей) антисемита. Что же касается Сталина (называвшего антисемитизм каннибализмом), то он уничтожал не только «левых оппозиционеров» — евреев (Зиновьев, Каменев и т. д.), но и «правых» русских (Рыков и другие). В довоенное время господствующей «интеллектуальной элитой» в стране была еврейская интеллигенция, заполнившая место дореволюционной русской интеллигенции, изгнанной из страны, истребленной. Не случайно в тех же тридцатых годах в литературе главный удар репрессий пришелся не по космополитическим, интернационалистским литераторам, а по русским писателям, связанным органически с традициями русской культуры, тогда были уничтожены поэты «есенинского круга» (Клюев, Клычков, П. Васильев, Орешин и другие).
В военное время, особенно в начале его, железнодорожный транспорт (за который тогда отвечал Каганович) был загружен перевозкой евреев из западных областей страны на восток, дабы они не оказались в руках немецких оккупантов. Я сам был свидетелем такой картины: на железнодорожной станции среднерусского города мы, «братья-славяне», вчерашние школьники, ждем отправления нашего поезда на запад, на фронт, а здесь же, напротив, вдоль вагонов, разгуливают здоровые, как на подбор, молодые евреи, ожидая отправления своего поезда на восток, в обратном направлении от фронта.
Как-то странно забыто, что «антисемит» Сталин был инициатором создания государства Израиль. Сколько написано, наговорено о гибели в конце сороковых годов члена еврейского Антифашистского комитета актера Михоэлса, и мало кто знает, вспоминает о «ленинградском деле», о расстреле в конце тех же сороковых годов выдающихся русских государственных деятелей Вознесенского, Кузнецова, Родионова, обвиненных в «русском национализме», намерении создать компартию России.
При Сталине такой палач, как Землячка, в гражданскую войну наводившая ужас своей жестокостью даже на «своих», красных командиров; такой преступник, как Мехлис, главный виновник керченской катастрофы в войну, повлекшей гибель сотен тысяч людей — были торжественно похоронены на Красной площади.
Да и в быту, в семье Сталин отнюдь не был юдофобом; его дочь Светлана рассказывает, с каким неожиданным для нее вниманием вглядывался он в понравившиеся ему вдумчивые «семитские» глаза внука «Оськи» (хотя он и не хотел знать отца «Оськи», еврея Мороза, увильнувшего от фронта).
Своим пониманием «еврейского вопроса» Троцкому был кровно близок, конечно, Ильич. Известна история о том, как в 1932 году сестра Ленина А. И. Ульянова обратилась к Сталину с настоятельным предложением опубликовать данные о еврейском происхождении Ильича (по линии матери), чтобы поднять в глазах населения ценность еврейского интеллекта и противодействовать, по ее словам, антисемитизму, усиливающемуся «даже среди коммунистов». Сталин воспретил открывать своеобразную тайну о своем великом учителе, который, высоко ставя интеллектуальные способности евреев, оставлял «русским дуракам» черновую работу.
Откровенное русофобство «вождя пролетариата» перекликается с ненавистью, презрением к России, ко всему русскому со стороны Троцкого, считавшего, что в области науки, культуры «Россия дала миру круглый ноль».
Заданный «вождями революции» русофобский тон и определил идеологическую атмосферу «интернационализма», поставившего русский народ в положение «держиморды», виновника всех бед других народов. И если был поставлен вне закона антисемитизм, то с большим основанием следует поставить вне закона русофобство.
А. С. Яковлев
«Разговаривал как авиационный специалист…»
Прошло немного времени. Сидел я как-то в конструкторском бюро за чертежной доской с конструктором Виктором Алексеевым, подошел секретарь: «Вас спрашивает какой-то Поскребышев. Соединять или нет?»
Беру трубку и слышу голос личного секретаря Сталина — Александра Николаевича Поскребышева. Он говорит, что мне надо приехать в ЦК по срочному делу и что сейчас за мной придет машина.
Прошло, кажется, минут двадцать, не более, как явился человек в военной форме и пригласил меня следовать за ним.
Не зная ни о причине вызова, ни о том, с кем предстоит встретиться, я очень волновался всю дорогу.
Подъехали к зданию Центрального Комитета партии на Старой площади. Бесшумный лифт плавно поднял на четвертый этаж, и по длинному коридору, застланному ковровой дорожкой, сопровождающий привел меня в какую-то комнату. Здесь стоял диван в чехле из сурового полотна, несколько стульев, в центре — небольшой круглый стол, накрытый белой скатертью. На столе — ваза с фруктами, блюдо с бутербродами, несколько стаканов недопитого чая. В комнате никого не было.
К волнению моему добавилась еще и растерянность: куда я попал и что будет дальше?
Так в полном недоумении простоял я несколько минут, не двигаясь и рассматривая окружающую обстановку.
Вдруг сбоку открылась дверь и вошел Сталин. Я глазам своим не поверил: уж не мистификация ли это?
Но Сталин подошел, улыбаясь, пожал руку, любезно справился о моем здоровье.
— Что же вы стоите? Присаживайтесь, побеседуем. Как идут дела с ББ?
Постепенно он расшевелил меня, и я обрел возможность связно разговаривать. Сталин задал несколько вопросов. Его интересовали состояние и уровень немецкой, английской и французской авиации. Так же, как и Денисов, я был поражен его осведомленностью. Он разговаривал как авиационный специалист.
— А как вы думаете, — спросил он, — почему англичане на истребителях «Спитфайр» ставят мелкокалиберные пулеметы, а не пушки?
— Да потому, что у них авиапушек нет, — ответил я.
— Я тоже так думаю, — сказал Сталин. — Но ведь мало иметь пушку, — продолжал он. — Надо и двигатель приспособить под установку пушки. Верно?
— Верно.
— У них ведь и двигателя такого нет?
— Нет.
— А вы знакомы с работой конструктора Климова — авиационным двигателем, на который можно установить двадцатимиллиметровую авиационную пушку Шпитального?
— Знаком.
— Как вы расцениваете эту работу?
— Работа интересная и очень полезная.
— Правильный ли это путь? А может быть, путь англичан более правильный? Не взялись бы вы построить истребитель с мотором Климова и пушкой Шпитального?
— Я истребителями еще никогда не занимался, но это было бы для меня большой честью.
— Вот подумайте над этим.
Сталин взял меня под руку, раскрыл дверь, через которую входил в комнату, и ввел меня в зал, заполненный людьми.
От неожиданности у меня зарябило в глазах: не мог различить ни одного знакомого лица. А Сталин усадил меня в президиуме рядом с софой и вполголоса продолжал начатый разговор. Я отвечал ему. Осмотревшись, увидел, что заседание ведет К. Е. Ворошилов, а в первом ряду сидит наш нарком М. М. Каганович, дальше — конструктор А. А. Архангельский, директор завода В. А. Окулов и главный инженер завода А. А. Кобзарев, некоторые знакомые мне работники авиационной промышленности. В зале было много военных из Управления Военно-Воздушных Сил.
Кто-то выступал. Я понял, что речь идет о затруднениях, создавшихся с серийным производством самолета СБ в связи с невозможностью дальнейшего улучшения его летных характеристик, особенно повышения скорости. Между тем от решения этой проблемы зависела судьба нашей фронтовой бомбардировочной авиации.
Я внимательно прислушивался к тому, что продолжал говорить мне Сталин, и одновременно старался уловить, о чем говорят выступающие, а в душе опасался, как бы не предложили мне высказаться по вопросу, с которым я совершенно не был знаком.
К счастью, мои опасения оказались напрасными. Минут через 10–15 Сталин встал и повел меня обратно в уже знакомую комнату. Мы сели за круглый столик. Сталин предложил мне чай и фрукты.
— Так как же, возьметесь за истребитель?
— Подумаю, товарищ Сталин.
— Ну хорошо, когда надумаете, позвоните. Не стесняйтесь… Желаю успеха. Жду звонка. — И уже вдогонку сказал: — А все-таки дураки англичане, что пренебрегают пушкой.
В то время самолет, вооруженный двадцатимиллиметровой пушкой, уже был у немцев — «Мессершмитт-109». Видимо, Сталину это не давало покоя. Готовя перевооружение авиации, Сталин, очевидно, стремился избежать ошибки при выборе калибра пулеметов и пушек для наших истребителей.
За дверью ждал тот же военный, он вывел меня прямо к машине, вежливо козырнул, но уже обратно на завод не сопровождал[130].
А. Громыко
Посол и собор
…В считанные минуты я прибыл в Кремль. В приемной, рядом с кабинетом Сталина, находился невысокий подтянутый человек. Я представился. В ответ он сказал:
— Поскребышев.
Это был помощник и секретарь Сталина. Он вошел в кабинет и доложил о моем приходе.
И вот я в кабинете у Сталина. Спокойная строгая обстановка. Все настраивало только на деловой лад. Небольшой письменный стол, за которым он работал, когда оставался в кабинете один. И стол побольше — для совещаний. За ним в последующем я буду сидеть много раз. Здесь обычно проводились заседания, в том числе и Политбюро.
Сталин сидел за этим вторым столом. Сбоку за этим же столом находился Молотов, тогдашний народный комиссар иностранных дел, с которым я уже встречался в наркомате.
Сталин, а затем Молотов поздоровались со мной. Разговор начал Сталин:
— Товарищ Громыко, имеется в виду послать вас на работу в посольство СССР в США в качестве советника.
Откровенно говоря, меня несколько удивило это решение, хотя уже тогда считалось, что дипломаты, как и военные, должны быть готовы к неожиданным перемещениям. Недаром ходило выражение: «Дипломаты как солдаты».
Сталин кратко, как он это хорошо умел делать, назвал области, которым следовало бы придать особое значение в советско-американских отношениях.
— С такой крупной страной, как Соединенные Штаты Америки, — говорил он, — Советский Союз мог бы поддерживать неплохие отношения, прежде всего с учетом возрастания фашистской угрозы.
Тут Сталин дал некоторые советы по конкретным вопросам. Я их воспринял с большим удовлетворением.
Молотов при этом подавал реплики, поддерживая мысли Сталина.
— Вас мы хотим направить в США не на месяц и, возможно, не на год, — добавил Сталин и внимательно посмотрел на меня.
Сразу же он поинтересовался:
— А в каких вы отношениях с английским языком?
Я ответил:
— Веду с ним борьбу и, кажется, постепенно одолеваю, хотя процесс изучения сложный, особенно когда отсутствует необходимая разговорная практика.
И тут Сталин дал совет, который меня несколько озадачил, одновременно развеселил и, что главное, помог быть мне менее скованным в разговоре. Он сказал:
— А почему бы вам временами не захаживать в американские церкви, соборы и не слушать проповеди церковных пастырей? Они ведь говорят четко на чистом английском языке. И дикция у них хорошая. Ведь недаром многие русские революционеры, находясь за рубежом, прибегали к такому методу для совершенствования знаний иностранного языка.
Я несколько смутился. Подумал, как это Сталин, атеист, и вдруг рекомендует мне, тоже атеисту, посещать американские церкви? Не испытывает ли он меня, так сказать, на прочность? Я едва не спросил: «А вы, товарищ Сталин, прибегали к этому методу?» Но удержался и вопроса не задал, так как знал, что иностранными языками Сталин не владел, и мой вопрос был бы, в общем, неуместен. Я, как говорят, «сам себе язык прикусил», и хорошо сделал. Конечно, услышав такой вопрос, Сталин, наверно, превратил бы свой ответ в шутку, он в аналогичных случаях нередко прибегал к ней, как я убеждался впоследствии. Но тогда, в ту первую встречу, искушать судьбу мне не хотелось.
В США в церкви и соборы я, конечно, не ходил. Это был, вероятно, единственный случай, когда советский дипломат не выполнил указание Сталина. Можно себе представить, какое впечатление произвело бы на проворных американских журналистов посещение советским послом церквей и других храмов в США. Они, безусловно, растерялись бы. Мог сбить с толку, заставить строить догадки вопрос:
— Почему посол-безбожник посещает соборы, может быть, он вовсе и не безбожник?
Так произошла моя первая встреча со Сталиным[131].
Маршал А. М. Василевский
«А почему бы вам не взять отца?..»
…Зимой 1940 года после одного довольно затянувшегося заседания Политбюро ЦК ВКП(б) И. В. Сталин пригласил всех его участников отобедать у него на квартире, находившейся этажом ниже его кабинета в Кремле. На заседании по докладу начальника Генерального штаба был принят ряд оперативных и довольно срочных решений. Б. М. Шапошников дал мне указание немедленно отправиться в Генштаб, отдать там все распоряжения, связанные с этими решениями. Минут через 45 после того, как я прибыл в Генштаб, мне позвонил А. Н. Поскребышев и сообщил, что меня ждут в Кремле к обеду. Быстро закончив дела, я через несколько минут уже сидел рядом с Борисом Михайловичем за обеденным столом. Один из очередных тостов И. В. Сталин предложил за мое здоровье, и вслед за этим он задал мне неожиданный вопрос: почему по окончании семинарии я «не пошел в попы»? Я, несколько смутившись, ответил, что ни я, ни отец не имели такого желания, что ни один из его четырех сыновей не стал священником. На это Сталин, улыбаясь в усы, заметил:
— Так, так. Вы не имели такого желания. Понятно. А вот мы с Микояном хотели пойти в попы, но нас почему-то не взяли. Почему, не поймем до сих пор.
Беседа на этом не кончилась.
— Скажите, пожалуйста, — продолжил он, — почему вы, да и ваши братья, совершенно не помогаете материально отцу? Насколько мне известно, один ваш брат — врач, другой — агроном, третий — командир, летчик и обеспеченный человек. Я думаю, что все вы могли бы помогать родителям, тогда бы старик не сейчас, а давным-давно бросил бы свою церковь. Она была нужна ему, чтобы как-то существовать.
Я ответил, что с 1926 года я порвал всякую связь с родителями. И если бы я поступил иначе, то, по-видимому, не только не состоял бы в рядах нашей партии, но едва ли бы служил в рядах Рабоче-Крестьянской Армии и тем более в системе Генерального штаба. В подтверждение я привел следующий факт.
За несколько недель до этого впервые за многие годы я получил письмо от отца. (Во всех служебных анкетах, заполняемых мною до этого, указывалось, что я связи с родителями не имею.) Я немедленно доложил о письме секретарю своей партийной организации, который потребовал от меня, чтобы впредь я сохранял во взаимоотношениях с родителями прежний порядок.
Сталина и членов Политбюро, присутствовавших на обеде, этот факт удивил. Сталин сказал, чтобы я немедленно установил с родителями связь, оказывал бы им систематическую материальную помощь и сообщил бы об этом разрешении в парторганизацию Генштаба.
Надо сказать, что через несколько лет Сталин почему-то вновь вспомнил о моих стариках, спросив, где и как они живут. Я ответил, что мать умерла, а 80-летний отец живет в Кинешме у старшей дочери, бывшей учительницы, потерявшей во время Великой Отечественной войны мужа и сына.
— А почему бы вам не взять отца, а быть может, и сестру к себе? Наверное, им здесь было бы не хуже, — посоветовал Сталин…[132]
Энвер Муратов