Финансовое положение Николаева

На что же жил Николаев после того, как потерял работу в апреле 1934 г.? Особенно интересным этот вопрос предстает в контексте так называемого консульского дела, согласно которому Николаев якобы брал деньги у иностранных консулов[115]. Мы немного знаем о финансовом положении его семьи в годы, непосредственно предшествовавшие убийству Кирова. Есть данные, что ему плохо платили на заводе «Красный Арсенал» и что его жена испытывала трудности при поиске постоянной работы[116]. Однако потом финансовое положение этой семьи существенно улучшилось. Например, в 1933-1934 гг. они снимали дачу, что говорит о наличии кое-каких накоплений[117]. Так как теща Николаева жила с ними, то всего в их семье насчитывалось пять человек[118].

После того, как Николаев потерял работу в Институте истории партии, сведения о финансовом положении его семьи довольно противоречивы. Записи в дневнике свидетельствуют о том, что после его увольнения семья испытывала определенные финансовые трудности. Например, 11 июля он написал: «Деньги на исходе, берем взаймы. Сегодня весь мой обед состоял из 2х стаканов простокваши». Еще одна похожая запись была сделана 21 ноября: «Сегодня принес с огорода ½ мешка картошки. На лице у всех улыбка, радость. Изоголодались до того, что хоть г... мешок принеси — рады будут...»[119]. В адресованном Политбюро письме (октябрь 1934 г.) он пишет, что скоро он и его семья будут выброшены из квартиры. В том же самом письме он требует, чтобы ему немедленно дали путевку в санаторий; «если нет этой возможности, то я должен бросить веру и надежду на спасение»[120]. Зарплаты его жены было явно недостаточно для того, чтобы кормить и одевать семью из трех взрослых человек и двух детей. И дача больше не была для них признаком достатка: Николаев использовал этот земельный участок для выращивания картошки[121].

Тем не менее, по показаниям сестры Николаева, его матери и Ольги, сестры Мильды Драуле, которые они дали на допросах после убийства Кирова, его семья не нуждалась даже после того, как он потерял работу. Так, сестра Николаева, Екатерина Рогачева, утверждала, что в деньги в семье Николаева были даже и в последнее время. Мильда Драуле никогда не жаловалась ей на плохое настроение из-за денег. Семья проживала в квартире «из трех очень хороших комнат»[122]. Эти комнаты были «очень удобными», и квартира была хорошо обставлена мебелью. Мать Николаева, Мария Николаева, говорила, что его семья никогда не испытывала каких-либо финансовых затруднений. Что касается детей, то за ними хорошо присматривали, и они были «полностью обеспечены всем необходимым, включая молоко, масло, яйца, одежду и обувь». На протяжении тех трех или четырех месяцев, когда Николаев был безработным, положение его семьи несколько ухудшилось, «однако даже и тогда они не испытывали особой нужды». Ольга Драуле также считала, что финансовое положение семьи Николаева только «несколько ухудшилось»[123].

Сделать на основе всех этих сведений какие-либо выводы затруднительно. В том, что Мильда Драуле не рыдала по поводу бедственного положения своей семьи, нет ничего удивительного. Видимо, она не принадлежала к тому типу людей, которые готовы жаловаться на жизнь без веских на то оснований. Записи же в дневнике Николаева говорят о том, что финансовое положение их семьи коренным образом ухудшилось. Однако если предположить, что на самом деле он делал записи в дневнике в расчете на то, что они будут опубликованы после этого драматического убийства, то нельзя быть уверенными в их правдивости. В любом случае следует констатировать, что семейный доход сократился наполовину, что могло в определенной степени ухудшить материальное положение семьи Николаева (хотя и не так сильно, как об этом свидетельствуют записи в его дневнике).

Планы убийства, разработанные Николаевым

По поводу психического состояния Николаева в предшествовавшие убийству месяцы Мильда Драуле заявила, что исключение из партии сильно повлияло на него, он выглядел подавленным. Однако Николаев не был настроен против советской системы. Скорее, его раздражало, как он считал, бездушное отношение лично к нему. Постепенно он все более и более уходил в себя, стал необщительным. Подобное состояние усугублялось стесненными финансовыми условиями жизни его семьи и чувством вины, что он не в состоянии ничего исправить[124].

Николаев рассказывал о своем бедственном положении своим знакомым. Особенно он жаловался на отсутствие работы, упоминал при этом свои болезни и нужду. Он выражал свою неприязнь к партийным организациям с их бюрократизмом, руководители которых забыли реальную жизнь и т. д.[125]

Заявления Николаева на допросах после убийства Кирова по поводу того, как он решился на преступление, довольно противоречивы. Так, во время допроса 1 декабря он заявил, что эта мысль впервые пришла ему в голову в начале ноября. Однако позднее, когда Николаев назвал своими сообщниками Котолынова и других, он уже говорил о сентябре[126]. Если судить по дневнику, то впервые он задумался об убийстве еще в августе. В его записях планы убийства постепенно становятся все более конкретными. Но до того момента, когда он понял, что готов к реализации этих планов, прошло некоторое время. Он разрывался между желанием писать письма руководителям партии и желанием отомстить одному из них.

Свое убийство он собирался совершить с помощью револьвера, который находился в его распоряжении. В то время не было ничего удивительного в том, что члены партии хранили дома оружие: после Гражданской войны у населения России на руках осталось много оружия, контроль за которым был довольно-таки слабым. По одной из мифических версий убийства Кирова, этот револьвер Николаеву якобы дал некий сотрудник НКВД. Но это в корне неверно; мы вернемся к этому утверждению в гл. 10.

В октябре 1934 г. Николаев составил «политическое завещание», которое он адресовал Политбюро. В нем он пишет, что в течение последних трех месяцев он чувствовал себя «заживо погребен (!)», что он опутан «цепью клеветы», а также что он чувствует себя «морально убитым»[127]. Письмо в адрес Политбюро было одним из многих, которые он написал в то время. Несмотря на то, что его заявление с просьбой снять выговор, объявленный ему после восстановления в партии, было в начале июля отклонено, он продолжал подавать такие же апелляции — сначала в горком, а потом и в обком Ленинградской партийной организации.

Ответы на его обращения были одинаковы: «Никаких оснований для снятия выговора нет». В июле он отправил письмо Кирову, а в августе — Сталину; в октябре он снова написал Кирову и в Политбюро. Эти письма были в основном одинаковыми. В июльском письме он писал Кирову, что занимал ответственные должности в течение многих лет и активно боролся с объединенной оппозицией. Он представлял себя как верного сына партии, который в течение уже четырех месяцев не имеет работы. Он жаловался, что у него нет средств содержать себя, но это никого не беспокоит. В своем письме Сталину и в Политбюро он сетовал по поводу плохого отношения к нему со стороны «бездушных чиновников» и «бюрократов», говорил, что является честным и принципиальным человеком, который сильно страдает от необоснованной критики в свой адрес. Он также упоминал свое плохое финансовое положение и говорил, что ему необходимо получить работу[128]. В своем письме Кирову от 30 октября он повторяет просьбу о помощи и предупреждает: «Я на все буду готов, если никто не отзовет(ся), ибо у меня нет больше сил...»[129]. Записи в его дневнике также содержат мысли о мести «бездушным чиновникам» и его готовности убить одного из них: «Лидак, Чудов», однако «лучше всего, Киров»[130].

15 октября Николаев пытался лично пообщаться с Кировым недалеко от его дома. Однако был арестован, доставлен в Ленинградское управление НКВД; после короткого допроса его освободили. Это событие часто упоминают как свидетельство участия НКВД в подготовке убийства Кирова. Более подробно мы рассмотрим эту версию в гл. 10. Но если верить записям в дневнике Николаева, то он вовсе не собирался убивать Кирова в тот день, а просто хотел встретиться с ним[131]. Тем не менее во время допроса 8 декабря он заявил нечто другое. Когда он шел за Кировым и Чудовым, то ему якобы пришла мысль, что он может воспользоваться этой благоприятной ситуацией и реализовать свой преступный замысел. Николаев не стал стрелять, потому что в этом случае он должен был убить обоих, но это не входило в его планы[132]. Здесь мы должны определить, чему же нам верить — записям в его дневнике или все более и более фантастическим показаниям, которые он давал следователям по поводу своих намерений и действий перед совершением убийства.

В конце октября дело Николаева рассматривалось на Контрольной комиссии. Он лично присутствовал на ее заседании. Все его просьбы были отклонены: и требование снять с него выговор, вынесенный Смольненским райкомом партии, и ходатайство о восстановлении его в ранее занимаемой должности в Институте истории партии, и его просьба о путевке в санаторий[133].

После этого его планы убийства стали более конкретными. К 5 ноября Николаев, по всей видимости, окончательно решился на покушение. Однако, как писал в своем дневнике, он пришел слишком поздно и не смог выполнить свой план. Похоже, смелость покинула его. Но уже 9 ноября он написал в дневнике, что теперь готов: «Иду под расстрел, пустяки — только сказать легко». Пять дней спустя (i4 ноября) он делает новую попытку. Местом для покушения он выбрал железнодорожный вокзал, на который прибывают поезда из Москвы. Киров 13 ноября присутствовал в Москве на заседании Политбюро и возвращался в Ленинград на следующий день на экспрессе «Красная стрела». Но и на этот раз Николаев опоздал. Кроме того, Киров был окружен людьми — «как мал(енького) вел(и)»[134]. На одном из допросов после убийства Николаев заявил, что он прибыл на вокзал одновременно с Кировым и встречавшие его люди ходили от перрона к своим автомобилям, ожидая прибытия Кирова. Как он сказал: «Я не стрелял, так как пришел впопыхах, не имел времени набраться перед выстрелом решимости»[135].

После неосуществленной попытки убийства Кирова 14 ноября Николаев все еще надеялся, что справедливость восторжествует. 21 ноября он написал новое письмо Кирову с просьбой объективно разобраться в его деле. Он написал следующее: «Я уже восьмой месяц без работы, голодают дети»[136]. На следующий день он сделал в дневнике такую запись: «Пусть меня убьют, но пусть и знают, как терзают и бьют рабочий класс, его верных сыновей. Я не один страдаю, я готов бороться до последнего издыхания, но у меня нет больше надежд на спасение»[137].

Именно в это время Николаев и разработал план своего убийства. Этот план нашли у него после ареста. В нем две страницы, и стоит неопределенная дата — «Х1/1934 г.» В плане много разных сокращений[138]. Автор стремился к тому, чтобы продемонстрировать сильную волю и смелость. Он также рассуждает, как надо спрятать оружие, следует ли ему забинтовать левую руку или же, может быть, взять с собой пакет или портфель, чтобы правая рука оставалась свободной. Николаева очень занимал вопрос, в каком именно месте совершить убийство. Всего он рассматривал пять вариантов: у дома Кирова, в Смольном или же в одном из трех мест, расположенных между Смольным и домом, где жил Киров. Его также очень интересовало, каким именно образом ему следует совершить убийство, т. е. стрелять в Кирова спереди или сзади, и сколько сделать при этом выстрелов. Николаев также рассматривал возможность того, что он сначала задаст Кирову вопросы о своем деле, почему он не получает ответа на свои письма.

* * *

Имеющиеся в нашем распоряжении источники описывают Николаева как неуравновешенного и не удовлетворенного своим положением человека. Не следует забывать, что он уже сменил тринадцать мест работы. Он был безработным, чувствовал себя несправедливо обиженным и был озлоблен пренебрежительным отношением к нему партийной бюрократии. Николаева переполняло чувство мести по отношению к тем, кого он считал ответственными за свои несчастья; после напрасных обращений за справедливостью к высшим партийным органам он был способен на отчаянные поступки.

Таким образом, у Николаева были личные мотивы, чтобы отомстить партии. Высшим партийным руководителем в Ленинграде был, как известно, Киров[139]. В то же время дневник и письма показывают возбуждение и гнев Николаева, который воображал себя героем в лучших традициях российского терроризма. Это убийство должно было обеспечить ему место в истории, прославило бы его как нового Желябова или Радищева[140].

Глава 5. ОФИЦИАЛЬНЫЕ ВЕРСИИ

Наши рекомендации