Глава двенадцатая НАЧАЛО МОЕЙ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ
Предстоящий сезон обещал быть исключительным. Я ожидала Наследника у себя в доме, могла свободно и когда хотела его принимать, а в то же время в театре я должна была получить первые роли в лучших балетах и выступать уже как настоящая балерина в целом балете, а не в отдельных небольших ролях.
Дом весь был готов к приезду Наследника, и только не было у меня еще кухарки. Обеды и ужины приходилось брать из ближайших ресторанов, но это нисколько не портило нашего радостного настроения.
Я устроила новоселье, чтобы отпраздновать мой переезд и начало самостоятельной жизни. Все гости принесли мне подарки к новоселью, а Наследник подарил восемь золотых, украшенных драгоценными камнями чарок для водки.
Много счастливых дней я прожила в этом доме. Наследник обыкновенно приезжал вечером, к ужину, весь день он был очень занят. Приезжали с ним иногда и его молодые дяди, Великие Князья Георгий, Александр и Сергей Михайловичи. Бывали у меня граф Андрей Шувалов с Верой Легат, балетной артисткой, на которой он потом женился, и Николай Николаевич Фигнер, тенор Мариинской оперы, которого Наследник очень любил.
После ужина Михайловичи, по обыкновению, пели грузинские песни, а мы играли в маленький скромный баккара, что выходило очень уютно.
После переезда Наследник подарил мне свою фотографию с надписью: «Моей дорогой пани», как он меня всегда называл.
Я знала приблизительно время, когда Наследник ко мне приезжал, и садилась у окна. Я издали прислушивалась к мерному топоту копыт его великолепного коня о каменную мостовую, затем звук резко обрывался - значит, рысак остановился как вкопанный у моего подъезда.
Мне очень хотелось получить балет «Эсмеральду», в котором так изумительно танцевала Цукки. Я попросила об этом нашего знаменитого, всевластного балетмейстера Мариуса Ивановича Петипа.
Он говорил всегда по-русски, хотя очень плохо его знал и так и не выучился за долгие годы пребывания в России. Ко всем он обращался на «ты». Приходил обыкновенно завернувшись в свой клетчатый плед и посвистывая. Он приходил с уже готовым планом и ничего не придумывал во время репетиции. Не глядя на нас, он просто показывал, приговаривая на своем особенном русском языке: «Ты на я, я на ты, ты на мой, я на твой», что означало переход с одной стороны на его сторону - «ты на я». Причем он для ясности тыкал себе пальцем в грудь при слове «я». Или с дальней стороны сцены - «твой» на ближнюю к нему - «мой». Мы его язык знали и понимали, чего он от нас хочет.
Выслушав мою просьбу о балете «Эсмеральда», он спросил:
- А ты любил?
Я ему восторженно ответила, что влюблена и люблю. Тогда он задал второй вопрос:
- А ты страдал?
Этот вопрос мне показался странным, и я тотчас ответила:
- Конечно, нет.
Тогда он мне сказал то, что потом я вспоминала часто. Он объяснил, что, только испытав страдания любви, можно по-настоящему понять и исполнить роль Эсмеральды. Как горько я потом вспоминала его слова, когда выстрадала право танцевать Эсмеральду и она стала моей лучшей ролью.
Я получила в этом сезоне, 1892/93 года, мой первый балет, «Калькабрино» в трех действиях, поставленный Мариусом Петипа по либретто Модеста Чайковского на музыку Минкуса, присяжного поставщика балетных партитур в то время.
Перед таким ответственным выступлением я много работала с Чекетти, стараясь овладеть виртуозной техникой, которой блистали на нашей сцене итальянские балерины. В итальянской технике есть резкость чеканных, точных движений, тогда как в русской и французской технике больше мягкости, лиризма, выразительности даже в наиболее бравурных, чисто виртуозных па.
Я танцевала «Калькабрино» 1 ноября 1892 года, заменив неожиданно покинувшую нашу сцену Карлотту Брианцу, я исполнила ее роль именно в итальянской чеканной манере, лишь позже вернувшись к нашей технике, поняв ее грацию и красоту. Успех я имела большой, и это было отмечено и критикой, и балетоманами, которые говорили мне много комплиментов. Со мною танцевал мой учитель, Энрико Чекетти, и по примеру Цукки и Гердта я расцеловала в радости на сцене моего партнера.
А. Плещеев описал мое первое самостоятельное выступление в главной роли балета.
«Вместо Карлотты Брианца, - писал он, - в «Калькабрино» 1 ноября 1892 года выступила М. Ф. Кшесинская, исполнившая роли Мариетты и Драгиниаццы. Это было молодое, даровитое исполнение, носившее печать энергичного труда и упорной настойчивости. В самом деле, давно ли подвизается на сцене г-жа Кшесинская 2-я, давно ли мы говорили об ее первом дебюте, и теперь она решается заменить г-жу Брианцу. За такую храбрость, за такую уверенность в себе можно было уже одобрить милую танцовщицу. Она без ошибки делала тогда двойные туры и удивила балетоманов своими жете-ан-турнан в вариации второго действия. Да вообще все танцы, в которых прекрасно танцевала итальянская балерина, несмотря на технические пороги, г-жа Кшесинская повторяла весьма успешно. Влияние ее учителя Чекетти, несомненно, способствовало в сильной степени победе молодой танцовщицы. Г-жа Кшесинская сознавала это и расцеловала Чекетти при публике».
В другом месте критик пишет по поводу этого выступления: «Благодаря своим блестящим способностям и неутомимой работе Матильда Феликсовна все больше и больше выдвигалась среди молодых танцовщиц, и ей стали поручать более ответственные роли. Через два года мы уже видим г-жу Кшесинскую с успехом достигнувшей своей цели, видим ее заменяющей часто балерину. В первый раз целый балет Матильда Феликсовна танцевала 1 ноября 1892 года. Она выступила тогда в «Калькабрино» вместо Карлотты Брианца, в ролях Мариетты и Драгиниаццы. Успех в этом спектакле г-жа Кшесинская имела громадный».
Другой балетный критик писал: «Давно ожидавшийся всеми лицами, заинтересованными в судьбах русской хореографии, дебют г-жи Кшесинской 2-й состоялся в воскресенье 1 ноября 1892 года в балете «Калькабрино» и был полным триумфом нашей молодой и талантливой балерины. Несмотря на то что танцы, поставленные в этом балете для Карлотты Брианца, изобилуют такими трудностями, которые следует признать последним словом современной техники, юная балерина справилась блестящим образом со своей задачей и произвела на зрителей самое лучшее впечатление. Многочисленная публика, совершенно наполнившая залу Мариинского театра, горячо приветствовала г-жу Кшесинскую 2-ю, которая завоевала всеобщие симпатии с момента своего первого выхода. Большая сцена первого акта, трудное адажио во втором акте, наконец, все многочисленные танцы, которыми наполнен этот балет, были исполнены нашей балериной с редким апломбом, настояшим артистическим брио и тою законченностью, которой трудно было даже ожидать от артистки, так недавно покинувшей театральную школу. Этими блестящими результатами г-жа Кшесинская обязана как пройденной ею у нас образцовой школе, так и своему теперешнему учителю Чекетти. Повторим еще раз, что дебют ее можно рассматривать как событие в истории нашего балета».
Оба эти отзыва были помещены в «Критико-биографическом очерке», изданном в 1900 году по поводу празднования десятилетия моего служения в балете.
О моем дебюте появился хвалебный отзыв и за границей, в парижском журнале «Le Monde Artiste»: «Новая «звезда», мадемуазель Кшесинская, дебютировавшая в качестве прима-балерины, выступила блистательно. Этот успех так обрадовал русских, поскольку он был одержан воспитанницей русской национальной школы, взявшей от итальянской лишь необходимые элементы для модернизации классического танца. Молодая прима-балерина имеет все: физическое обаяние, безупречную технику, законченность исполнения и идеальную легкость. Если к этому ей удастся прибавить усовершенствованную мимику, это будет готовая актриса».
Я очень была рада в особенности тому, что критики отмечали мой успех при одолении всех технических трудностей, которые считались раньше доступными только итальянкам.
Восемнадцатого ноября 1892 года по случаю пятидесятого представления балета «Спящая красавица» должно было состояться при опущенном занавесе чествование Чайковского и поднесение ему венка.
Я танцевала тогда одну из фей.
Когда в театр приехал Чайковский, я провела его на сцену и, пока ему делали овации, воспользовалась моментом, чтобы выбежать за кулисы поболтать с пришедшими ко мне Великими Князьями и Наследником. Я задержалась за кулисами, и, когда делегации говорили речи и Чайковскому подносили венок, меня на сцене не оказалось. Этот случай рассказывает в своей статье Юрий Бахрушин, ссылаясь на запись в моем дневнике, оставшемся в России. Его статья помещена в книге «Чайковский и театр».
О Чайковском я много слышала от отца. При первой постановке «Спящей красавицы» Чайковский часто приходил на репетиции и сам садился за рояль аккомпанировать.
Четвертого января 1893 года я исполняла в «Щелкунчике» роль феи Драже вместо итальянской балерины Дель Эра. У меня было красивое и выгодное па-де-де.
Но самым большим для меня событием было выступление в роли Авроры в «Спящей красавице» 17 января 1893 года. Я выслушала много похвал, но самой ценной была похвала Чайковского, который пришел ко мне в уборную и после лестных слов выразил желание написать для меня балет.
Этому желанию не суждено было осуществиться, так как Чайковский умер в том же, 1893 году от холеры, 25 октября.
Зимою этого года со мною произошел несчастный случай, когда я каталась по городу. Однажды Великий Князь Александр Михайлович, который служил тогда в Гвардейском Экипаже, предупредил меня, что в такой-то день и час он будет проходить по набережной со своей ротой и хором музыки. В условленный день и час я выехала на своей одиночке в санях с Ольгой Преображенской, с которой тогда очень дружила, на набережную. Мы стали обгонять роту, которую вел Великий Князь, как вдруг грянула музыка, моя лошадь испугалась и понесла. Кучер не мог ее удержать, сани опрокинулись, но, на наше счастье, не в сторону панели, где был ряд гранитных тумб, о которые мы могли разбить себе головы, а в сторону улицы. Ольга, Оляша, как мы ее называли, первая вылетела из саней, а я с трудом освободилась из-под меховой полости и тоже в конце концов вылетела из саней в снег, сильно расшибла себе руку, да и вся вообще здорово расшиблась.
Наступило лето, и я начала замечать, что Наследник все менее и менее свободен в своих поступках. И я стала подумывать, не должен ли он снова ехать за границу в связи с постоянно подымавшимся вопросом о его женитьбе и о возможной помолвке с принцессой Алисой Гессенской, которую все более считали наиболее подходящей для него невестой.
В особенности я стала волноваться, когда Наследник был послан в Лондон на свадьбу своего двоюродного брата Принца Георга Йоркского, будушего Короля Георга V, с Принцессой Марией Тэк, которая состоялась 24 июня (6 июля) 1893 года. Я была уверена, что Наследник снова встретится с Принцессой Алисой, которая жила в то время у Королевы Виктории. Но и на этот раз вопрос о помолвке Наследника с Принцессой Алисой остался открытым и не получил никакого разрешения.
Летом мне хотелось жить в Красном Селе или поблизости от него, чтобы иметь возможность чаще видеть Наследника, который не мог выезжать из лагеря для встреч со мною. Я даже подыскала себе премиленькую дачку на берегу Дудергофского озера, очень удобную во всех отношениях. Наследник не возражал против этого плана, но мне дали понять, что это может вызвать излишние и нежелательные толки, если я так близко поселюсь от Наследника. Тогда я решила нанять дачу в Коерове, это был большой дом, построенный в эпоху Императрицы Екатерины II и имевший довольно оригинальную форму треугольника. Рассказывали, что, проезжая через Коеровский лес, Императрица Екатерина облюбовала это место для постройки дома. На вопрос, как она прикажет строить, Императрица будто бы взяла у одного из близстоящих придворных его треугольную шляпу и сказала: «Вот план дома». Архитектор, которому было поручено строить, в точности выполнил Высочайшее указание и придал дому треугольную форму. При въезде в имение был обширный двор, в глубине которого был расположен дом с колоннадою и высокой лестницей, ведшей к подъезду. С правой стороны двора было расположено несколько дач более поздней эпохи. Исходящий угол дома выходил в сильно запущенный парк, простиравшийся почти до Волконского шоссе, которое шло от Царского Села до Петергофа.
Днем было чудно и уютно, но по вечерам, и в особенности ночью, становилось страшновато. Дом и небольшие дачи были расположены в глухом лесу, далеко от Лигова, ближайшего населенного места. Хотя у меня и моей сестры были отдельные спальни, но сестра стала приходить ночевать со мною, так как одной было слишком жутко спать. В одну из первых ночей, что мы поселились в этом доме, когда мы только начали засыпать, мы обе одновременно услышали подозрительный шорох у окон нашей спальни, как будто кто-то старался их открыть.
Мы молчали, боясь друг друга напугать. Наконец сестра первая спросила меня, слышу ли я шорох у окна. Я ответила, что слышу, мы обе дрожали от страха, шорох все продолжался, и мы боялись, что вот-вот окно откроется и в нашу спальню ворвется грабитель… но в конце концов мы обе крепко заснули и проснулись утром, когда солнце весело светило в нашу комнату.
Поутру, осмотрев окна, мы убедились, что шорох был вызван просто колебанием от ветра веток, слишком близко растущих около дома деревьев. Тем не менее после этого ночного испуга было решено, что наш лакей и его жена будут впредь ночевать в соседней с нами комнате, так как их комната была расположена в другом конце дома, и в случае необходимости они не могли бы услышать наш зов. Кроме них у нас была еще кухарка, которая сама себе выбрала комнату в верхнем, совершенно заброшенном, нежилом этаже.
Это лето было для меня очень грустным. Наследник всего-навсего два раза заехал ко мне на дачу верхом из Красного Села. Один раз он предупредил меня, и я его ждала, но во второй раз он заехал без предупреждения и не застал меня дома, я была в это время в городе на репетиции красносельского спектакля. По-видимому, Наследнику было трудно покидать лагерь.
Затем начались красносельские спектакли, но уже не было того веселья и той радости, как в прошлом году. Тяжелое предчувствие наполняло мое сердце: что-то должно было случиться…
Потом опять отъезд Наследника с Государем 10 августа 1893 года сперва в Либаву, а потом в Данию. Наследник вернулся обратно лишь поздно осенью, 8 октября 1893 года.