Эдвард Халлетт Карр и международно-политическая наука

Первая мировая война со всей остротой поставила перед государствами, политическими лидерами и человечеством в целом вопрос, как избежать подобных бедствий в будущем, и этот вопрос стал одним из наиболее сильных побудительных стимулов к стремлению понять саму сущность международных отношений, выявить их специфику, присущие им тенденции и возможности прогнозирования их будущего. Первоначально исследование этой сферы сосредоточивалось на исторических и в еще большей мере на институциональных и правовых аспектах ее развития и функционирования, на которые возлагались особые надежды с точки зрения создания регулируемого и справедливого международного порядка. Именно этой цели была призвана отвечать первая кафедра международных отношений, созданная в 1919 г. в университете Уэльса ("кафедра Вудро Вильсона"), главной задачей которой было способствовать работе недавно созданной Лиги Наций.

В США изучение международных отношений также было направлено на изучение причин войн и мер, которые могли бы способствовать их предотвращению. Большинство исследователей, профессионально занимавшихся международными отношениями в американских университетах, имели юридические степени и преподавали международное право; так, в 1930 г. 18 из 24 профессоров занимались правовыми вопросами и международными организациями¹. [c.49]

Ситуацию, сложившуюся в тот период в изучении международных отношений, можно характеризовать, во-первых, полным господством либерально-идеалистического подхода и, во-вторых, фактическим отсутствием сколь-либо автономной международно-политической науки, которая специально занималась бы международными отношениями.

Среди работ, положивших начало переосмыслению ситуации, сложившейся в изучении международных отношений, следует в первую очередь назвать книгу английского историка и дипломата Эдварда Халлетта Карра "Двадцать лет кризиса: 1919–1939". Эта книга справедливо рассматривается как одна из первых попыток научного подхода к трактовке международной политики, основанного на реалистских традициях. Карр критикует здесь издержки либерального идеализма, осуждая его почти исключительно нормативный характер, подчеркивает решающую роль силы и соотношения сил и выдвигает мысль о том, что главная проблема теории и практики международной политики состоит в обеспечении мирной трансформации соотношения сил. В этом его позиции совпадают с позициями другого отца-основателя международно-политической теории Ганса Моргентау. Книги Моргентау и Карра можно оценить как поворотный момент в становлении теории международных отношений как относительно самостоятельной дисциплины в рамках политической науки.

Как подчеркивает П. Веннесон, после этого переосмысления международные отношения перестали рассматривать как некое анахроничное нарушение или отклонение от обычной логики внутриобщественного социального и политического порядка. "Именно исследование оригинальности международной политики, ее сущности и истоков, ее последствий и пределов, как и признание реальности ее существования в качестве особой сферы социальных взаимодействий стало в дальнейшем основой изучения международных отношений. И какие бы средства при этом ни использовались, постоянным центром внимания остается вопрос о силе и господстве, о реальности и последствиях международной анархии. Как раз эта особенность лежит в основе целого ряда крупнейших вопросов в изучении международных отношений – войны и мира, коллективных действий, сотрудничества, институтов в условиях анархии или дилеммы безопасности".

В приводимом далее фрагменте Карр показывает, что возникновение международно-политической науки стало ответом на потребность контроля За внешней политикой государств со стороны населения, [c.50] заинтересованного в ее прозрачности, в знании истоков, целей и направлений любых конкретных действий правительств в области международных отношений. Речь идет не только о контроле со стороны представительных органов, но и о "требовании масс" сделать более доступным содержание этой "таинственной" области, о повышении уровня компетентности дипломатов и представительных органов и об организации изучения международных дел "непрофессионалами". Тем самым Карр прямо связывает становление и развитие международно-политической науки с демократизацией общества. В свете этого положения мы можем лучше понять, почему фактически закрыто от населения все, что касалось разработки международной политики государства, ее конкретных целей, используемых средств и принимаемых решений в данной сфере, остававшейся таинственной для "непосвященных" вплоть до 1990-х гг., почему и сегодня в отечественных университетах ситуацию с изучением международных отношений следует признать неудовлетворительной².

Карр – сторонник политического реализма, и в соответствии с традициями реализма, идущими еще от Фукидида, он настаивает на приоритете властных взаимодействий в международных отношениях, на роли силового равновесия в обеспечении их стабильности, исходя из того, что всеобщие нравственные нормы неприложимы к международной политике, что международная мораль может быть только относительной: "Этика должна интерпретироваться в терминах политики, и поиск этической нормы вне политики обречен на неудачу". Наконец, он склонен считать государство основным действующим лицом международных отношений и не придает особого значения другим акторам, за исключением межправительственных организаций.

Обратим внимание читателя на то, что работу Карра отличает явное стремление подняться над крайностями не только идеализма, но и реалистского подхода к международным отношениям. Он показывает несостоятельность противопоставления теории и практики, противоборства "интеллектуалов и бюрократов" (точнее, прагматиков), левых и правых в подходе к международным отношениям и, что еще важнее, стремится найти компромисс между ними и обосновать его возможность и необходимость в выработке и проведении эффективной и вместе с тем нравственной международной политики. Это трудная задача, и решение ее не всегда удается автору. Конечно, последнее не свидетельствует о его теоретической слабости и еще меньше о необходимости прекратить подобные усилия в сфере теории и практики международных отношений. Напротив, многотрудность и сложная природа этих вопросов означает, что нужно усилить внимание к ним, мобилизовать для их решения все интеллектуальные и политические ресурсы. Здесь нет простых решений, и очень часто соблазн именно простого решения приводит к тяжелым [c.51] и даже драматическим последствиям. Так, первоначальное стремление опереться только на силу при решении кризиса в отношениях между СССР и США, вызванного размещением советских ракет на Кубе, едва не привело мир в 1963 г. к всеобщей ядерной катастрофе, и лишь достижение компромисса помогло выправить ситуацию, оставшуюся, впрочем, на всем протяжении холодной войны ситуацией игры с нулевой суммой, классическим вариантом господства реалистского подхода к международной политике.

Совсем недавно мы стали свидетелями еще одной, на этот раз, к сожалению, воплощенной в практику попытки решить сложнейшую проблему "простым" и хорошо известным способом. "Косовская операция" НАТО, осуществленная во имя "великих целей", стала одним из самых трагичных проявлений подхода к международным отношениям с позиций одностороннего и потому агрессивного либерализма, не считающегося и не задумывающегося о ее долговременных исторических последствиях. Конечно, идеализм "в чистом виде" вызывает сомнения в искренности тех, кто выступает от его имени. И когда мы слышим, что речь идет о дилемме между устаревшим сегодня принципом суверенитета и требующими своего решения гуманитарными принципами, довольно современным кажется предупреждение Карра, сделанное им 60 лет назад: "...неуместность государственного суверенитета – идеология доминирующих держав, которые рассматривают суверенитет других государств как препятствие для использования своего собственного преобладающего положения".

Разумеется, вклад Э. Карра в международно-политическую науку не ограничивается участием в ее создании и становлении, обоснованием тесной связи ее изучения с демократическим характером общества, выводом о необходимости компромисса между реалистским и либеральным подходами и связанной с этим актуальностью его работы в настоящее время. Но предоставим судить о других достоинствах этого автора самому читателю. [c.52]

Примечания

¹ См. об этом: Vennesson P. Les relations internationales dans la science politique aux Etats-Unis // Politix. 1998. № 41.

² Vennesson P.. Op. cit. P. 181.

Карр Э.X.

Двадцать лет кризиса: 1919–1939. Введение в изучение международных отношений¹

Начала науки

Международная политическая наука находится в стадии становления. До 1914 г. международные отношения были заботой тех, кто профессионально занят в этой области. В демократических странах традиционно считали, что внешняя политика выходит за рамки партийной политики, и представительные органы не полагали, что они не настолько компетентны, чтобы осуществлять жесткий контроль над “таинственными” действиями министерства иностранных дел. В Великобритании общественное мнение пробуждалось, только если война начиналась в регионе, рассматриваемом как сфера британских интересов, или если Британский флот на какое-то мгновение переставал обладать той степенью превосходства над потенциальными конкурентами, которая считалась необходимой. В континентальной Европе воинская повинность и хроническое опасение иностранного вторжения обусловили постоянное внимание населения к международным проблемам, но явно оно выражалось главным образом в рабочем движении, которое время от времени выдвигало несколько академических лозунгов против войны. В Конституции Соединенных Штатов Америки есть уникальное положение, согласно которому соглашения заключаются Президентом “после обсуждения в Сенате и с его согласия”. Но внешние отношения Соединенных Штатов оказались таковы, что не позволили придать данному положению более широкий смысл. Некоторую новизну содержали в себе более колоритные аспекты дипломатии. Но нигде: ни в университетах, ни в более широких интеллектуальных кругах – не было организовано изучение текущих международных дел. Война по-прежнему считалась главным образом занятием профессиональных военных [c.53], и непосредственным следствием этого было то, что международная политика оставалась уделом дипломатов. Не было всеобщего желания изъять ведение международных дел из рук профессионалов или просто обратить серьезное и систематическое внимание на то, что они делают.

Война 1914–1918 гг. положила конец представлениям о том, что война – дело только профессиональных военных, и вследствие этого развеялось соответствующее мнение, что международная политика может быть благополучно оставлена профессиональным дипломатам. Кампания за доступность информации о международной политике началась в англоговорящих странах в форме агитации против секретных соглашений и недостатка фактической информации как одной их причин войны. Но вину за секретные соглашения следует отнести не на счет греховности правительств: вина – в безразличии народов. Каждый знал, что такие соглашения были заключены, однако перед войной немногие хотели что-то узнать относительно них или рассматривали их как нежелательные. Агитация против них стала фактом огромной важности. Ее можно оценить как первый признак требования доступности международной политики и как признак рождения новой науки.

Цель и анализ в политической науке

Как известно, “желание – отец мысли”, и это выражение совершенно точно описывает процесс размышления нормального человека. Оно истинно для естественных наук, но в еще большей степени истинно для политической науки. В естественных науках различие между исследованием фактов и целью, с которой они должны быть соотнесены, имеет не только теоретическое основание, но и постоянно подтверждается практикой. Ученый, участвующий в лабораторном исследовании причин рака, возможно, первоначально был вдохновлен целью искоренить эту болезнь. Но эта цель, строго говоря, не соотносится с исследованием и отделима от него. Его результаты не могут сообщить больше того, что содержат в себе факты. Оно не может изменить содержание фактов, так как факты существуют независимо от того, что думает о них любой человек.

В политических науках, объект – человеческое общество, подобные факты отсутствуют. Исследователь исходит из желания излечить некоторые болезни государства. Среди причин болезни он диагностирует тот факт, что обычно люди реагируют определенным образом на определенные условия. Но этот факт несопоставим с тем фактом, что человеческие органы реагируют определенным способом на определенные лекарства. Этот политический факт при желании может быть изменен, а желание, уже существующее в уме исследователя, может быть распространено как результат его исследования на значительное число [c.54] других людей с целью сделать его эффективным. В отличие от естественных наук цель в политической науке соотносима с исследованием и не может быть отделена от него. Она играет самостоятельную роль – роль одного из фактов. В теории без сомнения может быть проведено различие между ролью исследователя, который устанавливает факты, и ролью практика, который принимает решение об истинной причине действия. В практике одна роль незаметно переходит в другую. Цель и анализ становятся одновременно и элементами, и совокупностью разных процессов.

Это положение может быть проиллюстрировано на нескольких примерах. Когда К. Маркс писал “Капитал”, он был вдохновлен целью покончить с капиталистической системой так же, как исследователь причин рака вдохновлен целью покончить с этой болезнью. Но факты, касающиеся капитализма, в отличие от фактов, касающихся рака, зависят от отношения к ним людей. Анализ Маркса был нацелен на то, чтобы изменить это отношение, и фактически он изменил его в процессе анализа фактов. Попытка провести различие между Марксом-ученым и Марксом-пропагандистом – бессмысленный спор по пустякам. Еще один пример. Финансовые эксперты, которые летом 1932 г. сообщили британскому правительству о возможности конвертировать 5% военной ссуды по курсу 3,5% без сомнения основывали свой совет на анализе определенных фактов; но эти факты, став известными финансовому миру, сделали данное действие успешным. Анализ и цель здесь неразрывны. Это касается не только мнения профессионалов или студентов, изучающих политические факты. Каждый, кто читает политическую хронику, посещает политические митинги или обсуждает политику со своим соседом, в той же степени является студентом, изучающим политическую науку; и то мнение, которое у него формируется, становится (особенно, но не исключительно в демократических странах) фактором в ходе политических процессов. Политическая мысль – сама по себе форма политического действия. Политическая наука – наука не только о том, что есть, но и о том, что должно быть.

Утопия и действительность

Склонность игнорировать то, что было, и рассматривать то, что должно быть, и склонность выводить то, что должно быть, из того, что было и что есть, определяют противоположные отношения к любой политической проблеме. Как говорил Альбер Сорель, “это вечный спор между теми, кто воображает, что мир будет соответствовать их политике, и теми, кто старается, чтобы их политика соответствовала реалиям [c.55] мира”. Описание и разработка этой антитезы может навести на размышления при анализе текущего кризиса международной политики.

Свободная воля и детерминизм

Антитеза утопии и действительности в некоторых аспектах может быть сопоставлена с антитезой свободной воли и детерминизма. Утопист – всегда волюнтарист: он верит в возможность более или менее радикального отрицания действительности и замены ее утопией благодаря акту воли. Реалист анализирует предопределенный курс развития, который он бессилен изменить. Как писал Гегель в предисловии к “Философии права”, для реалиста философия всегда “приходит слишком поздно”, чтобы изменить мир. Старый порядок “не может быть омоложен”, он может быть “только познан” посредством философии. Утопист, взгляд которого устремлен лишь в будущее, размышляет в терминах творческой спонтанности. Реалист, взгляд которого направлен в прошлое, – в терминах причинности. Все здоровые человеческие действия и, следовательно, все здравые мысли должны устанавливать равновесие между утопией и действительностью, между доброй волей и детерминизмом. Абсолютный реалист, безоговорочно принимая причинную последовательность событий, лишает себя возможности изменить действительность. Абсолютный утопист, отрицая причинную последовательность, лишает себя возможности понять или действительность, которую он стремится изменить, или процессы, с помощью которых она может быть изменена. Основной недостаток утопистов – наивность; основной недостаток реалистов – бесплодие.

Теория и практика

Антитеза утопии и действительности совпадает также с антитезой теории и практики. Утопист считает политическую теорию нормой, которой должна соответствовать политическая практика. Реалист расценивает политическую теорию как своего рода систематизацию политической практики. Отношения теории и практики были признаны в недавнем прошлом одной из центральных проблем политической мысли. И утопист, и реалист искажают эти отношения. Утопист, намеревающийся распознать взаимозависимость цели и факта, рассматривает цель как единственно уместный факт и постоянно формулирует желательные суждения в изъявительном наклонении. Американская Декларация независимости утверждает, что “все люди созданы равными”, господин Литвинов говорит, что “мир неделим”, а сэр Норман Анжел полагает, что “биологическое разделение человечества на независимые [c.56] враждующие государства [является] научной глупостью”. Тем не менее известно, что не все люди рождаются равными даже в Соединенных Штатах; что Советский Союз может оставаться в состоянии мира, в то время как все его соседи находятся в состоянии войны; и мы должны, вероятно, вспомнить о зоологах, которые описали тигра-людоеда как “научную глупость”. Эти суждения подобны пунктам политической программы, замаскированным под констатацию факта, и утопист обитает в сказочной стране таких “фактов”, отдаленный от мира действительности, где могут наблюдаться противоположные факты.

Реалист понимает, что эти утопические суждения – не факты, а стремления, и показывают желаемое, а не действительное состояние, он утверждает, что рассматриваемые как стремления эти суждения являются не априорными, но наблюдаются в реальном мире таким образом, который утопист не в состоянии понять полностью. Поэтому для реалиста равенство людей – идеология неимущего, стремящегося подняться до уровня привилегированного; неделимость мира – идеология государств, которые по каким-то причинам уязвимы для нападения и поэтому стремятся убедить всех, что нападение на них должно вызывать озабоченность у других, более удачно расположенных государств; неуместность государственного суверенитета – идеология доминирующих держав, которые рассматривают суверенитет других государств как препятствие для использования своего преобладающего положения. Как предварительное условие всякой серьезной политической науки необходимо выявление основ утопической теории. Однако реалист, отрицая любое априорное качество политических теорий и доказывая, что свои основы эти теории берут в реальности, скатывается в детерминизм, который утверждает, что теория – не более чем рационализация обусловленной и предопределенной цели, что она абсолютно бесполезна и не способна изменить ход событий. Итак, утопист рассматривает цель как единственный и окончательный факт, а реалист видит в цели простое механическое следствие других фактов. Если мы признаем, что эта механизация человеческой воли и человеческого стремления несостоятельна и нетерпима, то мы должны признать, что теория, поскольку она развивается из практики и переходит в практику, играет собственную преобразующую роль. Вопреки мнению реалиста политический процесс не состоит только из последовательности явлений, управляемых в соответствии с механическими законами причинной обусловленности; но вопреки мнению утописта он не является только воплощением в практику теоретических истин, развитых из их внутренней сущности мудрыми и дальновидными людьми. Политическая наука должна быть основана на признании взаимозависимости теории и практики, [c.57] которая может быть достигнута только путем комбинации утопии и реальности.

Интеллектуал и бюрократ

Конкретное выражение антитезы теории и практики в политике – противоречие между “интеллектуалом” и “бюрократом”, первый из которых обучен думать главным образом в априорных терминах, а второй опытным путем. Интеллектуал находится среди тех, кто стремится подчинить практику теории, и это вполне естественно, поскольку интеллектуалы склонны считать, что их мысли не обусловлены внешними силами, и думать о себе как о лидерах, чьи теории служат побудительным мотивом для так называемых людей действия. Это во многом обусловлено тем, что все интеллектуальное мировоззрение последних двух веков было окрашено математическими и естественными науками. В свете этого выработка общего принципа и рассмотрение примеров были приняты большинством интеллектуалов как необходимая основа и отправная точка любой науки. В этом отношении утопизм со своим упором на общие принципы представляет типичный интеллектуальный подход к политике.

В. Вильсон, пример наиболее яркого современного интеллектуала в политике, “выделяется описанием основных принципов... Его политический метод... состоял в том, чтобы основывать свои взгляды на широких и простых принципах, избегая обязательств по специфическим мерам”. Некоторые общие принципы типа “национальное самоопределение”, “свободная торговля” или “коллективная безопасность” (каждый из которых реалисты признают конкретным выражением специфических условий и интересов) принимаются как абсолютный стандарт, и политика оценивается как хорошая или плохая в зависимости от степени соответствия этим принципам или отклонения от них. На современном этапе интеллектуалы являются лидерами любого утопического движения, и вклад, который утопизм внес в политический прогресс, – в значительной мере их заслуга. Характерная слабость утопизма и одновременно характерная слабость политических интеллектуалов – неспособность понять действительность, как и способ, которым в нее внедрены их собственные стандарты. “Они могли бы дать своим политическим стремлениям, – писал Мейнек (Meinecke) о роли интеллектуалов в предвоенной немецкой политике, – дух чистоты и независимости, философского идеализма и возвышенности над конкретной игрой интересов... но из-за болезненного сочувствия реалистическим интересам фактической государственной жизни они быстро опускаются от возвышенного к экстравагантному и эксцентричному”. [c.58]

Часто доказывалось, что интеллектуалы менее ангажированы в своих размышлениях, чем группы, чья последовательность зависит от общих экономических интересов, и поэтому интеллектуалы занимают выгодную позицию au dessus de la melee².

Еще в 1905 г. Ленин критиковал “старомодное представление о том, что интеллигенция способна... занять положение вне классов”. Недавно это представление было возвращено к жизни доктором Мангеймом, который доказывает, что интеллигенция, являющаяся “относительно бесклассовой” и “социально одинокой”, суммирует в себе все интересы, пронизывающие социальную жизнь, и поэтому может быть наиболее беспристрастной и объективной. В некотором ограниченном смысле это истинно. Но любое преимущество, следующее из этого, сводится на нет из-за неспособности действовать, обусловленной отделением от масс, чье отношение – определяющий фактор в политической жизни. Даже тогда, когда иллюзия лидерства современных интеллектуалов была наиболее сильной, они часто оказывались в положении офицеров, чьи отряды были готовы следовать за ними в спокойные времена, но могли покинуть их при любом серьезном событии. В Германии и других европейских странах демократические конструкции 1919 г. были созданы трудом интеллектуалов и характеризуются высокой степенью теоретического совершенства. Но в период кризиса они перестали действовать почти повсюду из-за отсутствия прочного доверия населения. Интеллектуалы Соединенных Штатов играли основную роль в создании Лиги Наций, и большинство их остались ее открытыми сторонниками. Однако основная масса американцев, последовав вначале за своими лидерами, отклонила Лигу, когда настал критический момент. В Великобритании, благодаря энергичной пропаганде, интеллектуалы добились подавляющей поддержки документа для Лиги Наций, но когда он потребовал действий, которые могли бы повлечь за собой реальные последствия для населения, правительства предпочли бездействие и протесты интеллектуалов не вызвали заметной реакции в стране.

Бюрократический подход к политике в основе своей эмпиричен. Бюрократ пытается обращаться к каждой специфической проблеме на основе “ее достоинств”, избегать формулировки принципов и продолжать придерживаться правильного курса, который он определяет благодаря интуитивному процессу, ставшему следствием большого опыта, а не рассуждения. “Никаких общих случаев не существует, – утверждает французское должностное лицо, представляющее свою страну в Собрании Лиги Наций, – существуют только конкретные случаи”. В своей [c.59] ненависти к теории бюрократ походит на человека действия. “On s’engage, puis voit”³ – девиз не одного известного генерала. Превосходство британской государственной службы объясняется частично той легкостью, с которой бюрократический менталитет приспосабливается к эмпирической традиции британской политики. Совершенный государственный служащий соответствует образцу популярного английского политического деятеля, который испытывает отвращение к письменным конституциям и соглашениям и. руководствуется прецедентом, чувством правильности решения. Без сомнения, этот эмпиризм обусловлен определенной точкой зрения и отражает консервативные традиции английских политиков. Бюрократ, возможно, более явно, чем любой другой слой сообщества, связан с существующим порядком, поддерживанием традиции и принятием прецедента как “безопасного” критерия действия. Поэтому бюрократия, легко перерождаясь в твердый и пустой формализм, заявляет о неком понимании соответствующих процедур, которое недоступно даже самому интеллектуальному постороннему. “Experience vaut mieux que science”⁴ – типичный бюрократический девиз. “Навыки в изучении науки, – писал Брюс, высказывая широко распространенное мнение, – дают немного для того, чтобы люди стали мудрыми в политике”. Когда бюрократ, желая отказаться от предложения, критикует его, он называет его “академическим”. Практика, а не теория, бюрократическое научение, а не интеллектуальный блеск, по мнению бюрократа, является школой политической мудрости. Бюрократ рассматривает политику как самоцель. Стоит отметить, что и Макиавелли, и Фр. Бэкон были бюрократами.

Эта фундаментальная антитеза между интеллектуальным и бюрократическим способами мышления, всегда и всюду латентная, проявилась в последние полстолетия и там, где ее едва ли искали, – в рабочем движении. В 1887 г. Энгельс поздравил немецких рабочих с тем, что они “принадлежат к наиболее теоретической нации в мире и сохранили то теоретическое понимание, которое было почти полностью потеряно так называемыми классами в Германии”. Он противопоставил это счастливое обстоятельство тому “безразличию ко всей теории, которая является одной из главных причин медленного развития английского рабочего движения. Через сорок лет другой немецкий автор подтвердил это наблюдение. Теоретический анализ марксистской доктрины стал одной из основных забот ведущих немецких социал-демократов, и многие аналитики полагают, что это однобокое интеллектуальное развитие во многом способствовало краху партии. Британское рабочее движение [c.60] до последних лет сторонилось теории. В настоящее время отсутствие понимания между интеллектуалами и профсоюзами составляет источник известных затруднений для Лейбористской партии. Деятель профсоюзного движения обычно оценивает интеллектуала как утопического теоретика, не имеющего опыта в решении практических проблем движения, а интеллектуал осуждает лидера профсоюза как бюрократа. Текущие конфликты между фракциями в рамках партии большевиков в Советской России частично объясняются как конфликты между “партийной интеллигенцией”, представленной Бухариным, Каменевым, Радеком и Троцким, и “партийным механизмом”, представленным Лениным, Свердловым (до его смерти в 1919 г.) и Сталиным.

Оппозиция интеллектуал – бюрократы была особенно очевидна в сфере иностранных дел в Великобритании в течение последних 20 лет. В период Первой мировой войны организация утопических интеллектуалов – Союз демократического контроля – старалась популяризировать свое представление о причинах войны, согласно которому она разразилась в значительной степени из-за того, что во всех государствах контроль за сферой иностранных дел осуществлялся со стороны профессиональных дипломатов. В. Вильсон полагал, что мир будет гарантирован, если международные проблемы будут улаживать не дипломаты или политические деятели, пытающиеся обслужить собственные интересы, а беспристрастные ученые – географы, этнологи, экономисты – те, кто изучал затрагиваемые проблемы”. В Лиге Наций длительное время господствовало подозрительное отношение к бюрократам, особенно к дипломатам, и предполагалось, что Лига внесет значительный вклад в решение международных проблем, если заберет международные дела из рук реакционных министерств иностранных дел. Представляя проект Соглашения на пленарной сессии Мирной конференции, Вильсон утверждал, что “если совещательный орган Лиги Наций станет просто органом должностных лиц, представляющих различные правительства, народы мира не будут гарантированы от того, что некоторые из ошибок, сделанных, по общему признанию, должностными лицами, не будут повторены”. Позже, в Палате общин лорд Сесил был более критичен: “Мой опыт участия в Мирной конференции приводит к выводу о том, что пруссаки существуют не только в Германии. Имеется также... традиция официальных классов... Вы не можете отрицать, что представители их среды обычно думают, что все то, что существует, достойно одобрения”. На Втором Собрании (Палаты общин) лорд Сесил добился поддержки “общественного мнения”, которое, как предполагалось, представляла Лига против “официальных классов”: такого рода обращения часто звучали в течение следующих десяти лет. [c.61]

Со своей стороны, бюрократ также не доверяет мессианскому рвению восторженных интеллектуалов в вопросах коллективной безопасности, мирового порядка и общего разоружения – принципов, которые кажутся ему продуктом чистой теории, далекой от практического опыта. Проблема разоружения иллюстрировала это расхождение в представлениях. Для интеллектуала общий принцип прост, а предполагаемые трудности его реализации состоят в преградах со стороны “экспертов”. Для эксперта бессмыслен и утопичен сам общий принцип: возможно ли сокращение вооружений; если же оно возможно, то тогда вопрос переходит в “практическую” плоскость и будет решаться в каждом случае “в соответствии с его особенностями”.

Левые и правые

Антитезы утопии и действительности, теории и практики далее воплощаются в антитезах радикал – консерватор, левые – правые, хотя было бы не совсем правильно утверждать, что партии, носящие эти ярлыки, всегда представляют рассматриваемые основные течения. Но радикал, как правило, – утопист, а консерватор – реалист. Интеллектуал, человек теории, будет тяготеть к левым так же естественно, как бюрократ, человек практики, будет тяготеть к правым. Следовательно, правые слабы в теории и не принимают идеи. Характерная слабость левых – неумение перевести теорию в практику; в этом принято винить бюрократов, но такое неумение более свойственно утописту. “Левые имеют причину (Vernunft), правые имеют мудрость (Verstang)”, – писал нацистский философ Мёллер Ван дер Брук (Moeller Van der Bruck). Со времен Берка (Burke) английские консерваторы всегда отвергали возможность выведения политической политики логическим путем из политической теории. “Следовать только силлогизму – быстрый путь к бездонной яме”, – утверждает лорд Болдуин; это настоящая проповедь воздержания от строгих логических способов мышления. Г-н Черчилль отказывается верить, что “экстравагантная логика в доктрине” доступна и привлекательна для британского избирателя. Наиболее четкое определение отношения правых и левых к внешней политике дал Г. Невилл Чемберлен в речи в Палате общин, где он отвечает на критику лейбористов:

“Что вы подразумеваете под внешней политикой? Вы можете говорить, что внешняя политика должна поддерживать мир. Вы можете говорить, что она должна защищать британские интересы. Вы можете говорить, что она должна использовать наше влияние правильного против неправильного, насколько Вы можете отличить правильное от неправильного. Вы можете устанавливать все эти общие принципы, но это [c.62] – не политика. Если же Вы хотите заниматься внешней политикой, Вы должны рассматривать конкретные ситуации и определять, какое действие или бездействие является подходящим для каждой конкретной ситуации. Это то, что я подразумеваю под политикой. Вполне понятно, что, поскольку ситуации и условия в сфере иностранных дел непрерывно изменяются изо дня в день, внешняя политика не может быть заявлена раз и навсегда – она должна быть применима к каждой возникающей ситуации”.

Интеллектуальное превосходство левых редко подвергается сомнению. Левый обдумывает принципы политического действия и развивает для государственных деятелей идеалы, к которым необходимо стремиться. Но у левого недостаточно практического опыта, который нарабатывается в результате контакта с действительностью. В Великобритании, начиная с войны, серьезная проблема была .связана с тем, что левые, получая управление на небольшие периоды времени, располагали лишь незначительным опытом административной практики и поэтому они стали в еще большей мере партией чистой теории. В то же время правые, будучи некоторое время в оппозиции, имели немного возможностей к совершенствованию теории с учетом недостатков практики. Интересно, что интеллектуалы попытались играть все более значимую роль на совещаниях британских левых, которые недавно стали объектом упреков премьер-министра из-за “повторяющихся клише и фраз, которые когда-то имели некоторое значение, но не имеют его сегодня” и из-за того, что они готовы к “попаданию в любую западню, если только она имеет знакомое название”. Это характерные недостатки интеллектуала в политике. В Советской России партия, находящаяся у власти, все более отказывается от теории в пользу практики, постепенно забывая о своем революционном происхождении. История показывает, что всюду, когда левые партии или политические деятели входят в контакт с действительностью – выполняют функции непосредственного политического управления, они обычно отказываются от доктринального .утопизма и сдвигаются вправо, часто сохраняя свои левые ярлыки, что усиливает беспорядок в политической терминологии.

Этика и политика

Наиболее фундаментальная из всех антитеза утопии и реальности вошла в различные концепции соотношения политики и этики. Антитеза между миром ценностей и миром сущности неявно подразумевается в дихотомии цели и факта и глубоко внедрилась в человеческое сознание и политическую мысль. Утопист основывает этические нормы, которые подразумевают независимость от политики, и стремится подогнать [c.63] под них политику. Реалист не может логически принимать какие-либо нормы как ценность. В его представлении абсолютные нормы утопистов обусловлены и продиктованы социальным порядком и поэтому являются политическими. Этика может быть только относительной, а не универсальной.

Этика должна интерпретироваться в терминах политики, и поиск этической нормы вне политики обречен на наудачу. Идентификация потусторонней действительности с высшим благом, которая в христианстве обеспечивается догматизмом, реалистом достигается через предположение, что не существует другого блага, чем принятие и понимание действительности...

Природа политики

Человек всегда жил в группах. Самая малая человеческая группа – семья – с очевидностью необходима для продолжения человеческого рода. Но, насколько известно, с самых примитивных времен люди формировали постоянные группы, более крупные, чем отдельная семья, и одной из функций такой группы было регулирование отношений между ее членами. Политика имеет дело с поведением людей в таких организованных постоянных или полупостоянных группах. Все попытки выводить природу общества из предполагаемого поведения человека, находящегося в изоляции, – чистая теория, поскольку нет причин предполагать, что человек жил когда-либо именно так. Аристотель заложил основу всех обоснованных размышлений относительно политики, когда заявил, что человек по своей природе – политическое животное. Человек в обществе реагирует на другого индивида одним из двух противоположных способов: либо он проявляет эгоизм или желание утвердить себя за счет других; либо он проявляет общительность или желание сотрудничать с другими индивидами, вступать во взаимные отношения доброжелательности и дружбы и даже подчиняться другим индивидам... Ни одно общество не сможет существовать, если значительная доля его членов не проявляет желания сотрудничать и взаимной доброжелательности. Но чтобы в обществе возникла и поддерживалась необходимая солидарность, требуется некоторая санкция, которая применяется управляющей группой или индивидом, действующим от имени общества. В большинстве примитивных обществ членство добровольное, и санкция может применяться только для изгнания индивида из группы.

Особенность политического общества, которое в современном мире имеет форму государства, состоит в том, что членство в нем обязательно. Государство, подобно другим обществам, основано на наличии [c.64] общих интересов и обязательств своих членов. Для достижения лояльности и повиновения управляющая группа регулярно осуществляет принуждение, которое неизбежно означает, что она управляет подчиненными и “эксплуатирует” их в собственных целях. Отсюда следует двойственный характер политического общества. Так, профессор Ласки утверждает, что “каждое государство построено на совести людей”. С другой стороны, антропология, так же как современная история, учит, что “война представляется главной силой в создании государства”, да и сам профессор Ласки в другом месте заявляет, что “наша цивилизация скрепляется скорее страхом, чем доброй волей”. Но между этими противоположными взглядами нет противоречия, как и между теми, когда Том Пейн в “Правах человека” требует противопоставить Берка и дилемму, по которой “правительства возникают или из круга людей, или над людьми”. Суть в том, что необходимы оба процесса. Принуждение и сознание, вражда и доброжелательность, защита своих прав и подчинение присутствуют в каждом политическом обществе. Государство создано из этих двух противоречивых аспектов человеческой природы. Утопия и действительность, идеал и институты, этика и власть неразрывны.

В создании Соединенных Штатов, как писал современный американский автор, “Гамильтон стоял за силу, богатство и власть, Джефферсон – за американскую мечту”; и тем не менее, одновременно власть и мечта были необходимыми компонентами. Если это справедливо, мы можем сделать важное заключение. Утопист, мечтающий о том, что в политике можно обойтись без отстаивания своих прав и основывать политическую систему, на этических нормах, так же неправ, как и реалист, который полагает, что альтруизм – иллюзия и любое политическое действие основано на своекорыстии. Обе эти ошибки оставили свой след на популярной терминологии. Термин “политика с позиции силы” часто используется в отрицательном смысле, как будто элемент власти или защиты своих прав в политике есть что-то неправильное и этот элемент должен был быть устранен из здоровой политической жизни. Наоборот, отдельные авторы, которые являются, строго говоря, реалистами, предлагают считать политику наукой о власти и защите своих прав и исключать из нее действия, вдохновленные моралью и нравственностью. Профессор Катлин представляет Homo Politicus как того, кто “стремится приводить волю других в соответствие со своей собственной волей таким образом, чтобы он мог лучше достичь своих собственных, целей”. Такая терминологическая непоследовательность вводит в заблуждение. Политика не может быть отделена от власти. Но Homo Politicus, который преследует только цели власти, – такой же нереальный миф, [c.65] как Homo Economicus, преследующий только выгоду. Политическое действие должно быть основано на координации этики и власти.

Эта истина имеет как практическое, так и теоретическое значение. В политике фатально игнорировать и власть, и этику. Судьба Китая в XIX столетии – иллюстрация того, что случается со страной, которая верит в моральное превосходство собственной цивилизации и презирает методы власти. Либеральное правительство Великобритании плохо кончило весной 1914 г., потому что стремилось проводить ирландскую политику, основываясь только на моральном авторитете власти, без эффективной поддержки военной власти (скорее, прямо отвергая ее). В Германии классическим примером бессилия идей, отделенных от власти, стала Франкфуртская ассамблея 1848 г., а Веймарская республика разрушилась по той причине, что многие из политических целей, которые она преследовала (фактически почти все из них, кроме противостояния коммунистам), не были подкреплены эффективной военной властью или активно противопоставлялись ей. Утописты, которые полагают, что демократия не основана на силе, отказываются признавать эти неприятные факты.

С другой стороны, реалисты, которые верят, что если они заботятся о власти, то моральные идеи будут заботиться о себе сами, также ошибаются. Самая современная форма этой доктрины реализована в широко известном высказывании: “Сила должна дать моральным идеям время, чтобы они пустили корни”. На международной арене этот аргумент использовали в 1919 г., т.е., кто, будучи неспособными защищать Версальский договор на моральных основаниях, утверждали, что начальный акт власти проложит путь к последующему моральному успокоению. История сделала немного, чтобы подтвердить эту удобную уверенность. Та же ошибка сейчас неявно выражена в часто высказываемом пожелании, что целью нашей политики должно стать восстановление Лиги Наций, которая будет способна сдерживать политического агрессора военными средствами, а впоследствии будет работать над тем, чтобы уменьшить справедливые и реальные обиды. В реальности, как только враг сокрушен или “агрессор” сдержан силой, “впоследствии” не происходит. Иллюзия, что можно отдать приоритет власти, а за этим последует этика, столь же опасна, как и иллюзия, что приоритет можно отдать морали, а за ней непосредственно последует власть.

Прежде чем приступить к рассмотрению соответствующих ролей власти и этики в политике, проанализируем взгляды тех, кто хотя и далек от реалистов, отождествляет политику с властью и полагает, что моральные концепции должны быть в целом исключены из политики. Согласно этим взглядам, существует антиномия между политикой и этикой, поэтому моральный человек не будет иметь никакого [c.66] отношения к политике. Этот тезис достаточно привлекателен и появляется в различные периоды истории и в различных контекстах. Он принимает по крайней мере три основные формы.

I. Наиболее простой его формой является доктрина непротивления. Моральный человек признает существование политической власти как зла, но расценивает использование власти к сопротивлению как еще большее зло. Это основа таких доктрин непротивления, как доктрины Иисуса, Ганди, современного пацифизма. Их суть – бойкот политики.

II. Вторая форма антитезы политики и этики – анархизм. Государство как основной орган политической власти является “наиболее ужасным, наиболее циничным и наиболее полным отрицанием гуманности”. Анархист будет использовать власть для свержения государства. Но революционную власть он не рассматривает как политическую власть, трактует ее как непосредственное восстание оскорбленной индивидуальной совести. Эта власть не стремится создать новое политическое общество, чтобы занять место старого, а пытается создать моральное общество, в котором власть и, следовательно, политика полностью устранены. Реализация принципов Нагорной проповеди, как недавно отметил английский богослов, означала бы “неожиданную смерть цивилизованного общества”. Анархист намеревается уничтожить “цивилизованное общество” от имени Нагорной проповеди.

III. Третья школа мысли начинает с той же предпосылки – антитезы между этикой и политикой, но приходит к абсолютно противоположному заключению. Предписание Иисуса “Кесарю кесарево, а Богу Богово” подразумевает сосуществование двух отдельных сфер: политической и моральной. Но моральный человек обязан помочь политику или во всяком случае не мешать ему в решении его неморальных функций. “Позвольте каждой душе отдаться более высоким полномочиям, а власть имущих предоставить богу”. Таким образом, политика признается необходимой, но отличной от морали. Эту мысль, которая осталась без внимания в Средневековье, когда церковная и светская власти были теоретически едины, восстановил Лютер, чтобы достичь компромисса между преобразованной церковью и государством. Лютер “в гневе обратился к крестьянам, когда они попытались превратить духовное царство в земное, предполагая, что принципы Евангелия имеют социальное значение”. Разделение функций между кесарем и Богом подразумевается в самой концепции “основания” церкви. Эта традиция была более постоянна и более эффективна в лютеранской Германии, чем где-нибудь еще. “Мы не консультируемся с Иисусом, – писал немецкий либеральный пастор XIX в., – когда мы обеспокоены вещами, которые относятся к области строительства государственной и политической экономии”. Бернарди заявил, что “христианская этика является индивидуальной [c.67] и социальной по своей природе и не может быть политической”. Такое отношение выражает современный богослов Карл Барт (Karl Barth), который настаивает, что политическое и социальное зло – необходимый продукт греховной природы человека и поэтому человеческие усилия по их искоренению бесполезны. Доктрина, согласно которой христианская этика не имеет отношения к политике, энергично поддержана нацистским режимом. Это представление в своей основе отличается от представлений реалистов, которые полагают, что этика может выступать в качестве одной из функций политики...

Теория разделения сфер политики и этики привлекательна для тех, кто хочет обойти неразрешимую проблему поиска морального оправдания использования силы. Но в конечном счете это мало кого может удовлетворить.

Непротивление и анархизм – решения отчаяния, которые, кажется, находят благоприятную почву только там, где люди лишены надежды достичь какие-либо цели политическим действием; и попытка отделить Бога от кесаря противоречит глубоко укоренившемуся желанию человека свести представления о мире к некоторому моральному порядку. Мы, если учитывать долгосрочную перспективу, не удовлетворены верой в то, что хорошее в политическом отношении плохо в нравственном, но мы не можем ни сделать власть моральной, ни отделить власть от политики, т.е. перед нами дилемма, которая не может быть полностью решена. Пути утопии и действительности никогда не совпадают. Идеал не может быть институциализован, а институт идеализирован. “Политика к концу истории, – пишет доктор Нибур, – будет областью, где встречаются совесть и власть, где этические и принудительные факторы человеческой жизни проникнут друг в друга и приведут к предварительным и нелегким компромиссам”. Компромиссы, подобно решениям других человеческих проблем, останутся нелегкими и предварительными. Но необходимая часть любого компромисса – это та, что оба фактора должны быть приняты во внимание... [c.68]

Примечания

¹ Оригинал: The Twenty Years Crisis: 1919–1939. An introduction to the Study of International Relations / By Carr Edward Hallet (перевод Н.В. Левашовой).

² Над схваткой (фр.).

³ “Ввяжемся, а там посмотрим” (фр.).

⁴ “Опыт стоит больше, чем наука” (фр.).

Цыганков П.А.

Теория политического реализма: