Как не превратить свою жизнь в царство антихриста

Известно, что добродетели превращаются в свою противоположность при отсутствии такого качества, как рассуждение. Если нет рассуждения, тогда легко назвать скряжничество бережливостью, дерзость хра­бростью, а трусость предусмотрительностью. Все до­бродетели превращаются в карикатуру при отсутствии духовного рассуждения. Вот почему великие отцы на­зывали рассуждение большей и высшей добродетелью. Иначе вся жизнь — это «медвежья услуга», когда, же­лая убить муху, раскраивают череп спящему другу. Иначе — «на блох осердясь, и тулуп в печь». Это труд­ный и непраздный вопрос. Человека можно сгноить и замучить под видом христианского воспитания, стоит только криво уразуметь что-то из отеческого наследия.

Примеры? Да сколько угодно! Спившиеся и затрав­ленные попы под крылом у «странных» святителей; бег­лые монахи, которые нигде не могут найти места; люди, горевшие в юности, но начавшие коптить в зрелости и откровенно смердеть под старость — все это не случай­ные типы нашей церковности. Почему Алеши Карамазо­вы превращаются в Смердяковых? В чем здесь дело? Предлагаю такой взгляд на вопрос: какая добродетель наиболее превозносится нами?

Ответа долго искать не придется. Смирение и по­слушание. Вот они-то и извращаются у нас столетия­ми, портя всю жизнь так, как зловонные мухи портят мазь мироварника.

Христиане ничего не имеют против подлинного смирения, вознесенного Господом, и послушания, Им Самим во имя Отца исполненного. Но пусть тот, кто считает себя христианином, однажды спросит себя: во что извращается смирение, зная, что всякая доброде­тель извращается во что-то? Щедрость извращается в мотовство, а аскетизм — в изуверство. Смирение, сле­довательно, извращается в трусость, затюканность, бе­зынициативность. Не нужно путать эти понятия и со­стояния. Совершенный Божий человек, по учению апостола Павла, должен быть смирен, но он должен быть и на всякое благое дело приготовлен, как гово­рится несколько раз в Послании к Титу. Кроток был Моисей, водивший Израиля и убивавший врагов. Сми­рен был Суворов, не проигрывавший сражений. Не нужно рифмовать со смирением кислый вид. Смире­ние — это другое.

Если человек не готов ни на какое доброе дело, не бодр, но, напротив, загнан под некий плинтус, уни­жен, бессловесен, лишен инициативы, низведен до со­стояния мебели, то какое же это смирение? Тот, кто сознательно культивирует среди своих послушников подобный «подвид» смирения, просто преступник. Даже духовный преступник, поскольку светский за­кон в тонкости духовных дефиниций не вникает, да и не может.

Есть, ой, есть немало духовных лжевождей, которые только и разглагольствуют о смирении, сами будучи гордыми, как демоны, и любящими данную тему толь­ко из одного желания иметь под рукой безмолвное ста­до, шелестящее одеждами при удалении на исполнение любого приказа. Может, при благоверных царях не­мецких кровей и при загруженной трудами Тайной канцелярии сей вид смирения и признавался за един­ственно верный, но уже пора поставить вещи на свои места. Пора перестать называть тьму — светом, а слад­кое — горьким. Смиренный человек — это все еще че­ловек, то есть существо, наделенное свободной волей и отвечающее само за себя перед Богом. Кто мыслит ина­че, тот, видимо, преждевременно записал себя в святые, но никто не рискнет эксгумировать его «мощи».

Так же, как и смирение, можно извратить и послу­шание. Кто-то где-то вычитал, что послушник поливал сухую палку среди пустыни, пока на ней не вырос апельсин или лимон. Какая красота! И вот уже некий начальник, и близко не стоящий рядом с тем отцом древнего Патерика, даже отдаленно не разумеющий образ его мыслей, рад стараться. Он готов втыкать су­хие палки в какую угодно землю и заставлять людей их поливать в надежде обрести «плод послушания». Жизнь многих самодуров как раз и заключается в том, чтобы утыкать вокруг себя все сухими палками и за­ставить всех их поливать. Сию гадость можно времена­ми терпеть на пределе возможностей, но называть ее нормой и культивировать есть грех против самой Церкви и Духа, Ею управляющего.