Но Иван, узнав, что он так просто получит документ за среднюю школу, сразу заявил Ганне: «Бросай школу. Нечего мотаться по ночам, оставлять одного дома Сашу».

Сыграла не последнюю скрипку и мать Ивана, женщина, не умевшая ни писать, ни читать. Она прислала письмо, написанное Машей: «Бачила твою тёщу, говорила, что Ганна пошла в вечернюю школу. Ты, Иван, мабуть уже рехнулся? Та где ж було, чтоб замужняя баба ходила в школу? Не в школу у тебя ходит, а где-то блындает по ночам… А чего ж и не гулять? Кормишь, одеваешь як барыню, то чего ж и не погулять? Баба с жиру и бесится… А ещё и от безделия… Кому скажу около колодца, когда хожу по воду, так все ахают и считают, что она с тебя веревки вьёт и лапти плетёт… Прости ты меня. Бо знаю, что сейчас её будешь учить, а у них дома ещё вон какая когала, так всех и вытягивать в люди? Влип ты, Иванэ, ох и здорово влип в эту семью оборванцев…»

Слова Ивана обожгли сразу Ганну:

− Но меня никто в вашу заочную школу не возьмёт? Кроме того: не бумажка мне нужна, а знания. Школу я не брошу. Ты сам мне раньше говорил об учёбе…

Надежды на мужа давно пошатнулись. Теперь это был другой человек. Он не пел ей больше свои серенады и довольно давно. Не читали, как раньше, вместе книги, не обсуждали их содержание и достоинства. Любовная эпопея повертелась серпантином и где-то затерялась в дебрях бытия.

Каждое лето Иван сам уезжал на курорт, хотя другие офицеры брали с собой и жён. Не все, но многие всё-таки брали». А сам ли Иван ездил на те курорты?» − часто думалось Ганне.

− А я тебе запрещаю ходить в школу, нечего там делать. А будешь ходить, то не увидишь от меня ничего: будешь сама носить воду, рубить дрова, деньги буду давать только на сына. Как алименты. Запомни: «Бачилы очи шо брали, то ешьте, хоть повылазьте…» Знаешь эту пословицу? Ага, знаешь… Ну вот и учись сама… По вечерам сидеть с Сашкой не буду. Ты в один конец, я – в другой…

Итак, всё рухнуло. То было «хорошо», а теперь стало «ещё лучше». Приходилось двухлетнего сына закрывать одного, ставить около кроватки горшок, включать настольную лампу: «Спи, сынок, маме нужно в школу… Проснёшься – то не плач, сразу же засыпай и ничего не бойся. За стеной тётя Надя и дядя Миша…»

Но душа разрывалась от страха. Бежала со школы через весь город. Школа была в другом конце Уссурийска. Приходила почти в час. Иван заявлялся в два. Приходил сытым, укладывался в постель лицом к стене. Она ложилась рядом тихонько, еле дыша, спиной к мужу. Запасной постели и кровати не было. Практически они не жили как муж и жена. И ясно стало, что Иван хочет избавиться от неё, когда она узнала, что он в части обливает её грязью: проститутка, гуляка, грязнуля и дура… Не нужны были ему её супчики, тортики и котлетки… Нужна была давно свобода. Раз у жены маразм – полное психическое заболевание, то гуляй теперь, и никто не осудит, не выгонят из армии. А за моральное разложение в быту карали крепко, вплоть до увольнения из армии.

Она дала ему эту свободу: не спрашивала, где он проводил время, с кем. Но этого было мало для Ивана: его бывшая жена должна была исчезнуть: либо умереть, либо уехать. Уезжать ей некуда, так лучше пусть умрёт… «Ходит не в школу, а таскается где-то по ночам…» − продолжал петь всё свои дифирамбы. Готовил заранее почву… Крепко готовил.

Офицеру в то время нельзя было разрушать семью из-за другой женщины. Незамужних и вдов осталось тысячи, и каждая готова была влезть в чужое гнездо и разбить другой счастье. И звать не нужно, сама набросится. Недаром и в наше время американцы не пускают одиноких женщин, которым нет ещё тридцати пяти лет, в свою страну. Туда пытаются пробраться хищницы, влезть в чужой богатый особняк. Урвать для себя всё, что можно… А тогда в нашей стране на одного, даже в замызганных штанах, приходилось более чем десять молодых красивых женщин, которые пёрли, как бравые кобылицы, застоявшиеся долго в стойлах: «Пожила ты, а теперь отдай мне. С тебя хватит. Ленин сказал – делиться, а не только одной хапать…»

Но если жена гулящая, то тут бабка ещё надвое сказала: может мужа и не демобилизуют. Но Иван себя вроде наглухо обезопасил: «Гулящая… Проститутка…» И Ганна не оправдывалась: некогда было заниматься этой грязью, да и не в её характере. Пусть мелет языком, к ней не пристанет. Со временем всё наладится.

Одни офицеры верили «горю» подполковника: «Жена маразматик, гуляет…» А другие и не очень: «Вроде такая воспитанная, с такими манерами… Такая не станет себя превращать в тряпку…»

Ганна всё это знала, но ничего не говорила мужу, даже когда он ей сказал утром грязную пошлость. Она вошла из кухни что-то взять в комнате. Муж сидел на стуле, и ни с того ни с сего, облил её как помоями нецензурщиной. Ганна только ахнула: «О, боже! О, какой ужас!?»

Иван вдруг засмеялся так гаденько, как тогда у сестры, которая стала возмущаться, что он среди ночи вытолкнул Ганну с ребёнком в снежную метель…