Случайностей на свете не бывает 4 страница

Несмотря ни на что, даже сейчас его жизнь была исполнена куда большего достоинства, чем жизнь большинства добропорядочных и благополучных граждан. Отчаяние может испытывать лишь тот, кому есть что терять. Улицы Нью-Йорка и палаты известных заведений полнились забытыми всеми людьми, в лучах былой славы которых Александр Великий казался бы жалким клерком. В отличие от обычных горожан не терявший бодрости духа Питер Лейк порой скакал по улицам подобно Щелкунчику. Никто не обращал на это внимания. Все привыкли к тому, что бродяги нередко начинали танцевать, петь или возглашать обретенные ими великие истины, которые казались всем отъявленной чушью и в большинстве случаев таковою и являлись. Однако порой им удавалось найти чистое золото. Сказанное относилось и к Питеру Лейку.

Прошло несколько дней после его первого появления у Петипа. Теплым погожим вечером, когда счастливый и сияющий, словно праздничная иллюминация, Питер Лейк бродил в своих лохмотьях по улицам Нью-Йорка, он оказался возле застекленных секций машинного отделения редакции «Сан», из-за которых виднелись диковинные старинные машины и механизмы, чей вид, подобно ракетному двигателю, придал его сознанию мгновенное ускорение. Он видел перед собой десятки машин, которые вздыхали и хныкали, словно малые дети, кипятились словно сотни раскаленных чайников, и совершали строгие размеренные движения. Наконец-таки он увидел то, что было знакомо ему и не вызывало у него ни малейших сомнений.

Два унылых механика тащили по проходу между машинами промасленный стальной вал и ругались при этом так громко, что их голосов не мог заглушить даже гул десятков работающих двигателей. Они подошли к полуразобранному устройству, стоявшему между двумя машинами, блоки которых вращались то в одну, то в другую сторону, приводя в действие ньютоновские регуляторы. «Плохо дело, – подумал Питер Лейк. – Скорее всего, они никогда не имели дела с двойным бормоталом».

Он постучал по стеклу. Механики посмотрели в его сторону и тут же отвернулись. Он постучал вновь.

– Что вам нужно? – спросили они.

– Я хотел бы объяснить вам принцип работы двойного бормотала! – прокричал он, но они, судя по всему, не расслышали его слов.

– Иди отсюда! – сказали они.

Увидев, что странный бродяга никак не отреагировал на эти слова, один из механиков открыл фрамугу и спросил еще раз:

– Что тебе здесь нужно?

Подобно человеку, стоящему перед судьей, Питер Лейк тщательно обдумывал каждое свое слово.

– Я шел мимо, увидел, что вы ремонтируете двойное бормотало, и понял, что у вас возникли какие-то проблемы. Я мог бы вам помочь.

Механик посмотрел на него с сомнением, которое смягчалось единственно тем, что он тоже был ирландцем.

– Двойное бормотало? – переспросил он. – О чем это ты, парень? Мы таких слов отродясь не слыхали. Мы хотим запустить эту хреновину, только и всего.

– Она называется двойным бормоталом и является важным элементом силовой трансмиссии. Если его не починить, ваша трансмиссия будет выходить из строя каждую неделю.

– Именно так оно и происходит, но откуда тебе все это известно?

Питер Лейк улыбнулся.

– Я мог бы с закрытыми глазами разобрать и собрать любую из стоящих здесь машин.

– Хотел бы я на это посмотреть! – презрительно фыркнул механик, много лет обслуживавший эти старинные машины, устройство и назначение отдельных частей которых и поныне оставались для него загадкой. Хотя он провел здесь полжизни и учился работе механика у собственного отца, он никогда не отваживался заняться разборкой какого-нибудь узла, ибо не был уверен в том, что ему удастся собрать его вновь.

– Могу продемонстрировать это хоть сейчас! – уверенно заявил Питер Лейк, нисколько не сомневаясь в том, что механик не сможет устоять перед подобным предложением.

Механик вернулся к своему напарнику и стал пересказывать ему услышанное, время от времени поглядывая на Питера Лейка, который казался ему чудесным видением. Тот взял в руки стоявшую у стены лесенку и, приставив ее к стене, сказал:

– Лезь сюда.

Питер Лейк, не мешкая ни мгновения, тут же спустился в этот понятный и знакомый машинный рай. Машины встречали его с таким же восторгом, с каким воспитанники детского сада приветствуют мэра. Глядя на их угловатые движения и прислушиваясь к их пыхтению, Питер Лейк неожиданно понял, что он не кто иной, как механик, перед которым, словно солдаты на параде, стоят навытяжку сотни промасленных механизмов. Приблизившись к двойному бормоталу, механики заняли выжидательную позицию и, прислонившись к его станине, стали с интересом разглядывать странного гостя.

– Теперь так, сэр, – сказал один из них неожиданно резко. – Или вы вернете к жизни это самое бормотало, или мы отправим вас в Бауэри.

Небритый, грязный и потный Питер Лейк прекрасно понимал, что его нынешний вид оставлял желать лучшего, и потому не обижался на механиков.

– Двойное бормотало, говоришь? Я полагаю, господа, вам не терпится посмеяться над подзаборником…

Механики смутились. Питер Лейк же не мешкая приступил к работе.

– Посмотрите сюда, – сказал он, сняв большую панель. – Вам не кажется, что эта колеблющаяся штанга с пазами находится слишком близко к храповому механизму эллиптического установочного шаблона? Вследствие этого, друзья мои, повышается нагрузка на второй шатун, связанный с косозубой цилиндрической шестеренкой. Но основная проблема заключается вовсе не в этом. Без этой маленькой косозубой шестеренки встречные сцепки фрикционной передачи не будут вовремя выходить из зацепления, и этот червячный пантограф вообще перестанет работать. Это-то вам, надеюсь, понятно?

Механики ответили утвердительными кивками.

– Мало того, фрикционный тормоз тоже заело. Видите? Его нужно смазать лучшим спермацетовым маслом! А вот кулачки перифлексной муфты не мешало бы подвинуть вперед… Если вы дадите мне установочную гайку с углом профиля резьбы в пятьдесят пять градусов, я смогу вернуть на место штангу с пазами. Одновременно мы могли бы отрегулировать кулачки и разработать фрикцион. Верно? Чего же мы в таком случае ждем?

Не прошло и получаса, как двойное бормотало забормотало с новой силой, и трансмиссия заработала на удивление ровно и тихо, словно крылья совы, хотя прежде ее работа сопровождалась хлопаньем прослабленных приводных ремней.

– Теперь срок службы ремней увеличится до полугода, – проинформировал Питер Лейк ошарашенных механиков, – а потребляемая мощность упадет. Считайте, что я сэкономил вам уйму горючего. Эта штука и без того похожа на воронку.

Пропустив мимо ушей непонятное последнее замечание Питера Лейка, механики повели его по машинному залу, задавая вопрос за вопросом.

– А это что такое? – поинтересовались они, указав на огромный колпак, находившийся над работающей паровой машиной. – Над этой загадкой мы бьемся уже не один десяток лет. Время от времени он начинает тарахтеть как безумный, правда, происходит это нечасто. Мы пытались открыть его, но нам не удалось даже сдвинуть его с места! Может быть, тебе и эта штука знакома?

– Обижаете! – оскорбился Питер Лейк. – Она знакома последней Канарской дворняге! Я мог бы объяснить принцип ее действия хоть по-филиппински!

– Вот этого, пожалуйста, не надо! – стал умолять его один из механиков. – Ты себе не представляешь, как она мучила нас все эти годы! Иногда она начинала трезвонить среди ночи, ты можешь себе это представить?

– Во-во, – подхватил второй механик. – А как поступать в подобных случаях, мы не знаем. Если ты не откроешь нам этой тайны, я покончу счеты с жизнью одним ударом киянки!

– Я тоже! – вскричал его напарник. Механики замерли в напряженном ожидании.

– Это – аварийное звонило, – гордо произнес Питер Лейк, похлопав рукой по почерневшему от неправильного обращения металлическому колпаку.

Механики недоуменно переглянулись.

– Посмотрите на эту машину, – сказал Питер Лейк, указывая на огромное изящное устройство, расположившееся под массивным колпаком. – Она прекрасна, как юная девушка, возвращающаяся июньским вечером с Кони-Айленда. Это настоящая паровая машина. Когда она начинает работать на полную мощность, давление перегретого пара становится таким, что он может разнести вдребезги любую машину, но в последний момент он открывает специальный клапан и поступает в эту камеру и начинает гонять по кругу тысяча восемьсот восемьдесят три серебряных доллара. К своему стыду, я не знаю, почему долларов должно быть именно тысяча восемьсот восемьдесят три. Таков уж обычай.

Механики в очередной раз лишились дара речи. Питер Лейк принял их молчание за выражение недоверия.

– Я могу это доказать, – сказал он, подводя их к дальнему краю установки, где находились рычажки весьма странного вида.

– Мы не знаем назначения этих рычагов, – поспешили признаться механики.

– Это фиксаторы звонила. Смотрите. – Питер Лейк повернул несколько рукояток. – Таким образом можно выставить определенный угол. Все, я понял! Этот угол составляет ровно восемьдесят три градуса! Они позволяют сбросить напряжение с трасс.

– С трасс?!

– Ну а с чего же еще? Судя по размерам этого машинного зала, их здесь не меньше двух дюжин. Иначе с таким оборудованием работать опасно. На любой трассе должен иметься аварийный клапан, верно? Когда инженеры разрабатывали эту систему, они думали не только о суммарной мощности ее установок и о коэффициенте ее полезного действия. Эта система является единым целым, подобным уравнению со многими переменными, все члены которого взаимосвязаны, или большому оркестру, дирижировать которым способен лишь тот, кто знает толк не только в музыке, но и в инструментах.

Он вновь подвел их к аварийному звонилу и слегка приподнял его над паровой машиной. Из образовавшейся щели вывалился серебряный доллар. Механик, поднявший его с пола, еле слышно пробормотал:

– Тысяча восемьсот восемьдесят три…

В обычных обстоятельствах при приеме в «Сан» нового главного механика Гарри Пенн пригласил бы его на обед к себе домой или в ресторан Петипа. Однако в этом июне в «Сан» царила необычайная суматоха, вызванная тем, что сотрудники редакции продолжали биться над разгадкой тайны недоступного ни для публики, ни для прессы гигантского корабля, бросившего якорь на Гудзоне. Как ни старались сотрудники «Сан», они не смогли узнать о нем ровным счетом ничего, хотя сутками находились на причале, пытались достучаться до мэра (побывавшего на корабле поздно ночью и вернувшегося на берег в весьма странном настроении), делали аэрофотоснимки, пытались исследовать судно в инфракрасном диапазоне и изучали информацию, приходившую из самых разных источников. На обычные дела, в том числе и на церемонию приема новых работников, времени у них, естественно, не хватало.

К тому времени, когда изнуренный непосильной работой Прегер де Пинто провел краткое интервью с Питером Лейком, тот успел приобрести вид настоящего механика. Сначала он подровнял усы, постригся и раз пять помылся под душем, после чего купил себе новый костюм старомодного фасона (в этом смысле он был неоригинален, поскольку стиль одежды Гарри Пенна и многих работников «Сан» ассоциировался с концом девятнадцатого, но уж никак не с началом двадцать первого века). Иными словами, несмотря на многочисленные шрамы, он приобрел вполне цивильный вид. Однако если бы Прегер де Пинто заглянул ему в глаза, он понял бы, что Питер Лейк явился сюда совсем из другого мира и из другой эпохи. Однако Прегер этого не сделал, на лице же Питера Лейка было написано лишь то, что он честен и исполнителен. Он нисколько не походил ни на интеллектуала, ни на художника, ни на юриста, ни на банкира и казался скорее строителем, машинистом или рабочим с сильными и достаточно грубыми руками, прямым носом и мощным низким голосом. Прегер, не заметивший в нем ничего странного и не признавший в нем бродяги, пялившегося на них через ограду ресторана Петипа (надо сказать, что Питер Лейк тоже не помнил лица Прегера), тут же забыл о новом главном механике, согласившемся работать на ставке стажера (бывший главный механик Трамбул решил не спешить со своим увольнением).

Почти все время Питер Лейк проводил среди машин. В свободные от работы часы он сидел в снятой им клетушке, из окон которой были видны только крыши окрестных зданий. Незаметно для себя он превратился в типичного жителя Нью-Йорка – забытого всеми и одинокого.

Прекрасные июньские дни то и дело омрачались налетавшими на город с запада необычайно сильными грозами. Из возникавших словно ниоткуда свинцовых туч, похожих на змеиные логовища, на город обрушивались потоки воды и града. Молнии раз за разом с удивительной точностью били в антенны небоскребов Манхэттена, оглашая громом все авеню от Вашингтон-Хайтс до Бэттери.

Стоило начаться грозе, как Питер Лейк, чем бы он в этот момент ни занимался, откладывал все дела и подходил к окну, чтобы полюбоваться дождем. Он чувствовал себя участником пятой колонны, посланной в этот мир грозою и ветром, и надеялся, что в один прекрасный день они одержат победу над временем, не выпускающим людей из своего плена.

Мартин и Эбби с ужасом наблюдали за одной из таких гроз с тридцатого этажа дома, высившегося над Ист-Ривер. Такую сильную грозу в сознательном возрасте они видели впервые. Мартин сохранил память о нескольких грозах, бушевавших в десяти милях от их дома, теперь же гроза разразилась прямо у них над головами. Хардести и Вирджиния в этот момент все еще находились на работе, а госпожа Солемнис заснула мертвецким сном. Так и не сумевшие разбудить ее дети решили, что ее убила молния, и побежали на кухню, чтобы посмотреть из окна на Хелл-Гейт.

Мартин сказал, что родителей тоже убило громом, и Эбби, поверив ему, горько заплакала. Они остались одни-одинешеньки на всем белом свете. Вид плывущего через Хелл-Гейт буксира несколько приободрил их, но раздавшийся через несколько мгновений страшный удар грома тут же лишил последних надежд.

– Не бойся, Эбби, я за тобой присмотрю, – сказал Мартин, обдумывая проблему яичницы.

Его только что научили включать плиту и готовить простой завтрак, и потому будущее его особенно не страшило, тем более что буря стихла, на небо вышло солнышко, и Вирджиния позвонила с работы, с тем чтобы узнать, как у них идут дела.

Отношение ко времени роднило их с Питером Лейком. И он, и они считали его чем-то таинственным и загадочным (люди же, привыкшие то и дело смотреть на часы, верили в реальность секунд, минут и часов). Эбби и Мартин пока вообще не задумывались о времени и жили в квартире четы Мар-ратта, с которой был виден весь Йорквилл, как беззаботные пташки.

Они нередко поражали своими способностями взрослых. Хардести и Вирджиния искренне радовались тому, что у их детей так развита фантазия. Они никогда в жизни не видели телевизора, но общались с сотнями незримых фантастических существ, таких как «лысая Толстуха», «Собачники», «одинокий Дориан», «змеиная Леди», «Человек в трусах», «люди Деревьев», «люди Травы», «люди Дыма», «Альфонс Хула», «Скрипун и Цыпочка», «безумная Элен», «Боксер», «Ромео», «Чесночный народ» и так далее. Список этот можно было продолжать до бесконечности. Однажды вечером родители стали свидетелями такого диалога.

– Лунная кошка сегодня все время плачет, – грустно произнес Мартин. – Кот Бономо вернулся домой на четвереньках. Наверное, он себя плохо чувствует.

– Ты о ком? – спросила Эбби, вернувшись из мира грез, которым правили Морфей и Белинда.

– О лунной кошке! – раздраженно ответил Мартин.

– О ком?

– О лунной кошке! – возмущенно выкрикнул Мартин. – Четырнадцать вниз и семь вбок!

Только после этого Хардести и Вирджиния поняли, что фантастические герои детских рассказов на деле являлись реальными людьми, живущими в многоэтажном доме, на который выходили окна детской комнаты. Став невольными свидетелями каждодневной жизни тысячи с лишним людей и животных, большинству из них они успели дать клички, которые нисколько не удивляли Вирджинию, очень рано перенявшую у госпожи Геймли массу подобных словечек (кстати говоря, Вирджиния, выросшая на лоне природы, обладала достаточно редким даром: она умела предсказывать по облакам погоду на несколько дней вперед не только в родном Кохирайсе, но и здесь, в Йорквилле).

Дети не уступали ей ни талантами, ни отвагой. В детстве она не раз и не два оказывалась на грани страшной смерти: она могла дразнить гремучую змею, кормить ягодами огромного медведя-шатуна, а потом водить его за собой по лугу, где, как считала госпожа Геймли, с ней ничего не могло случиться, забираться на подтаявшие ледяные блоки, сложенные в леднике, или играть с заряженным ружьем, в то время как госпожа Геймли угощала соседей пирожками. В течение долгого времени Вирджиния считала, что ее детям подобные опасности не угрожают, однако в один прекрасный день она увидела Эбби танцующей на балконных перилах.

В этой ситуации практически любая мать тут же бросилась бы с криком к своему ребенку, однако Вирджиния сумела сохранить спокойствие. Она решила, что ее дети, живущие на искусственном утесе, подобно белкам или горным козам обладают всеми необходимыми для выживания в столь экзотических условиях способностями и не боятся высоты. Преодолев собственный страх, она подошла к бесстрашной Эбби и спокойно сняла ее с перил.

К счастью, этот вальс на перилах являлся исключением. Жизнь детей протекала мирно и безмятежно. Детская беспомощность, невинность и развитое воображение позволяли им поворачивать время вспять, путешествовать вместе с ветром и вселяться в животных. Границы их вселенной совпадали с границами города, проходившими в районе Форт-Ли, Нью-Джерси и Йонкерса, за которыми начинался совсем иной мир, бесконечный и полный загадок. В вопросах космологии дети разбирались куда лучше велеречивых физиков, поскольку последние исследовали Вселенную при помощи особых инструментов и создавали смехотворные модели, пытаясь накрыть жалким наперстком все небо. Не ведавшие же сомнений и страхов дети пребывали в самом центре мироздания. Они родились совсем недавно и потому еще не забыли его совершенного покоя и считали, что могут без особого труда попасть в любую его точку.

Вирджиния поведала им услышанный ею от госпожи Геймли рассказ об облачной стене, время от времени подходившей к городу со стороны залива.

– Это и ничто, и сразу все! – сказала она детям во время одной из бурь, когда они уже лежали в своих кроватках, прислушиваясь к завываниям ветра. – В ней нет самого времени, есть только его островки. Она стоит на месте и в то же время находится в постоянном движении, если же ты подойдешь к ней, она проглотит тебя, словно огромная волна. Она бродит вокруг города, то набрасываясь на него, словно торнадо, то вставая недвижной стеной. В ней можно спрятаться, за ней же, скорее всего, находится что-то другое…

– Почему ты так думаешь? – удивился Мартин.

– Потому что в те редкие минуты, когда в мире торжествует красота и справедливость, она становится золотистой, как улыбка Бога, который давным-давно сам придумал понятия и справедливости и красоты, но потом забыл о них и если теперь и вспоминает порой, то нечасто.

Дети поражали Хардести и Вирджинию своей наблюдательностью. Поскольку они целыми днями находились в здании, напоминающем огромный улей, они стали чувствительными к таким вещам, на которые большинство людей вообще не привыкло обращать внимания. К примеру, звон телефонов казался им щебетанием птиц, спрятавшихся в лесной чаще, или музыкой, настроение которой определялось погодой, временем суток, направлением ветра, тоном зуммеров и так далее. Канализационные трубы журчали важно, словно подземные реки Аида. С высоты тридцатого этажа они могли наслаждаться игрой света и гармонией голубого неба, неведомой людям, живущим на первых этажах или на узких улочках.

Марко Честнат как-то заметил, что подобной же чувствительностью к природе могли бы обладать только дети, выросшие где-нибудь в горах.

– Конечно же, все это время они находятся внутри огромной машины, которой, по сути, и является этот город, – сказал он. – Но машину всегда можно отделить от природы и природу – от машины.

По субботам он рисовал портреты детей. Из окон его студии, находившейся возле редакции «Сан», были видны подъезды к Бруклинскому мосту. В один из дождливых весенних дней к нему в мастерскую пожаловали в желтых плащах Эбби и Мартин, несказанно обрадовавшие Марко и своим появлением и видом. Удивленные его странным поведением, дети решили, что их привели к врачу, и тут же перешли на шепот. Для того чтобы привести их в чувство, ему пришлось угостить их клюквенным вареньем и шоколадным печеньем и подарить им наборы красок, магниты, машинки размером со спичечный коробок и музейные каталоги.

Они провели в его студии несколько часов, наблюдая за дождем и ветром так же внимательно, как и он за ними. Эбби подошла к холсту и, потрогав кисть Марко Честната, сказала, что она шуршит, словно дождь. Марко Честнат подумал, что даже здесь, в городе, с его балками, перекрытиями и двигателями, природа с ее вечными и неизменными законами оставалась самой собой.

Однако даже в самых безумных своих фантазиях Марко Честнат не мог представить того, что чувствовали и о чем думали эти дети.

Где-то в трущобах попавший на мельницу белый конь Атанзор ходил по кругу, таская за собой тяжелый брус, соединенный со скрипучим валом. Он отдыхал только в тех случаях, когда полуразвалившееся устройство, приводимое им в движение, ломалось или когда запасы перемалываемого зерна подходили к концу. Все остальное время он работал без перерывов. Он мог есть сколько угодно овса и сена. И корм, и вода находились в нише, сделанной в одной из стен, края которой были отполированы до блеска мордами и шеями тянувшихся к еде и к питью лошадей.

Лошади выдерживали на этой работе не больше месяца-двух и околевали чаще всего прямо на мельнице. Таким образом, хозяину мельницы приходилось менять до десяти лошадей в год. Район трущоб руководствовался собственной экономикой, лошади доставались мельникам даром или за бесценок. Воры приводили их сюда из своих ужасных стойл, находившихся в выгоревших домах, куда они перегоняли их по ночам.

С околевших лошадей сначала снимали кожу, после чего их резали на мясо. Из внутренностей вытапливали жир, а из копыт и костей варили клей. Это приносило алчным, тупым и недальновидным хозяевам неплохой дополнительный доход, и потому они никогда не жалели своих лошадей.

В этом смысле с Атанзором им явно не повезло. Они забрали его с арены, решив, что он сможет проработать куда дольше, чем его дальние родственники, которых они привозили в эту клоаку прямо с горных выпасов. Один виргинский першерон, к удивлению хозяев, смог проработать на мельнице целых пять месяцев. Они надеялись, что мощный белый конь сможет выдержать примерно такое же время, поскольку он весил столько же, сколько и першерон, хотя своим сложением больше походил не на рабочую лошадку, а на скакуна.

Они не знали того, что Атанзор не привык сдаваться, где бы он при этом ни находился – в море, в сарае старьевщика или на мельнице. Откуда им было знать, что он перемалывал время с такой же легкостью, с какой мельница перемалывала зерно, тем более что здесь он мог есть и пить вволю? Чем дольше он работал на мельнице, тем крепче становился. Он тянул свое ярмо, то обливаясь потом и пошатываясь от слабости, то гарцуя и потряхивая гривой от избытка сил, не останавливая своего бесконечного бега ни на мгновение.

В августовскую жару его тело покрывалось пеной, от которой раскрывались и гноились его старые раны, осенью ему казалось, что он вращает маховик времени и перемалывает морскую соль, зимой он старался не поскользнуться на льду и ждал наступления весны, весна же совершенно незаметно сменилась июнем с его частыми грозами и ливнями. Он черпал силы из самых разных источников, одним из которых было изумление его мучителей, поражавшихся его выносливости и терпению.

Проходя мимо смотревшего на западную сторону окна, он видел не только груды мусора, битого кирпича и почерневшие от копоти стены стоявших над рекой строений, но и небо, которое тоже дарило ему свои силы.

Город приветствовал мэра, ехавшего вниз по Ист-Ривер от Грейси-Мэнсон к ратуше, звоном колоколов. Колокола звонили до тех пор, пока он не вошел в здание ратуши, не надел на себя мантию и не пригласил к себе своего первого заместителя, с тем чтобы сообщить ему о том, что «мэр прибыл в свой кабинет, дабы продолжить служение на благо города и его обитателей». Многие люди считали эту странную, исполненную показного эгалитаризма церемонию, призванную напомнить мэру о его обязанностях, чем-то само собой разумеющимся.

Совет старейшин (в который входили как Гарри Пени, так и Крейг Бинки) собирался перед инаугурацией мэра единственно с тем, чтобы присвоить ему то или иное имя. Хотя имя это имело чисто символическое значение и никак не влияло на политическую карьеру мэра, оно определенным образом отображалось в сознании электората и избранника, собственное имя которого после этого мгновенно забывалось. Получившие прозвище Пепельного, Костяного или Тряпичного Мэра градоначальники тут же подавали в отставку или кончали с собой. Лисьи, Яичные и Птичьи Мэры продолжали работать, памятуя о том, что любой политик так или иначе становится жертвой насмешек и нареканий. Впрочем, самым достойным градоначальникам давались вполне безобидные или даже завидные прозвища, такие как Слоновая Кость, Водный Мэр, Речной Мэр и даже Серебряный Мэр (это имя получил мэр, руководивший городом в момент смены столетий). Никто не понимал, каким образом совет угадывал сильные и слабые стороны нового, еще не вступившего в свою должность мэра. Этого не знал не только Крейг Бинки, но даже и сам Гарри Пени, не устававший поражаться необыкновенной прозорливости совета.

Срок действия полномочий нынешнего градоначальника в зависимости от хода ноябрьской предвыборной кампании должен был истечь либо к моменту появления на реке первого льда (обычно река замерзала только к концу января), либо к тому времени, когда в Проспект-парке расцветали первые цветы (это происходило в начале марта). Судя по тому, что его предшественник звался Серным Мэром, Горностаевый Мэр должен был прекрасно справляться со своими обязанностями. Это имя, отражавшее сложную символику титулов, выражало соответствие нынешнего мэра занимаемой им должности, поскольку мантии чиновников такого ранга шились как раз из меха горностая. Мэр нисколько не тяготился этим прозвищем и справедливо полагал, что оно должно было способствовать его переизбранию. Несмотря на то что он походил на сваренное вкрутую яйцо и говорил писклявым голосом, он был честным и умелым политиком и вдобавок ко всему обладал развитым чувством юмора. Следует заметить, что он пользовался поддержкой самой ужасной и всесильной политической машины – виртуального теневого правительства, определявшего все значимые аспекты каждодневной жизни, начиная от характера рождественских поздравительных открыток и кончая спецификой машинного распознавания образов. Для того чтобы добиться своего избрания на столь высокий пост, нынешний мэр должен был запомнить имена, прозвища и любимые блюда тех лиц, с которыми ему приходилось обмениваться рукопожатиями («Привет, Джеки, как тебе вчерашняя лазанья?», «Рад видеть тебя, Ник. Как мне нравятся фаршированные блинчики!»). Эта достаточно утомительная предвыборная тактика зарекомендовала себя крайне эффективной.

В ведении Горностаевого Мэра находилось три здания, имевших различное число этажей и служивших для разных целей. Приземистое здание ратуши использовалось для проведения разного рода церемоний. В его залах, украшенных полотнами прославленных живописцев, могли выступать с концертами скрипичные квартеты. Каждый мэр в любой момент мог укрепить здесь свой дух, посетив галерею с портретами своих славных предшественников.

По-настоящему высокий офис находился в полумиле от ратуши и располагался на верхних этажах одного из самых высоких небоскребов, откуда сквозь разрывы между облаками можно было увидеть весь город, казавшийся набором разноцветных кубиков и полосок. Судьбоносные решения принимались именно здесь, поскольку их принятию не мешали ни лица, ни крики тех, кому не суждено было совладать с волнами истории.

Третий офис находился на пятнадцатом этаже стоявшего в Бэттери здания. Из его огромных окон была видна гавань, луга Губернаторского острова, рыжий кирпич Бруклин-Хайтс и зеленые газоны бруклинских парков и кладбищ. Находясь в этом офисе, мэр придерживался золотой середины. С одной стороны, взгляд его простирался достаточно далеко, с другой – он видел отсюда не только дали, но и фигурки людей. Да и корабли, которые крались вверх по Баттермилк-Ченнел, смотрелись отсюда куда лучше, чем с последних этажей небоскреба. Когда он взирал на них с этой усредненной позиции, они напоминали ему об океане.

Именно здесь, в не слишком низких, но и не слишком высоких кабинетах, Горностаевый Мэр и принимал большую часть своих решений. Поскольку эти комнаты не были столь же богатыми историей и ветхими, как палаты ратуши, и столь же эфемерными, как заоблачные выси небоскреба, он мог заниматься здесь разрешением самых сложных проблем и вопросов, составляющих суть политики. Он называл это место Чистилищем и обычно принимал большую часть своих посетителей (к числу которых относился и Прегер де Пинто) именно здесь.

Главный редактор «Сан», бывавший здесь уже не раз и не два, плюхнулся в кожаное кресло так, словно находился у себя дома.

– И что же у нас происходит? – спросил он у Горностаевого Мэра.

– Понятия не имею. А в чем, собственно, дело? – полюбопытствовал в свою очередь Горностаевый Мэр.

– Вы меня прекрасно понимаете.

Наши рекомендации