Часть iv. возвращение очарования

Я начал писать эту книгу летом 1982г., но знал, что в материале имеются глубокие противоречия. Они происходили от скрытой привязанности к одному из фундаментальных принципов реалистической философии — что сознание должно быть эпифеноменом материи. Биолог Роджер Сперри говорил об эмерджентном сознании — причинно-действенном сознании, возникающем из материи, из мозга. Как это могло бы быть ? В утверждении о том, что нечто, сделанное из материи, может оказывать на нее новое причинное воздействие, заключен непреодолимый порочный круг. Я мог связать это с парадоксами квантовой физики: как бы мы могли оказывать своими наблюдениями воздействие на поведение объектов, не постулируя существования дуалистического сознания ? Я также знал, что идея дуалистического сознания, отдельного от материи, создает собственные парадоксы.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Как ученый, я всегда верил в целостный подход к проблеме. Поскольку теперь предметом моего изучения явно становилась природа самого сознания, я полагал, что должен углубиться в эмпирические и теоретические исследования сознания. Это подразумевало психологию, но общепринятые психологические модели — вследствие своей укорененности в материальном реализме — избегали рассмотрения сознательного опыта, подвергающего сомнению это мировоззрение. Однако другие, менее общепринятые направления психологии, например работы Карла Г. Юнга и Абрахама Маслоу, исходили из иных исходных допущений. Их воззрения были в большей степени созвучны философии мистиков всего мира — философии, основанной на духовном видении через завесу, создающую двойственность. Для устранения завесы мистики предписывали быть внимательным к полю осознания (такого рода внимательность иногда называют медитацией).

В конце концов после многих лет усилий сочетание медитации, изучения мистической философии, множества дискуссий и просто напряженных раздумий начало приподнимать завесу, отделявшую меня от решения парадоксов, которое я искал. Было необходимо отказаться от фундаментального принципа материального реализма — что все состоит из материи, — при этом не прибегая к дуализму. Я до сих пор помню день, когда произошел окончательный прорыв. Мы гостили у нашей приятельницы Фредерики в Вентуре, Калифорния.

Ранее, в тот же день, мы с Мэгги ездили вместе с нашим другом -мистиком Джоэлом Морвудом слушать выступление Кришнамурти в соседнем городке Оджаи. Даже в свои 89 лет Кришнамурти очень умело владел аудиторией. Отвечая на вопросы после выступления, он подробно разъяснял то, что составляло суть его учения, — чтобы меняться, необходимо осознавать сейчас, а не решать измениться позднее или подумать об этом. Только радикальное осознание ведет к преобразованию, которое пробуждает радикальный ум. Когда кто-то спросил, приходит ли радикальное осознание к обычным людям, вроде нас, Кришнамурти серьезно ответил: «Должно приходить».

Позднее, вечером, мы с Джоэлом затеяли разговор о Реальности. Я подробно излагал ему свои идеи о сознании, вытекающие из квантовой теории, с точки зрения теории квантового изменения. Джоэл внимательно выслушал меня и спросил: «Ладно, и что дальше?»

«Ну, я не уверен, что понимаю, каким образом сознание проявляется в уме-мозге, — сказал я, признаваясь в своей борьбе с идеей, что сознание, так или иначе, должно быть эпифеноменом мозговых процессов. — Мне кажется, я понимаю сознание, но...»

«Можно ли понимать сознание?» — перебил меня Джоэл.

«Конечно, можно. Я рассказывал тебе о том, как наше сознательное наблюдение, сознание, коллапсирует квантовую волну...» Я был готов повторить всю теорию.

Но Джоэл остановил меня: «Тогда существует ли мозг наблюдателя раньше сознания, или же сознание существует раньше мозга ?»

Я увидел ловушку в его вопросе. «Я говорю о сознании, как о субъекте нашего опыта».

«Сознание существует до опыта. У него нет ни объекта, ни субъекта».

«Конечно, так говорит классический мистицизм, но на моем языке ты говоришь о неком нелокальном аспекте сознания».

Но Джоэла не отвлекла моя терминология. «Твои научные шоры препятствуют твоему пониманию. Из-за них ты веришь, что наука способна понять сознание, что оно возникает в мозге и представляет собой эпифеномен. Прислушайся к тому, что говорят мистики. Сознание первично и безусловно. Оно — все что есть. Нет ничего, кроме Бога».

Эта последняя фраза оказала на меня действие, которое невозможно описать словами. Я лишь могу сказать, что она вызвала внезапную смену перспективы — завеса поднялась. Здесь был ответ, который я искал, и, в то же самое время, знал с самого начала.

Когда все остальные отправились спать, оставив меня с моими раздумьями, я вышел из дома. Ночной воздух был холодным, но я этого не замечал. Небо было таким туманным, что я едва мог видеть несколько звезд. Но в моем воображении оно стало сияющим небом моего детства, и внезапно я мог видеть Млечный Путь. Один поэт из Индии, где я родился, представлял, что Млечный Путь отмечает границу небесного и земного. В квантовой нелокальности трансцендентные небеса — царство Божие — находится повсюду. «Но человек его не видит», — сетовал Иисус.

Мы не видим его потому, что мы так очарованы опытом, нашими мелодрамами, нашими попытками предсказывать и контролировать, понимать и манипулировать с рациональных позиций. В своих усилиях мы упускаем из виду одну простую вещь — простую истину, что все это — Бог; на языке мистиков это означает, что все сущее — сознание. Физика объясняет феномены, но сознание — это не феномен; напротив, все остальное представляет собой феномены в сознании. Я тщетно искал в науке описания сознания; вместо этого мне и всем остальным следует искать описания науки в сознании. Мы должны развивать науку, совместимую с сознанием, нашим первичным опытом. Чтобы открыть истину, мне придется совершить квантовый скачок за пределы общепринятой физики; мне придется формулировать физику, основанную на сознании как структурном элементе всего сущего. Это трудная задача, но я только что увидел проблеск решения. Поэтому она также должна быть простой — не требующей усилий сменой перспективы. У меня в ушах ободряюще отдавались слова Кришнамурти: оно должно приходить. Я слегка дрожал, и Млечный Путь моего воображения медленно угасал.

Для подлинного понимания мистической истины, что не существует ничего кроме сознания, ее необходимо непосредственно пережить — подобно тому как в чувственной сфере необходимо увидеть и попробовать банан, прежде чем человек будет действительно знать, что это такое. Идеалистическая наука потенциально способна вернуть сознание расколотому существу, вроде Герники, которое преследует каждого из нас. Но фрагментированность самости обусловлена не только неполным мировоззрением материального реализма, но и природой эго-тождественности. Если мы в своих отдельных, расколотых эго хотим снова быть цельными, то должны не только интеллектуально понимать ситуацию, но и погружаться в свои внутренние глубины, чтобы переживать целое.

В самом прославленном из библейских мифов Адам и Ева жили волшебной цельной жизнью в райском саду. Съев плод с дерева познания, они были изгнаны из этого очарования. Смысл мифа ясен: за опыт в мире приходится платить утратой очарования и цельности.

Как нам снова войти в то волшебное состояние цельности? Я говорю не о возврате к детству или к какому-то золотому веку и не о спасении в вечной жизни после смерти. Нет, вопрос состоит в том, как мы можем превзойти уровень эго, уровень фрагментированного существования ?Как мы можем достичь свободы, но в то же время жить в мире опыта ?

Чтобы ответить на этот вопрос, мы будем в данном разделе обсуждать в контексте идеалистической науки то, что принято называть духовным путешествием. Традиционно, духовные пути намечали профессиональные религиозные учителя — священники, рэбби, гуру и др. Как мы увидим, квантовая наука тоже может предлагать здесь кое-что важное. Я предполагаю, что в будущем наука и религия будут выполнять взаимодополняющие функции — наука может закладывать объективный фундамент того, что необходимо делать для возврата очарования, а религия — направлять людей в процессе осуществления этого.

ГЛАВА 15. ВОЙНА И МИР

В удостоенном премии Хьюго научно-фантастическом романе Клиффорда Саймака «Пересадочная станция» правящий совет нашей галактики озабочен тем, смогут ли земляне когда-нибудь забыть свои воинственные привычки и стать цивилизованными, научившись разрешать конфликты без насилия. В романе мистический объект — талисман — в конце концов вызывает преобразование, необходимое землянам для того, чтобы присоединиться к цивилизованной галактике.

Война так же стара, как само человеческое общество. Наше обусловливание, как биологическое, так и вызываемое окружающей средой, ведет к естественному возникновению конфликтов. На протяжении тысячелетий мы использовали насилие, чтобы хотя бы временно разрешать эти конфликты. Теперь с появлением разрушительной силы ядерного оружия такие войны все больше угрожают нашему будущему — не только нашей жизни, но и нашей глобальной окружающей среде. Как нам уменьшить этот риск? Какой мистический талисман может превратить наши воюющие нации в сеть сотрудничающих сообществ, преданных идее разрешения конфликтов мирными и глобально ответственными средствами?

Существующие общественные парадигмы мира, по существу, носят реактивный характер, поскольку касаются отдельных ситуаций, в которых конфликт уже возник, или надвигается. Поэтому основные заботы связаны с национальной безопасностью, сокращением вооружений и разрешением конфликтных ситуаций; все это — ответные, ситуативные меры для достижения мира. Мы на протяжении тысячелетий пытались обеспечивать мир такими способами, и это до сих пор не помогало.

Ситуативный подход к сохранению мира неразрывно связан с материалистическим и дуалистическим мировоззрением, с давних пор преобладающим в наших представлениях о самих себе. Сегодня, когда наш образ самих себя все в большей степени определяется научным реализмом, эта точка зрения превратилась в узость взглядов. Социобиология (современный вариант социального дарвинизма) изображает нас машинами для передачи «эгоистичного гена»[75]— отдельными сущностями, соперничающими друг с другом за выживание. Согласно этой точке зрения, наши судьбы и поведение управляются детерминистическими законами физики и генетики и обусловливанием со стороны окружающей среды. Социобиология представляет собой по самой своей сути циничное соединение идей из классической физики, теории эволюции Дарвина, молекулярной биологии и поведенческой психологии[76].

Социобиологическая точка зрения на человеческий род противоположна идее мира в фундаментальном смысле. В социобиологии не находится места миру как всеобщему братству между людьми, миру как сотрудничеству, идущему от сердца, миру как альтруизму и состраданию по отношению ко всем людям, независимо от расы, цвета кожи и вероисповедания. Согласно этой точке зрения, лучшее, на что мы можем надеяться, — это ситуативная этика, прагматическое и юридическое сдерживание насилия и временные перемирия в наших соперничающих и конфликтных программах, направленных на победу и выживание.

В идеалистической парадигме, предлагаемой в этой книге, мы начинаем не с таких вопросов, как: «Почему в мире так много конфликтов?», «Почему народы Ближнего Востока не могут научиться уживаться друг с другом?», «Почему индуисты и мусульмане постоянно борются за власть?» и «Почему западные государства продают смертоносное оружие развивающимся странам?». Вместо этого мы спрашиваем: «Что создает движение сознания, порождающее все эти конфликты в мире?», «Есть ли в сознании какие-нибудь компенсирующие побуждения?». Иными словами, мы ищем упреждающий, фундаментальный поход к сохранению мира, включающий в себе все части целого. Как отдельные люди, мы начинаем принимать на себя ответственность за эти более крупные движения сознания. Мы — это мир, и потому мы начинаем принимать на себя ответственность за мир. Первый шаг к принятию этой ответственности состоит в понимании, для начала — интеллектуальном, позиций других по отношению к нам как отдельным людям. В этом отношении важные освободительные движения в сознании действительно начинают компенсировать (по крайней мере, частично) прежние бесплодные побуждения к насилию.

Единство в разнообразии

Идеи, развиваемые в этой книге, предполагают внутреннее единство человеческого сознания, выходящее за пределы разнообразия индивидуально эволюционирующих форм. Сегодня во многих дисциплинах, судя по всему, бытует мнение, что насилие присуще человеку от природы и, потому, неизбежно. Однако если новая точка зрения верна, то наша отдельность — главный источник эгоизма и бессердечности, которые ведут к насилию, — это просто иллюзия. За этой иллюзией кажущейся отдельности скрыта единая реальность неразделимости.

Чтобы примириться со значением эксперимента Аспекта, вне всяких разумных сомнений доказывающего нашу неразделимость, прагматический ученый использует инструментализм — идею, согласно которой наука не имеет дело с реальностью, а просто играет роль инструмента, направляющего развитие технологии. Но инструментализм нельзя обосновать. Это напоминает мне об одном студенте, который в ходе эксперимента по выработке условных рефлексов у лягушек научил лягушку прыгать по команде «Лягушка, прыгай!». Потом он отрезал лягушке одну лапку, подавал свою команду «Лягушка, прыгай!». Лягушка прыгала, и он с удовлетворением отмечал в своем лабораторном журнале: «Условный рефлекс сохраняется, даже если отрезать лягушке одну лапку». Он повторял эксперимент, отрезая лягушке две, а потом три лапки, и в обоих случаях лягушка прыгала по его команде. Наконец он отрезал четвертую лапку и подал команду. На этот раз лягушка не прыгнула. Немного подумав, студент записал: «Потеряв все четыре лапки, лягушка перестает слышать».

Сама по себе идея основополагающего единства не нова; она составляет главное откровение большинства мировых религий. Однако религиозные учения, постольку поскольку они подчеркивают ту или иную форму личного спасения в качестве цели самопознания, склонны к отрицанию мира[77]. По контрасту, при подходе к философии монистического идеализма с новой научной позиции, описанной в этой книге, мы получаем точку зрения, которая предполагает единство в мире разнообразия. Новое мировоззрение утверждает мир, показывая возможность более зрелого мира.

Мировоззрение монистического идеализма и идеалистической науки ясно показывает, что все проявленные формы представляют собой лишь одну из многих возможностей единой волны, которая стоит за формой (частиц). Та идея, что единство лежит за пределами формы, также подразумевает, что все дозволенное разнообразие форм обладает только относительной, а не абсолютной, внутренне присущей ценностью. (Это похоже на положение буддизма, согласно которому никакая вещь в мире не обладает внутренне присущей собственной природой).

Когда мы таким образом смотрим на проявленный мир, в особенности мир людей, то легко можем понять мудрость, заключенную в том, чтобы уважать и ценить разнообразие человеческих выражений — такому отношению к культурным группам в последнее время отдавали предпочтение многие антропологи. Разнообразие культур раскрывает человеческие возможности так, как никогда не смогла бы делать жизнь в рамках обусловливания любой отдельной культуры. Каждая культура отражает, хотя и не полностью, образ Одного. Глядя на отражения в разных зеркалах, мы можем лучше понимать смысл и чудо человеческого существования.

Таким образом, самая современная тенденция культурной антропологии знаменует отход от одноязыкового типа мышления, которое считает целью цивилизации (и антропологии) одно выражение, одну культуру, одну интерпретацию. Возникает направление, ведущее к политематическому развитию, которое признает ценность многообразия, показывающего множественные измерения сознания. Это движение от одного языка к множественным темам прокладывает ясный путь от сопернической военной парадигмы материального реализма к парадигме мира и сотрудничества, которую обещает идеалистическая наука. Кроме того, в разработке действенной парадигмы сохранения мира важное значение имеет уход от линейных иерархий.

Наши рекомендации