Гости из будущего «Зима в сердце»

Белый песок, шорох волн, лижущих полосу прибоя... все так и было, только песок — черный. Малфой никогда не видел вулканического песка, в отличие от Доминик, но та все равно пришла в восторг. И было от чего: оказалось, черный пляж — это красиво. Напоминает ночное небо, упавшее на землю под утро и тающее под солнцем, мерцая тут и там неуловимыми искорками-звездами. Забини выглядел обожравшимся сметаны котом, слушая восторженный лепет Доминик, и знакомое выражение превосходства в раскосых маслянистых глазах бесило. Драко закрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул и медленно выдохнул, представляя, что веселый визг и гортанный смех, доносящиеся из воды, — не более чем крики чаек. Неистощимый на выдумки Блейз придумал очаровательное развлечение для его жены: левитировать ее над волнами — Доминик раскидывала руки и кричала, что летит, — и неожиданно опускать в воду. Фонтаны брызг, сверкающих на солнце, и захлебывающийся хохот раздражали Драко. Приглашение Блейза он принял отнюдь не из вежливости — скорее, от желания вернуть себе кусочек прошлой жизни, а Забини был ее частью. Теперь Малфой жалел о своем порыве. Блейз всегда оставался собой: ловким, умеющим приспособиться к любым обстоятельствам — вовремя прогнувшись. Необремененный излишней гордыней, присущей Драко, Блейз еще в школе умудрялся ужом выскальзывать из любых переделок; умел договориться с кем угодно о чем угодно; счастливо избежал трагедий неразделенной любви. Немало достойных сердец разбилось о его белозубую улыбку, южные глаза с поволокой и поистине восточное красноречие, но увы — Забини был законченным однолюбом, и предмет его страсти всегда был с ним — в отражениях зеркал.

Одним зимним вечером на шестом курсе Хогвартса, после разгромного поражения слизеринской команды (во многом благодаря необъяснимо блестящей игре Рона Уизли), они вдвоем засиделись у камина — остальные, убитые исходом матча, давно разбрелись по спальням. Блейз в редком порыве откровения поведал Драко, как между пятым и шестым отчимом понял, что не нужен своей матери — да в общем-то никому в целом мире. Рассказал — тихо, кусая губы, поминутно прикладываясь к бутылке пива и неотрывно глядя в камин, как в ее отсутствие проклятый магл, пятый муж, спьяну распустил свои грязные лапы в его, чистокровного волшебника, сторону, а мать, вернувшись, закатила скандал, глядя бешеными глазами сквозь Блейза. Она поверила не сыну, а своему очередному кобелю, и юный Блейз осознал, что единственный в мире человек, кому он нужен и который никогда не предаст — он сам. Прорыдав всю ночь в подушку, наутро Блейз по настоянию матери покорно попросил прощения у наглой твари, неотрывно глядя тому в переносицу — не в самодовольно ухмыляющиеся глаза, — а к вечеру добавил остроты к вечернему чаю ненавистного отчима. Запрет на колдовство за пределами Школы связывал руки, а вот с зельями, которых в доме имелось в достатке, у Забини всегда ладилось выше ожидаемого, — и тварь была наказана. Последствия не заставили себя ждать: мать, взбешенная внеплановой кончиной муженька, не успевшего переписать завещание по ее наметкам, заявила, что для всех будет лучше, если рождественские каникулы неблагодарный сын проведет в Школе. Блейз не возражал, в ответ пообещав матери избавить ее от своего присутствия на следующей свадьбе. На этот раз не возражала она, и спустя несколько дней взаимного игнора Блейз отбыл в Хогвартс. На этот раз на вокзал его провожал лишь преданный домовик Феделе — тот самый, что добавил в чай зарвавшемуся хаму указанное Блейзом зелье. Ярлычки на фиалах Забини предусмотрительно сменил сам — ну кто застрахован от ошибок, когда дом под завязку набит лекарствами?..

Губы Блейза горько кривились, а пальцы дрожали, когда он рассказывал всё это Малфою, но следующим утром Забини снова белозубо улыбался и выглядел безупречно — словно и не было минувшей ночи, осевшей на дне души горьким пеплом воспоминаний. И Драко был уверен: никто и никогда не узнает того, что узнал этой ночью он... ни от Блейза, ни от него самого. И Забини знал это тоже. Малфой сам был таким, такими были все они — отпрыски старинных родов, и большинство остались верны себе даже сейчас — лишенные состояний, выброшенные из страны, оторванные от корней. Впрочем, Забини как раз к корням вернулся, криво усмехнулся себе Драко и, лениво приподнявшись на локтях, мрачно вгляделся в полосу прибоя: две фигуры — смуглая и белая — по-прежнему резвились в волнах. Малфой позвал домовика и через минуту уже дегустировал новый коктейль с ананасом и имбирем, запретив себе думать о чем-либо вообще.

Прекрасно помня о любви Блейза валяться в постели до полудня, Малфой использовал карт-бланш «в любое время» и явился в Катанию к девяти утра. Мысль, что придется чем-то занимать полдня наедине с Доминик, ввергала его в холодную оторопь. Ночью все было проще: ночь окутывала спасительными тенями, позволяла закрыть глаза... и представить, что это сон. Порой Драко малодушно мечтал об Империусе — по крайней мере, он был бы счастлив, исполняя эти чертовы роли: примерного мужа, завидного зятя, верного сына. А ему до зубовного скрежета хотелось послать к драклам зрителей и спрыгнуть со сцены.

Вместо этого Малфой объявил антракт и отправился в Палаццо дель Забини...

Блейз ничем не выказал недовольства ранним пробуждением, когда встретил Малфоев на пристани, куда они приехали на такси. Магловские способы передвижения напрягали Драко, но Доминик не могла аппарировать с ним, так же как Малфой не мог взять с собой Оскара, переправляясь в Европу каминной сетью. И если последнее его печалило — он успел сильно привязаться к щенку, сильнее, чем ожидал, — то неспособность его жены к аппарации вызывала лишь глухое раздражение; и ее в том невиновность только усиливала его.

Завидев вышедших из машины Драко и Доминик, Забини лучезарно улыбнулся, махнул рукой и направился к ним танцующей походкой. Шагов с десяти Малфой, слегка прищурившись, оценил дорогую небрежность костюма Блейза, безупречную укладку и идеальный загар; он точно знал — Блейз сделал то же самое. Прямо как в школьные времена: две иконы стиля факультета Слизерин выпуска девяносто седьмого.

— Драко! Миссис Малфой, — галантно поклонившись, Забини поцеловал руку Доминик, заставив последнюю порозоветь и еще шире улыбнуться в ответ.

— Отлично выглядишь, Блейз, — заметил Малфой, обнимаясь с другом. Безукоризненно владея собой, тот совершенно свободно демонстрировал эмоции — по-итальянски экспрессивно, не считая нужным их скрывать.

— Grazie, синьор Малфой, — сверкнул зубами Забини, — а вот тебе не мешает подзагореть, британец.

Каким ветром тебя занесло именно во Францию, Малфой?

— Думаю, мы здесь как раз это исправим, — Драко показал зубы в качестве ответной улыбки.

Какого дьявола ты женился на моей невесте, Забини?

Черные, как две маслины, глаза спрятались за ресницами.

— Разумеется, исправим. Вы бывали, миссис Малфой, на черных пляжах? — обратившись к Доминик, Забини снова расцвел, сияя глазами.

— Просто Доминик, пожалуйста, — смущенно улыбнулась та.

— Ну, раз так, если синьор не против... — Забини подмигнул Малфою, — тогда — просто Блейз. Почту за честь.

Драко ухмыльнулся.

Забини протащил их по всему городу: Римский театр, Одеон, замок Урсино, собор Duomo... У знаменитого фонтана на соборной площади* Блейз сделал замечательную во всех отношениях колдографию: Доминик, стремясь получше разглядеть слона, взобралась на край каменной чаши, с визгом поскользнулась, так что Драко еле успел перехватить ее поперек туловища, и с хохотом упала ему на руки. У Малфоя получилось такое глупое лицо, а Доминик так заразительно смеялась — нельзя было даже предположить, что за минуту до и мгновением после происшествия Драко переругался с обоими, отчитав жену за беспечность, а Блейза — за настырность. Малфой не любил сниматься.

К двум часам пополудни все вымотались — даже Блейз, — и Доминик запросилась на пляж, но прежде они отправились на виа Джордано Бруно — пообедать в роскошном «Al Gabbiano»** — одном из лучших сицилийских ресторанов. «Морские гады прямо из сетей», — пообещал Забини и не обманул: еда и впрямь оказалась свежей и божественно вкусной. Малфой прекрасно обошелся бы пастой с морепродуктами, но гурман Блейз настоял на рулетах из меч-рыбы. Впрочем, его выбор никого не разочаровал: Доминик клялась, что ничего вкуснее никогда не ела, Драко сосредоточенно жевал, не тратя время на слова, и время от времени прикрывал глаза; Забини довольно улыбался.

После пиршества в «Al Gabbiano», завершенного восхитительным фисташковым мороженым, показалось, что сил не достанет даже подняться со стульев, однако, увидев пальмы и уловив соленый запах моря, Доминик вмиг ожила и захлопала в ладоши. Малфой смотрел на жену не без зависти, ему тоже хотелось ощутить беззаботную легкость, когда кажется: еще шаг-другой — и взлетишь, и понесешься над волнами птицей, закладывая виражи, ныряя к самой воде и взмывая в бесконечное небо. Небо, небо... однажды он уже падал в его манящую синь — лежа без сил в луговой траве, а рядом лежала Грейнджер; и Драко еще не знал, но чувствовал: она падает в небо вместе с ним.

«Если бы вернуть время назад... Если бы Хроноворот... а?» — Малфой сжал зубы, усилием воли выдирая из сознания никчемную идею. Мысль безнадежно, но отчаянно сопротивлялась, оставляя глубокие, саднящие царапины внутри. Ничего бы не изменилось — ни на йоту. Он ничего бы не изменил. И от этого было еще больнее — словно в груди открылись стигматы и нещадно закровоточили... А Доминик, сорвав платье, уже бежала к воде. Блейз, неторопливо раздевшись, аккуратно повесил костюм на спинку наколдованного шезлонга и последовал за ней. Малфой проводил парочку мрачным взглядом и начал расстегивать рубашку.

— Так почему все-таки — эта девочка, Драко? — голос Блейза, негромкий и доверительный, удивительно гармонично вписывался в насыщенный морским запахом ночной воздух, плыл по нему и качался, как на волнах. Малфою казалось, что сам он заскрипит, как несмазанная телега, едва откроет рот. Он неотрывно смотрел на пару мотыльков, облюбовавших абажур лампы, мягко светившей на столик между ротанговыми креслами. Мотыльки бились о тонкие стенки, обжигаясь, отскакивали и снова стремились к мерцающему огоньку.

— Потому что эта, Блейз, — устало ответил Драко, с наслаждением затягиваясь и выпуская облако душистого дыма: сигары у Забини были превосходные. — Тебя смущает, что она сквиб?

— Если честно — и это тоже, — признался Блейз, потянувшись к бутылке. Красное вино в полумраке казалось кровью, льющейся в бокалы.

— Тоже? — Драко поднял брови, но Забини скорее услышал это: лицо Малфоя скрывала тень.

— Именно, — терпеливо подтвердил Блейз. Он вполне был готов к тому, что Малфой постарается запутать, заморочить, утопить его в пустых словосплетениях, но твердо решил утолить терзающее его любопытство. День наблюдений за этой странной парой совершенно его заворожил — и Блейз жаждал разгадок.

— Это... это решилось давно, — небрежно бросил Драко, беря свой бокал. Он почти не пил — Блейз долил ему самую малость. — Она моя дальняя кузина. Подруга детства. Нарцисса всегда ее любила, — Малфой говорил отрывисто, словно рвал на кусочки длинный пергамент, где была записана совсем другая история. Рвал и бросал, но Забини не собирался довольствоваться клочками. Он пристально наблюдал за губами Драко — на них не падала тень; эти подрагивающие губы говорили совсем иное, нежели слышал Блейз. — В конце концов, почему нет? Да, сквиб. Зато — хорошо знакомая семья. Высокое положение. Достойная репутация — сам понимаешь, — рот Малфоя знакомо скривился и спрятался за бокалом вина.

«Мерлин и Моргана, какая несусветная чушь...» — у Блейза зазвенело в ушах от фальши в словах друга. Малфой был на пределе — он это видел и в сумраке. Драко, скорее всего, и сам не знал, насколько близок к краю, зато это отлично понимал проницательный Блейз. Малфоевская интуиция и в подметки не годилась чутью Забини — слизеринца Забини, не пренебрегающего Прорицаниями у Трелони, плюющего на насмешников с Астрономической башни. Он повидал влюбленных пар в достатке, и молодоженов — тоже. Его сегодняшние гости должны были не отлипать друг от друга, неизбежно заражая всех вокруг своим счастьем. В ином случае — брак по расчету — Драко мог демонстрировать снисходительность; насмешничать над женой; закатывать глаза; вздыхать и жаловаться Блейзу на ее капризы и выкрутасы тещи; провожать глазами с шальной искоркой фланирующих мимо красоток — благо тех на острове хватало. Ничего похожего не было — Блейз не узнавал Драко. Не так уж много прошло времени... Конечно, смерть Люциуса, изгнание с родины, нелюбимая (хотя бы в этом Забини был уверен) жена — все это его подкосило, да. Но было что-то еще: в Малфое жила боль. Тщательно скрываемая от Блейза, от мира, от себя самого — безуспешно. Будто умер не Люциус, но сам Драко. И перед Блейзом сидела пустая, гулкая оболочка — инфернал, пытающийся убедить старого друга, что все в порядке. Забини передернуло от сравнения, но тем не менее Драко выглядел именно так. Жива в нем была лишь эта боль — грызущая, глодающая Малфоя изнутри, и Блейз хотел знать: что — или кто? — за этим стоит.

— Высокое положение, значит, — протянул он, снова бросая косой взгляд на губы Драко: они сжались, и вряд ли Малфой отдавал себе в этом отчет. — Ну конечно... все так просто. Подруга детства, — пробормотал он будто сам себе, и отпил вина.

Малфой со стуком опустил бокал на столик и выдвинулся из тени.

— Да! Подруга детства! В этом есть что-то ненормальное?!

Блейз прищурился: вот оно.

— Ты понимаешь, в чем ненормальность, Драко, правда? — Малфой задышал тяжелее, исподлобья буравя его глазами. — Ну да, сквиб... но дело не в этом, amico***. Она молода, красива и интересна. С ней легко и весело, и — наверняка — не холодно в постели, что скажешь? — Забини бросил на Малфоя быстрый взгляд: по лицу последнего пробежала судорога. Блейз продолжил — обманчиво небрежно, маскируя осторожность: — То, что ты ее не хочешь — полбеды, Малфой. Ты же никого не хочешь — никого и ничего, — вот что не так.

«Не так — слабо сказано, — поправился он уже про себя. — С тобой, amico, беда... и разорви меня горгулья, если к этой беде не причастна женщина...»

Малфой снова схватил бокал, и Блейз испугался, что Драко сейчас раздавит его, как куриное яйцо, и будет много осколков, крови и возни с заклинаниями... а руки во хмелю неверны. Надо было ставить на стол серебро...

— Не хочу, и что? А ты бы захотел? Меня к драклам вышвырнули из страны — моей страны, Блейз; я потерял отца; моя мать того гляди слетит с катушек; от моей жены меня... — Малфой запнулся и заговорил снова: — Я целый год был лишен магии, Блейз. Жил, как паршивый магл, на нищенское пособие, без права даже работать, а Нарцисса едва не отправилась к праотцам... Ты внимательно считаешь мои причины быть счастливым, Блейз? Ничего не пропустил?..

Забини покачал головой и тихо возразил:

— Ничего. Но главной причины ты не назвал.

Малфой не нашелся с ответом, яростно сверля глазами Блейза, но тот не отвел взгляда, склонился над столиком и спросил в упор:

— Малфой, не финти. Кого ты оставил в Британии?

Драко разом сник, отвернувшись, и уставился в никуда. Блейзу страстно хотелось увидеть то — ту! — что видел сейчас Малфой.

— Себя, — прошептал Драко темноте, — я оставил там себя.

Забини невольно отшатнулся: ему на миг показалось, что перед ним сидит глубокий старик — седой, с запавшими глазами. Легкий порыв ветра встревожил огонек в лампе, тени шевельнулись и морок развеялся... но Блейза мороз продрал по коже.

— Dove son carogne son corvi****... — пробормотал он себе под нос, но Малфой не слышал. Блейз был растерян: впервые в жизни он не понимал, как вести себя с Малфоем. Тот неотрывно разглядывал сумасшедшего мотылька, бьющегося об абажур лампы, отчаянно пытаясь воссоединиться с первым — уже успевшим сгореть в вожделенном пламени.

— Да оторвись от этой чертовой бабочки, Малфой! Инсендио! — Блейз не выдержал и спалил мотылька, превратив в щепотку пепельной пыли, тут же подхваченной порывом ветра.

— А чем ты занимаешься, Блейз? — бесцветно поинтересовался Драко, вяло разводя руками. — Тут, на Сицилии. Чем ты живешь?

— А... Цветы, — Забини пришлось постараться, чтобы скрыть облегчение в голосе. — Цветами.

— Цветами?..

— Да, цветами. Вся Европа покупает цветы на Сицилии, Драко. А полмагической Европы — конкретно у меня, — сдержать довольную ухмылку он и не подумал. — На днях пришлю вам в шато самый роскошный букет роз, какой ты только видел в жизни, — пообещал он, прищелкнув языком, — вот увидишь: мои розы — просто bellissima!

Малфой внезапно зашелся беззвучным смехом, и Забини замолчал, уставившись на него с непониманием.

— Розы... Для Малфоев... — Драко сотрясался в приступах хохота, не замечая покатившихся по щекам слез. Блейз некоторое время молча смотрел на странную тихую истерику, потом взмахнул палочкой над пустым бокалом, шепнув: «Агуаменти!» и выплеснул воду Малфою в лицо. Драко поперхнулся и затих, не открывая глаз: мокрые волосы прилипли ко лбу, на светлой рубашке расплылись темные пятна. «Зато успокоился», — с сомнением утешил себя Забини и следующим заклинанием высушил одежду Малфоя.

— Извини, но...

— Все нормально, — перебил его Драко, — это мне, пожалуй, стоит извиниться.

Блейз жестом отмел его попытку и разлил оставшееся вино по бокалам.

— За тебя, Блейз, — Драко поднял свой, и Забини поразился контрасту его улыбки и черных теней под глазами. — За твое гостеприимство — выше всяких похвал — и за твой успех!

Бокалы тихо зазвенели, ударяясь друг о друга, и Блейз на мгновение решил, что ему показалось, а на деле — все не так уж и плохо в потемках малфоевской души... но это мгновение прошло и кануло бесследно: своей интуиции он доверял безоговорочно.

Следующим утром — рано, пока Доминик и Блейз еще спали, — Малфой аппарировал в гостиницу, забрал немногочисленный багаж и рассчитался за номер, объяснив любезному портье, что оставшиеся дни отдыха он и синьора Малфой проведут у друзей. Вернувшись в Палаццо дель Забини, он застал жену и друга мирно завтракающими на солнечной веранде. Сам он не был голоден, но утро было таким тихим и солнечным — им хотелось наслаждаться... Драко выпил мангового сока, и, покончив с едой, все трое отправились гулять в национальный заповедник у самого подножия Этны — «дружелюбного вулкана», по выражению местных, — раз в сто пятьдесят лет стирающего с лица земли какой-нибудь поселок. Но последнюю сотню лет Гора Огня — так звучало «Этна» на арабском — вела себя спокойно, а последнее крупное извержение случилось восемь лет назад, успокоил Малфоев Блейз. Доминик без устали носилась между фруктовыми деревьями, восхищаясь райским уголком лета в преддверии зимы, а Забини с удовольствием снимал ее на колдокамеру, благоразумно не направляя объектив на Драко, дразнившего Блейза чокнутым папарацци. Следующие десять дней прошли как один: прогулки по острову, черный пляж, ласковое море, фруктовые коктейли, вкуснейшая еда, солнечно-легкое вино, смех и полуночные беседы... Обо всем на свете — кроме оставленной Малфоем на родине тайны.

Тепло распрощавшись с Малфоями на пристани, пообещав Доминик сюрприз с совой в ближайшие дни и крепко обняв Драко, Блейз долго стоял на пирсе, задумчиво глядя вслед парому. Он скучал по Британии, да — больше, чем позволял себе признаться даже Малфою. Что ж, никто не мешал ему воспользоваться правом свободного въезда в страну, пусть даже мать и продала дом после их свадьбы с Асторией. Почему бы не встретить там Рождество? А заодно навестить Малфой-мэнор: как-то вышло, что он так и не спросил у Драко, на кого тот оставил поместье. «Еще и спасибо скажет», — кивало добродетельное сознание Блейза, а чуткое подсознание вопило: «Там! Там — разгадка малфоевской беды...»

Но попасть в Британию Забини удалось лишь к следующему Рождеству — последнему в уходящем веке.

______________________________

* Фонтан с черным слоном — визитная карточка Катании. Происхождение фонтана затерялось во времени — существует много объяснений тому, откуда на площади возник черный слон из лавы и египетский обелиск на его спине. Самое красивое и распространенное верование утверждает, что в свое последнее извержение Этна вместе с лавой принесла в город черного слона и обелиск, которые потом случайно нашел Ваккарини, отстроивший город заново после его последнего «затопления» лавой.

** «Al Gabbiano» — чайка (итал.)

*** amico — друг (итал.)

**** Было бы болото, а черти найдутся (итал.)

Глава 7. Капкан.

А вокруг болота — не пройти

Как натерла шею мне веревка!

Кто-то разложил капканы ловко

На моем заснеженном пути

alekto~ «Душа» (2001)

Вернувшись из Италии, Драко чувствовал себя... подлеченным. Смена обстановки, целебное действие моря и солнца, встреча со старым другом — все это будто придало ему сил. Но, как оказалось, лишь для того, чтобы достойно встретить дурные вести: Нарцисса попала в клинику «Сен-Низье» — в отделение зельезависимости.

— Мама, — Драко шепотом позвал Нарциссу, заметив, что ее веки дрогнули. — Ма-ам... ты меня слышишь?

Нарцисса медленно открыла глаза, увидела сына и, сморщившись, как от боли, зажмурилась и отвернулась.

— Мам, тебе плохо? — встревожился Драко, вставая, чтобы позвать сестру, но холодные пальцы стиснули его руку.

— Сядь... — прошелестела Нарцисса, и он послушно опустился на стул. — Драко, — ее голос окреп, но на сына Нарцисса по-прежнему не смотрела. — Прости меня.

— За что, мам? — устало удивился Драко, поглаживая ее тонкие пальцы.

— За... это, — Нарцисса вяло повела свободной рукой, имея в виду больничную палату. — Я просто... просто мне было страшно одиноко здесь без... без него. И без тебя, — она сморгнула набежавшие слезы и примолкла. Малфой тупо молчал, ощущая навалившуюся усталость. Он чертовски устал терять: дом, отца, родину, свободу... Но самой горькой его потерей была Грейнджер. Гермиона... Он не мог оплакать ее, как отца; не мог винить Министерство магии — не оно сделало за него этот выбор... он не мог ее отпустить. И быть с ней — теперь — он тоже не мог: Малфои не разводятся. А Грейнджер — не простит. Драко сводила с ума невозможность объясниться, и сам факт того, что Гермиона знает, его убивал, хотя он понимал, на что идет.

— Я знаю, мама, — наконец выговорил он, успокаивающе пожимая ее беспокойные пальцы. — Все хорошо... теперь — да. Это ты меня прости, — Драко знал: она понимает, о чем он, но никогда не поставит ему в вину не то что невнимание — даже убийство... если бы он его совершил.

— Мой бедный мальчик, — Нарцисса будто и не слышала его слов. — У вас это на роду написано, у Малфоев...

Драко непонимающе уставился на мать.

— Твой отец... его сердце было несвободно, когда мы поженились, — ее голос звучал тихо, однако каждое слово падало в душу каплей смертельного, но сладкого яда, от которого не в силах отказаться смертный. — Но мы были старше, и он... сумел: отпустить ее и полюбить меня. Может, не так, как я его любила, но... так, как мог.

Нарцисса устало вздохнула, и Драко встрепенулся — ей вредно было перенапрягаться, а этот монолог отнимал остатки сил даже у него, — но не успел ничего сказать.

— Когда родился ты, он наконец стал моим — до конца. Я почувствовала это... вот здесь, — ее бледная ладонь легла на грудь и осталась там. — К тому времени он уже был отравлен идеями Лорда... как и я, — она снова прерывисто вздохнула, и у Драко сжалось сердце при виде четко обозначившейся морщинки на лбу и скорбных складок возле губ: они уже не разгладятся, эти отметины времени и пережитой боли. — И я точно знаю, почему он так отчаянно ими увлекся — как в омут бросился... как одержимый. Он мстил, Драко, — голос матери был исполнен глубокой печали, но звучал уверенно. — Мстил всему миру, маглорожденным... себе самому. Я винила себя, Драко, я! — до последнего дня — в том, что меня выбрали ему в невесты, но не он. Может, больная, ненормальная, но это была любовь. И другой я не желала — никогда. Ему сломали душу... но таким он был мне еще дороже — до слез, до крови... Я готова была идти за ним на смерть, но он этого не допустил бы... он и не допустил.

«Любая любовь, Драко... любая... есть дар...»

Он сполз со стула и опустился на пол, прижавшись горячим лбом к руке Нарциссы.

— Я не хочу как он, мама... — прошептал Драко в больничное одеяло. Сухие глаза горели: мерзавцам не по статусу плакать. — Не хочу...

— Я тоже не хочу, малыш, — Нарцисса с усилием повернулась на бок и прижалась губами к его волосам, и гладила, гладила его затылок, шею, плечи, стараясь утешить — как в детстве. Да только детство кануло в прошлое: безвозвратно и так давно, что он уже не помнил.

О первом Рождестве в шато Эглантье Малфой мог сказать одно: у него бывали праздники и повеселее. Поместье разукрасили волшебными цветными фонариками; в центре бального зала поставили огромную мохнатую ель, на заиндевелых — вопреки пылающим каминам — ветвях резвились крохотные феи, осыпая неосторожно подошедших разглядеть старинные шары разноцветными, сверкающими снежинками. Дом наполнился чарующими ароматами чесночного супа, бределей и горячего шоколада. Драко бродил по праздничному поместью призраком, и призраки населяли его голову: картинки из детства, елка в Малфой-мэноре, улыбающийся отец в парадной мантии, нарядная, веселая мама... Интересно, нарядили эльфы елку в мэноре? В прошлое Рождество Малфои обошлись без нее: что толку играть в праздник, которого нет?.. Хотя мудрый Тоби все же украсил окно в гостиной омелой, а на дверь повесил венок из остролиста. Рождественскую ночь Драко с матерью провели в креслах у камина: на столике горели красные свечи и красовался маленький сливовый пудинг с традиционно запеченной в нем горстью сиклей — на счастье. Малфои выпили за надежду и загадали желание... которое не сбылось, но в нынешнее Рождество его уже не загадать. Да, наверное, сейчас в мэноре стоит большая нарядная елка — может, не такая большая, как в Эглантье, ведь больших приемов не ожидается, — и Гермиона... Впрочем, с чего бы ей сидеть на Рождество в одиночестве — наверняка отправится на Гриммо, или куда там... в Нору, к Уизлям: вряд ли ее бесноватые друзья захотят встречать самый волшебный праздник в родовом гнезде Малфоев. А он, Драко, мог бы поцеловать Грейнджер под омелой... при мысли об этом — и о том, что было бы дальше, — у Малфоя сладко заныло под ложечкой, и тут же левая сторона груди взорвалась горячей болью. Хвала Мерлину, он слонялся по заснеженному саду, и никто не видел, как он пошатнулся, схватившись за грудь, оступился и нелепо рухнул прямо в сугроб. Боль ушла так же внезапно, как и появилась, но и пары мгновений с лихвой хватило, чтобы на лбу выступила холодная испарина, а руки противно задрожали. Сидя в снегу, Малфой неожиданно остро ощутил, как близок к срыву. Во Франции жилось хорошо: приятный климат, красивый дом; Драко здесь любили или, по крайней мере, ценили; но все это ему не было нужно... без главного. Драко Малфой заложил бы душу — или то, что от нее осталось — за одну-единственную встречу, слово, взгляд... прикосновение. Он не ждал от себя такого — никогда... Считалось, что Малфой не обладает особенным темпераментом — только не он, — но порой внутри бушевали такие бури, что ему становилось страшно до одури... страшно потерять контроль. «Тихая вода бежит глубоко*», — говорила о Драко бабка Друэлла. Эти бури — блэковское в его крови, так тихонько объясняла ему мать: ее хрупкая оболочка тоже была омутом, но — может, в силу того, что она родилась женщиной, — Нарциссу они не терзали так сильно....

Механически обнимая ночами льнущую к нему Доминик, Малфой старался отрешиться от происходящего и со временем в этом преуспел: в умении притворяться равных ему было немного. Тело безупречно справлялось и без участия души — на рефлексах, на физиологии. Но в иные часы, когда он бродил по саду, или таскался по Парижу, или одиноко торчал на веранде — в глухие предрассветные часы, прокравшись туда из супружеской спальни, словно вор, — так и не сумев уснуть... В те часы Малфой жестоко жалел, что не сгорел в Адском огне при штурме Хогвартса, а теперь этот огонь выжирал его изнутри.

Рождественский ужин был тихим и домашним: на столе стояли нарядные подсвечники, индейка с каштанами, праздничное полено; за столом не было Нарциссы. Это было самое одинокое Рождество в жизни Драко Малфоя — хотя его окружала новая семья.

Новый год в Эглантье встречали традиционно: с толпой гостей, фейерверками и горой подарков. Драко почти всю ночь просидел возле Нарциссы — как раз накануне выписанной с кучей рекомендаций и наставлений, — оставляя ее лишь для редких танцев с женой: на этом настояла сама Нарцисса, заверив сына, что с ней совершенно точно все хорошо. Однажды она уже обещала ему, что больше не даст слабину... но это было до смерти Люциуса, а сейчас Драко сомневался, что когда-нибудь еще поверит матери, если она скажет: «Я в порядке»...

Когда впоследствии Малфою приходилось вспоминать об этой зиме, он понимал, что вспомнить ему нечего. Будто какой-то злоумышленник — или наоборот — стер кусок памяти...

В середине января Нарциссе пришлось пройти восстановительный курс реабилитации, на этот раз в санатории «Ла Реланс»** в Пиренеях. Все, что смутно помнил Драко — дни в «Ла Реланс» и ночи в шато, слившиеся в сплошную серую полосу размазанного мира, как стенки аппарационной воронки. Да и себя ощущал расщепленным — между Пиренеями и Жюрансоном. Часто в поездках к Нарциссе его сопровождала Доминик: видя, как освещается улыбкой лицо матери, Малфой был не в силах отказать обеим в этих встречах.

Да... зима ему не запомнилась. Зато первую французскую весну Драко Малфой, наверное, не забыл бы даже под Обливиэйтом.

В конце марта Филибер де Шанталь сделал Драко полноправным совладельцем знаменитых виноградников — Мерлин видел, Малфой это заслужил, отдавая им дни и частично даже ночи, — и у него наконец появился собственный источник дохода. Это был качественно иной уровень для малфоевской самооценки и не только: к ежемесячной сумме на содержание Малфой-мэнора добавилась приличная цифра, и Драко быстро убедил мерзкий голос в своей голове, вещающий об откупе, что тот неправ.

Примерно в эти же дни Малфоя начали мучить сны — точнее, один и тот же сон: в нем он неизменно оказывался в уилтширском лесу, с Грейнджер и ее музыкой. Она снова танцевала, приближаясь и удаляясь; волосы развевались, как пламя костра, и у Драко захватывало дух от ее движений и ускользающих темных глаз. В какой-то момент он не выдерживал и делал шаг в огненный круг, протягивая руки в попытке поймать Гермиону, но та всегда останавливалась так, что пылающий костер разделял их: куда бы ни метнулся Драко — она оставалась по ту сторону огня.

Малфой впадал в отчаяние: во сне он не помнил, что произошло; не помнил ни смертей, ни предательства — было лишь смутное чувство утраты... катастрофической, непоправимой утраты. И его девочка ускользала от него, не даваясь в руки. Драко падал на колени, пламя лизало его протянутые руки, но он не чувствовал этой боли: та, другая — внутри — затмевала все. И в это мгновение из темноты ночного леса раздавался детский плач — еле различимый, заглушаемый налетающими тут же порывами ветра; и Грейнджер всегда, всегда чутко срывалась с места и исчезала во тьме. И Драко оставался один — на коленях у гаснущего на глазах костра. По проклятым законам сна подняться и догнать ее, найти, вернуть он не мог — не мог даже шевельнуть рукой, чтобы стереть с лица жгучие злые слезы. А потом начинался дождь... и Малфой просыпался, ощущая его холодные отметины на коже.

А в апреле привычным уже обухом по голове — на этот раз в лице смущенно розовеющей Доминик — огрела новость: он скоро станет отцом.

Тук. Тук-тук-тук. Тук-тук. Чертовски настырно, но так вовремя: через час сдавать номер, а нужно еще привести себя в порядок... будильника Рон опять не услышал. С его ролью отлично справилась чужая сова... письмо? Ему? В Париже?.. Сон сдуло, как осенний лист порывом ветра. Рон давно не получал писем с незнакомыми совами — на работе обходились служебными записками, а внеурочные вызовы приносили министерские птицы, которых он научился узнавать: у них был какой-то неуловимо канцелярский вид. Маленькая черная сипуха шустро впорхнула в номер, сбросив Рону в руки узкий конверт, привязанный к небольшой увесистой коробочке, сделала круг под потолком и улетела прочь, не дожидаясь ни ответа, ни угощения. Рон невольно подумал, что это... стильно, когда твоя сова сразу так напоминает тебя. Надорвал конверт: внутри оказался лист пергамента, исписанный с обеих сторон размашисто летящими строчками. Сердце отчего-то трепыхнулось — как бывало раньше, очень давно... тревожно, но приятно. «Какая дурь, — напомнил он себе, — это все вчерашняя вечеринка. Соберись, Уизли».

«По моим расчетам, Уизли, ты все еще в Париже. Доброе утро! И веселого Рождества, сэр, еще раз. Знаешь, я не понимаю почему, но все же возвращаюсь к нашему разговору в «Шардено». Мой отец, Уизли, никогда не примыкал к рядам сторонников Лорда, не принимал Метки — как и мама, как и я. Не знаю, почему Лорд терпел это: может, руки не дошли; может, ему просто не нравился Паркинсон-холл... может, оставил нас на потом, да не успел. Так или иначе, Рон, мы — так же как и вы, Уизли, — чистокровные не-Пожиратели. Только учились на разных факультетах и имели разных друзей, мы — разные... только и всего. И я не откажусь от своих друзей, будь они «те» или «не те»: я не Министерство магии, я всего лишь Пэнси Паркинсон, отверженная. Тот же Малфой, Рон, для меня до сих пор — веселый мальчишка, с которым полжизни вместе, с которым — все беды и радости пополам. Так было и так будет — всегда, кем бы мы ни стали, победителями или изгоями.

Я не знаю, зачем говорю это тебе, просто хочу, чтобы ты знал. Власть — любая, темная ли, светлая — не тождественна справедливости. Все, чего я хочу, Уизли, — когда-нибудь вернуться домой.

Joyeux Noël***.

P.S. Рождество значит подарки, так что передаю тебе небольшой сувенир — в память о встрече вдали от родины. Мы, эмигранты, сентиментальны, знаешь ли. Надеюсь, ты больше не боишься прикоснуться. Зеленый, Рон, просто цвет — один из семи. Сотри его из спектра — и картина мира станет ущербной...

Au Revoir****».

Рон аккуратно сложил пергамент, спрятал обратно в конверт и взял в руки коробочку, вызывающе обернутую в серебряную бумагу с зеленым бантом, погладил пальцем блестящее ребро и потянул за ленту. Внутри оказалась зажигалка — та, от которой он демонстративно отказался в кафе. Сейчас он держал ее на ладони, задумчиво глядя в окно: туда, где в морозной синеве бесследно растворилась маленькая глазастая сова, так похожая на свою хозяйку. Из оцепенения его вывел мелодичный перезвон гостиничных часов: бросив взгляд на старинный циферблат и на собранную сумку, Рон неторопливо вытащил из пачки сигарету и щелкнул серебряной зажигалкой. Зеленый огонь горел ярко и чисто. Просто цвет...

Окно по-прежнему было раскрыто; Рон оперся на подоконник, вдыхая холодный воздух чужого утра, и снова задумался о неожиданной встрече в «Дохлой устрице».

Признаться, она